Его ночные молитвы длятся почти час, иногда больше, и для него это не рутина. Марио не встает на колени; это скорее как разговор. И он не сумасшедший, не слышит там голосов и никто ему не отвечает, это Хэл установил точно.
Хэл уже спрашивал, когда он вернется ночевать в их комнату, Марио это приятно.
Он все пытается представить, как Мадам Психоз – которую он представляет очень высокой, – лежит на пляжном шезлонге размера XL на пляже, улыбается и молчит целыми днями – отдыхает. Но это не очень помогает.
Он не понимает, грустно Хэлу или нет. Ему все труднее считывать душевные состояния Хэла или в хорошем ли он настроении. Это его тревожит. Раньше он как бы довербально, нутром знал, где Хэл и что он делает, даже если тот был далеко на турнире или Марио был далеко, но больше не получается. Чувствовать. Это его тревожит, и похоже, как когда во сне теряешь что-то важное и даже не помнишь, что, но это важно. Марио так любит Хэла, что у него сердце из груди выпрыгивает. Ему не приходится гадать, кто из них изменился, ведь Марио никогда не меняется.
Он не предупредил Маман, что, когда выйдет из кабинета после их беседы, собирается погулять: Аврил обычно старается ненавязчиво отговорить Марио от прогулок по ночам, потому что по ночам он плохо видит, а районы вокруг холма ЭТА – не самые добропорядочные, и нельзя закрывать глаза на тот факт, что Марио – легкая добыча буквально для любого, в физическом смысле. И, хотя одно из достоинств вегетативной дистонии – относительное физическое бесстрашие 242, во время бессонных моционов Марио очень далеко не уходит, из уважения к тревогам Аврил 243. Иногда он гуляет по территории Энфилдского военно-морского госпиталя у восточной стороны подножия холма, потому что она в основном закрыта, эта территория, и он знает пару охранников ЭВМ с тех времен, когда они изображали бостонскую полицию в эксцентричном «Набирайте С для Сладострастия» его отца; и ему нравится территория ЭВМ по ночам, потому что свет в окнах кирпичных домиков – желтый, ламповый 244, и в них видно, как люди на первых этажах вместе играют в карты, или разговаривают, или смотрят ТП. Еще ему нравится выбеленный кирпич вне зависимости от его состояния. И многие люди в разных кирпичных домиках больные, или кривые и сильно перекошенные на одну сторону, или перекручены, за окнами, и он чувствует, как через них его сердцу открывается весь мир, а в бессонницу это очень хорошо. Из верхнего темного окна доносится женский голос, зовущий на помощь без настоящей необходимости, – не как те крики, что обозначают смех или крик Маман по ночам. А напротив через улочку, забитую машинами, которые надо переставить на другую сторону в 00:00, стоит Эннетов Дом, где директриса – инвалидка, и когда-то устроила пандус для инвалидных колясок, и дважды приглашала Марио днем на «Миллениал Физзи» без кофеина, и Марио там нравится: тесно, шумно и на мебели нет защитных целлофановых упаковок, но никто никого не замечает и не комментирует инвалидность, и директриса добрая, и все плачут друг перед другом, не стесняясь. Внутри пахнет как в пепельнице, но оба раза Марио в Эннетовом Доме нравилось, потому что все там казалось очень реальным и важным; люди плачут, шумят, становятся не такими несчастными, а однажды он даже слышал, как кто-то с серьезным видом сказал «Бог», и никто на него не оглянулся, не посмотрел свысока, не усмехнулся как-то так, что понятно, их это чем-то беспокоит.
