Человек в коридоре у двери был с физическими недостатками, с ограниченными возможностями, в коляске, смотрел на него снизу вверх изпод пределов обзора глазка, на вид один нос из косм, выглядывал из-под грудных мышц Орина, не делая попыток заглянуть за него в номер. Один из инвалидов. Орин опустил взгляд и почувствовал себя одновременно разочарованным и почти тронутым. Коляска посетителя блестела, на коленях лежал плед, а галстук-ленточка наполовину скрывался за планшетом, который он одной рукой по-матерински прижимал к груди.
– Социологический опрос, – сказал он, и больше ничего, слегка поигрывая планшетом, как дите, словно являя его в доказательство.
Орин представил, как перепуганный Субъект лежит в укрытии и прислушивается, и, несмотря на легкое разочарование, его тронула эта застенчивая уловка, чтобы подобраться поближе к его ноге и автографу. К Субъекту он испытывал почти клиническое презрение, как к насекомому, которое мельком заметил, разглядел и знаешь, что слегка помучаешь. По тому, как она курила и выполняла некоторые другие ручные процедуры, Орин заметил, что она левша.
Он обратился к человеку в коляске:
– Надо же.
– Плюс или минус три процента греха.
– Всячески готов сотрудничать.
Гость наклонил голову на манер инвалидов-колясочников.
– Научное академическое исследование.
– Ништяк, – прислонившись к косяку со скрещенными на груди руками, наблюдая, как гость пытается осознать разницу в размере рук. Изпод края пледа на коляске не было видно ни лодыжек, ни культей, хотя бы и скукоженных. Мужик был как бы совершенно безногий. Сердце Орина потеплело.
– Опрос Торговой палаты. Систематическая перепись для группы неравнодушных ветеранов. Полевое интервью защиты потребителей. Три процента указывают ошибку по ту либо другую сторону.
– Ишь ты.
– Выяснение мнения для группы защиты потребителей. Не отберет вашего времени. Государственное исследование. Демографическая оценка агентства социальной рекламы. Опросы. Случайная анонимность. Минимум времени или беспокойства.
– Я очищаю разум, чтобы полностью быть к вашим услугам.
Когда гость эффектно выхватил ручку и посмотрел на планшет, перед Орином предстала ермолка кожи в центре прически человека в кресле. Было что-то почти невыносимо трогательное в плешке инвалида.
– Чего вам не хватает, пожалуйста?
Орин с прохладцей улыбнулся:
– Мне нравится думать, что ничего.
– Отложим. Гражданин США?
– Да.
– Сколько вы имеете годов?
– Возраст?
– Сколько вы имеете возраст?
– Возраст – двадцать шесть.
– Больше двадцати пяти?
– Очевидно. – Орин ждал, когда в уловке с ручкой потребуется чтонибудь подписать, чтобы очень застенчивый фан-клуб заполучил свой автограф. Он пытался вспомнить по детству с Марио, как быстро под одеялом становится невыносимо жарко и начинаешь задыхаться и ворочаться.
Гость притворился, что фиксирует.
– Работный, работный не по найму, безработный?
Орин улыбнулся:
– Первое.
– Пожалуйста, перечислите, чего вам не хватает.
Шепот вентиляции, шорох коридора винного цвета, легчайший шепот одеяла позади, в воображении под простыней растет пузырь CO2.
– Пожалуйста, перечислите элементы образа жизни вашей американовой жизни, которые вы помните и/или не имеете на данный миг, и которых не хватает.
– Не уверен, что понял.
Гость перевернул страницу, чтобы свериться.
– Тоскуете, томитесь, изнемогаете, скучаете, ностальгируете. Комок в горле, – перевернув еще страницу. – А также тужите.
– То есть детские воспоминания. То есть типа какао с полурастаявшим маршмеллоу в пенке на кухне с плиткой в клеточку, согретой эмалевой газовой плитой, в этом духе. Или всеведущие двери в аэропортах и «Стар Маркетах», которые откуда-то всегда знали, что ты пришел, и открывались. Пока не исчезли. Куда делись эти двери?
– «Какао» пишется с буквой «а»?
– И не одной.
Теперь взгляд Орина устремился к акустической плите на потолке, мигающему дисочку детектора дыма, как будто воспоминания всегда легче воздуха. Сидящий гость без выражения уставился на пульс внутренней яремной вены Орина. Лицо Орина немного изменилось. Позади него, под одеялом, на боку очень спокойно и терпеливо лежала нешвейцарка, бесшумно дыша через портативную кислородную маску с баллоном из сумочки, положив одну руку на миниатюрный пистолет-пулемет «Шмайсер GBF» в сумочке.
– Скучаю по ТВ, – сказал Орин, снова опустив взгляд. Он уже не улыбался с прохладцей.
– Былое телевидение коммерческого вещания.
– Скучаю.
– Причина в нескольких словах или меньше, пожалуйста, для графы после слова «Причина», – демонстрируя планшет.
– Ох, блин, – Орин снова посмотрел вверх и как будто вдаль, в пустоту, ощупывая подбородок у куда более тонкого и беззащитного пульса ретромадибулярной вены. – Наверное, что-то из этого покажется глупостями. Я скучаю по рекламе, которая была громче передач. Скучаю по фразочкам «Заказывайте сегодня ночью до полуночи» и «Сэкономьте 50 процентов и больше». Скучаю, как мне говорили, что шоу снято перед живой аудиторией в студии. Скучаю по вечерним гимнам с кадрами флагов и истребителей, и краснокожим индейским вождям, которые плачут над мусором. [169] Скучаю по «Проповеди» и «Вечерне», и испытательным таблицам, и как мне говорили, на скольких мегагерцах транслирует чейнибудь передатчик, – он провел рукой по лицу. – Скучаю, как хмыкал над тем, что люблю. Как мы собирались на кухне с плиткой в клеточку перед старым катодным ящиком «Сони», прием у которого был чувствительным к самолетам, и хмыкали над коммерческой безвкусностью того, что показывают.
– Невкусно, – притворяясь, что фиксирует.
– Скучаю по низкокачественным вещам, когда смотришь и заранее знаешь, кто и что скажет.
– Эмоции господства, контроля и превосходства. И удовольствия.
– Не то слово, приятель. Скучаю по летним повторам. Скучаю по повторам, наспех воткнутым во время забастовок сценаристов, забастовок Гильдии актеров. Скучаю по Джинни, Саманте, Сэму и Диане, Гиллигану, Ястребиному Глазу, Хэзел, Джеду, – всем бессмертным призракам синдикации. Понимаешь? Скучаю по тому, как смотрел одно и то же снова и снова.
С кровати раздалось два приглушенных чиха, на которые инвалид даже не обратил внимания, притворяясь, что конспектирует, снова и снова задевая ручкой ленточку галстука. Орин старался не думать о топографии простыней, в которые чихнул Субъект. Его больше не интересовала уловка. Его вдруг охватила нежность к гостю, непонятно откуда.
Гость смотрел на него с таким видом, с каким люди с ногами смотрят на здания и самолеты.
– Вы, конечно, можете смотреть развлечения опять и опять, без передышки, на дисках хранения и загрузки «ТелИнтертейнмент».
Взгляд Орина вверх, с которым он предавался воспоминаниям, совсем не похож на взгляд вверх инвалида.
– Но это не то же самое. Выбор, понимаешь. Он почему-то все портит. С телевидением ты был обречен на повторы. Дежавю было насильственное. Теперь все по-другому.
– Насильственное.
– Кажется, я сам точно не знаю, – сказал Орин, вдруг ощутив тусклое оцепенение и грусть. Ужасное чувство, как во снах про что-то жизненно важное, что ты забыл сделать. Плешка на склонившейся голове была загорелая и рябая. – Есть еще вопросы?
– Про что, скажите, вы не скучаете.
– Для симметрии.
– Баланс мнений.