Но после 23:00 гостей туда не пускают, потому что там Отбой, поэтому Марио просто ковыляет по разбитому тротуару и заглядывает в окна первого этажа на всяких разных людей. Все окна светятся от света, а некоторые приоткрыты, и стоит такой шум, как снаружи дома, полного людей. Из одного окна наверху, выходящего на улицу, слышится «Дай сюда, дай сюда». Кто-то плачет, а кто-то то ли смеется, то ли очень сильно кашляет. Сердитый мужской голос из кухонного окна сбоку отвечает комуто, кто только что сказал «Так купи вставные зубы» и добавил плохие слова. В другом окне наверху, над местом, где пандус и кухонное окно, где земля мягкая и хорошо держит свинцовый брусок и полицейский замок, в этом верхнем окне вместо шторки флаг и на стекле наполовину соскобленный стикер с надписью курсивом «Живи одним», и Марио застает врасплох тихий, но безошибочный звук записи эфира «Более-менее шестидесяти минут с Мадам Психоз», который Марио сам никогда не записывал, потому что считал, это уже не то, но теперь странно взволнован, услышав, что кто-то в Эннетовом Доме догадался записать и включить. Из открытого окна с колышущимся флагом вместо шторки слышится один из старых выпусков, с Года Чудесной Курочки, дебютного года Мадам, когда она порой говорила весь час и еще с акцентом. Сильный восточный ветер сдувает жидкие волосы Марио на затылок. Его угол относительно земли – 50°. Тетя в меховой шубке, неудобных на вид синих джинсах и высоких каблуках цокает по тротуару мимо и поднимается по пандусу в заднюю дверь Эннетова Дома, даже виду не подав, что увидела человечка с большущей головой, опирающегося на полицейский замок прямо на лужайке перед кухонным окном. На тете столько макияжа, что ей как будто нехорошо, но зато она оставляет после себя шлейф очень приятного запаха. Почему-то Марио кажется, что человек в окне за флагом – тоже женщина. Не исключено, думает Марио, что она одолжит записи собрату-слушателю, если он сможет попросить. Обычно он сверяется по вопросам этикета с Хэлом, который невероятно знающий и умный. Когда он думает о Хэле, его сердце едва не прыгает, а толстая кожа на лбу морщится. Хэл наверняка знает и слово, которое значит «личные записи передач из эфира». Вдруг у этой тети не одна запись. Эта – из первого года «Шестидесяти минут +/-», когда у Мадам еще был легкий акцент и она часто говорила так, будто обращалась к одному человеку или персонажу, который был для нее очень важным. Маман объяснила, что если ты не сумасшедший, то разговаривать с человеком, которого нет, называется «апострофа», и это полноценное искусство. Марио влюбился в первые передачи Мадам Психоз, потому что они ему напоминали, будто кто-то грустный читает вслух пожелтевшие письма, которые она достала из обувной коробки в дождливый вечер, всякое про расставания, про смерти любимых, про беды США, про всякое важное. Все труднее отыскать полноценное искусство, которое именно про всякое важное. Чем Марио старше, тем сильнее его сбивает с толку, что все в ЭТА старше возраста примерно Кента Блотта чувствуют себя некомфортно и стыдятся, когда разговор заходит про что-то очень важно важное. Как будто есть правило, что о важном можно говорить, только если все закатят глаза или смеются как-то совсем не весело. Самое неприятное, что приключилось сегодня, – когда за обедом Майкл Пемулис сказал Марио, будто хочет организовать телефонную линию молитв для атеистов, когда атеист набирает телефон и слышит только гудки, и никто не отвечает. Это был анекдот, и хороший, и до Марио дошло; неприятно то, что Марио за обеденным столом оказался единственный, чей смех был веселым; все остальные, когда смеялись, как-то прятали глаза, будто смеются над инвалидом. Для Марио это все было слишком сложно, и он не понимал ответы Лайла, когда поднимал этот вопрос с ним. И впервые не смог помочь Хэл, потому что ему словно было некомфортно и стыдно, больше чем друзьям за обедом, а когда Марио говорил про всякое важное, Хэл называл его Бубу и вел себя так, будто брат описался, и Хэл очень терпеливо поможет ему переодеться.
Из темноты появлялись и заходили внутрь много людей, потому что Отбой. Все казались испуганными и ухмылялись, притворяясь, что они не стесняются. Мужчины прятали руки в карманах пальто, а женщины придерживали руками воротники, чтобы те не раскрывались. Один молодой человек, которого Марио никогда не видел, заметил, что Марио мучается с полицейским замком, и помог ему отцепить задвижку и убрать свинцовый брусок в рюкзак. Даже такая пустяковая помощь делает мир лучше. Марио вдруг так хочется спать, что он не уверен, сможет ли подняться на холм домой. Те же треки, которые играли в начале творческого пути Мадам Психоз, играли по ночам до сих пор, такие неправильные без нее самой.
Зато наклон Марио идеален для того, чтобы взбираться на холмы. Мазь на его тазе хлюпает, но не болит. Последнее, что видит Марио, прежде чем деревья на склоне смыкаются за спиной и оставляют от Эннетова Дома посеченное желтое свечение, в большом выдающемся окне кабинета директрисы, которое выходит на авеню, железную дорогу и чистую бакалейную лавку «Отец и Сын» Ынов, где Марио по утрам угощают желтым чаем, когда он заходит, если холодно, – над черным столом директрисы сидит большой дядя с квадратной головой и что-то усердно записывает, облизывая кончик карандаша и неудобно загородив рукой то, что пишет, как умственно отсталый мальчик за сочинением в классе коррекционной школы «Риндж-эндЛатин».
Вечерние обязанности сотрудников с проживанием примерно поровну делятся между пустяковыми и неприятными. Кто-то должен посещать местные собрания, чтобы подтверждать присутствие жильцов, а кто-то должен пропустить ежевечернее собрание, чтобы присматривать за пустым Хаусом и телефонами и записывать пустяки в Ежедневный Журнал. Когда собрания расходятся, Гейтли должен каждый час проводить перекличку и вносить в Журнал, кто пришел и что творится. Гейтли должен проверять Дежурства и вести Журнал по выполнению Дежурств, и раскидывать завтрашние Дежурства из еженедельного списка. Жильцам все нужно проговаривать заранее, чтобы они не качали права, если им влетит. После тем, кто отлынивал от Дежурства, надо сказать, что они получают Арест на неделю, а это обязанность невеселая. Гейтли должен отпирать шкафчики Пэт, доставать ключ от аптечки и открывать аптечку. Жильцы на лекарствах реагируют на звук аптечки, как кошка – на звук открывашки консервов. Просто как бы материализуются. Гейтли должен раздать материализовавшимся за лекарствами жильцам пероральный инсулин, лекарства от СПИДа, мази от прыщей, антидепрессанты и литий, а потом вписать все в Медицинский Журнал, в котором, сказать по правде, черт ногу сломит. Он должен достать еженедельник Пэт и распечатать ее встречи на завтра на листе бумаги печатными буквами, ведь Пэт не может разобрать свой скачущий почерк. Гейтли должен обсудить с Джонетт Фольц, как разные жильцы вели себя на «Делись и Молись» в Святой Е., бруклайнской БМ и в женском «Шаге прочь» АН в Восточном Кембридже, куда они пускают пару жилиц со сроком подольше, и затем занести всю информацию в Журнал. Гейтли должен подняться и проверить Кейт Г., которой, по ее словам, опять слишком плохо, чтобы пойти сегодня в АА, и которая пролежала в кровати более-менее неподвижно три дня кряду, читая книжку какой-то Сильвии Платон. Подниматься на женскую половину – невероятный геморрой, потому что прежде он должен отпирать маленькую стальную клетку поверх кнопки у основания лестницы у заднего кабинета и нажимать на кнопку, чтобы наверху зазвенел звонок, и крикнуть вверх «Мужчина идет», и потом дать жилицам столько времени, сколько им надо, чтобы привести себя в порядок или что они там делают. Экскурсии наверх оказались для Гейтли очень познавательными, он-то всегда думал, что в местах проживания женщин как-то заметно чище и опрятней, чем у мужчин. Необходимость проверки Дежурств в двух женских туалетах растоптала его давнишнее заблуждение, будто женщины не ходят в туалет с той же потрясающей энергией, что и мужчины. Гейтли в свое время немало прибирал за матерью, но о ней он не думал как о женщине. В общем, все это неприятное занятие оказалось познавательным.