Орин улыбнулся.
– Плюс или минус.
– Именно так, – ответил гость.
Орин подавил желание нежно положить ладонь на череп инвалида.
– Ну что ж, никуда не торопишься?
Впечатление зеваки перед небоскребом возникало только тогда, когда глаза гостя понимались выше шеи Орина. Они не были застенчивыми, или бегающими, или даже глазами человека с какими-либо ограниченными возможностями, вот что позже показалось Орину странным – не считая швейцарского акцента, отсутствия уловки с подписью, терпения Субъекта и того, что она не хватала ртом воздух, когда О. резко откинул одеяло, позже. Гость смотрел на Орина снизу вверх и исподтишка бросал взгляды ему за спину, в номер со скомканными простынями и полом без трусиков. И заглядывал так, чтобы Орин заметил.
– Могу вернуться в позжее время, которое мы установим. Вы, comme on dit, в отношениях?
Когда Орин отвечал человеку в коляске, что это с какой стороны посмотреть, его улыбка была не такой прохладной, как он думал.
Как и во всех организациях «домов на полпути» с сертификатом УСЛНЗПР, для жильцов в Эннет-Хаусе установлен комендантский час – с 23:30. С 23:00 до 23:30 сотрудник в ночной смене должен вести перекличку и сидеть, как какая-нибудь мамочка, в ожидании, когда вернутся остальные жильцы. Всегда найдутся те, кто всегда приходят в последний момент и мысль нарваться на Выселение за что-нибудь пустячное, чтобы это не они были виноваты. Сегодня около 23:15 возвращаются из «Следов» 246 Кленетт Х. и контуженная жизнью Йоланда У. в фиолетовых юбках, фиолетовой помаде и с выглаженными волосами, спотыкаясь на каблуках и рассказывая друг другу, как же славно они сейчас оторвались. В 23:20, как обычно, вплывает Эстер Трейл в жакете под лисицу, несмотря на то, что где-то в 04:30 ей уже надо быть на утренней смене на кухне дома престарелых «Провидент», и иногда она завтракает с Гейтли – оба клюют носом катастрофически близко к «Мороженым хлопьям». Откуда-то возвращаются Чандлер Фосс и призрачно тонкая Эйприл Кортелю с позами и выражениями, которые вызывают пересуды и вынуждают Гейтли указать в Журнале возможную проблему с внутрихаусовскими отношениями. Гейтли должен пожелать доброй ночи двум бывшим жилицам – брюнеткам с грубыми лицами, которые весь вечер просиживали диван и обсуждали секты. Эмиль Минти, Нелл Гюнтер и иногда Гэвин Диль (с которым Гейтли однажды отмотал три недели, в Конкорд-Фарм) каждую ночь нарочно выходят покурить на переднее крыльцо и возвращаются, только когда Гейтли дважды повторит, что запирает дверь, – это у них такой своеобразный вялый протест. Сегодня за ними следом входит безусый Ленц, который почти просачивается в дверь, когда Гейтли уже перебирает ключи в поисках нужного, и даже головы не поворачивает, и поднимается в трехместную мужскую спальню молча, что делает в последнее время все чаще, и это Гейтли должен занести в Журнал, наравне с фактом, что уже за 23:30, а до сих пор нет ни слуху ни духу ни от полуновенькой Эмми Дж., ни – что печалит больше – от Брюса Грина. Грин стучится в переднюю дверь в 23:36 – Гейтли должен записать в Журнал точное время, а отпирать или нет – на его усмотрение. После отбоя сотрудники отпирать не обязаны. Так успешно избавлялись от многих непутевых жильцов. Гейтли впускает Грина. Тот всегда успевал до отбоя и выглядит фигово – кожа белая как картошка, глаза пустые. И молчание пацана – это одно, но пока Гейтли устраивает ему обязательную головомойку, Грин не отводит взгляда от пола кабинета Пэт, как от возлюбленной; и Грин соглашается на обычно устрашающую неделю Полного домашнего ареста