Вблизи Гейтли даже не нужно сверхъестественное седьмое чувство сотрудника Хауса, чтобы почуять, что Ленц, очевидно, под кайфом то ли от дринов, то ли от Бинга. Что к Ленцу заходил держиморда. Правый глаз Ленца так и дергается в глазнице, и рот корчится понятно как, и у него такая ницшеанская суперзаряженная аура человека под кайфом, и все время, пока он надевал слаксы, пальто и инкогнитизирующий парик и чуть не полетел вниз головой с лестницы от тычка Гейтли, он несет какой-то безумный бред без передышки, про то, как однажды ему отрезало палец, а он спонтанно реджентрифицировался, и рот его корчится на характерный манер рыбы-на-крючке из-за длительного прилива леводопы, и Гейтли неймется взять немедленный анализ мочи, немедленно, но между тем края автостада как раз начинают шириться, предвещая отвлечение и рассеивание, и они злятся, причем не на Ленца за то, что отбился, а на Гейтли за то, что вообще с ним валандается, и Ленц изображает для Кена Эрдеди пантомиму стойки айкидо «Безмятежный, Но Смертельный Аист», и уже 00:04, Гейтли так и видит, как по Содружества все ближе рыщут эвакуаторы, звенит ключами и отпирает все три послеотбойных замка на передней двери, и выводит народ на ноябрьский хватающий за яйца холод к колонне машин на улице, и пасет стадо с крыльца в одной оранжевой безрукавке, не выпуская из поля зрения Ленца, чтобы тот не смылся до того, как Гейтли возьмет мочу, добьется чистосердечного и Выселит его официально, даже чувствуя укол совести из-за того, что ему так не терпится дать Ленцу административного пинка, а Ленц по дороге к «Дастеру» что-то лопочет нон-стоп всем, кто подвернется под руку, и все расходятся по машинам, и спине Гейтли тепло из-за открытой двери Хауса, и народ в гостиной капризно высказывает жалобы и предложения по поводу сквозняка из открытой двери, небо над головой необъятно, объемно, и ночь такая ясная, что видно звезды в млечной жиже, а на улочке скрипит и хлопает пара дверей, и люди беседуют и тянут время, только чтобы сотрудник подольше торчал на холодном крыльце в одной безрукавке – небольшой ежевечерний подлый протест, – когда взгляд Гейтли падает на по-особому выпотрошенный старый пыльно-черный «Фольксваген Жук» Дуни Р. Глинна, припаркованный с другими машинами на впредь незаконной стороне улицы с открытыми всем ветрам поблескивающими под светом небольших уличных фонарей кишками движка в задней части, а Глинн лежит сегодня наверху, поверженный дивертикулитом, а значит, из-за страховки Гейтли должен вернуться и попросить кого-нибудь из жильцов с правами выйти и переставить VW Глинна через улицу, что унизительно, поскольку означает публично признаться этим типчикам, что у него, Гейтли, нет действующих прав, и внезапное тепло гостиной сбивает с толку его гусиную кожу, но никто в гостиной не признается, что является счастливым обладателем прав, и оказывается, единственный жилец с правами, который все еще в вертикальном состоянии и внизу, – Брюс Грин, а он на кухне безэмоционально размешивает слоновью дозу сахара в чашке кофе прямо своим коротким пальцем, и Гейтли находит себя в положении, когда должен попросить об управленческой помощи у паренька, который ему нравится и которого он только что подверг выволочке и забору мочи, но тяжесть и унизительность этого положения Грин минимизирует, согласившись помочь в ту же секунду, как слышит слова «Глинн» и «долбаная колымага», и идет к шкафу в гостиной за дешевой кожанкой и перчатками без пальцев, и но теперь Гейтли должен еще на секунду оставить жильцов на улице без присмотра, чтобы шкандыбать наверх и получить от Глинна подтверждение, что все кошерно, если его машину рокирует Брюс Грин 251. Двухместная мужская спальня для самых старших жильцов залеплена старыми стикерами на бамперы АА и постером с каллиграфической надписью «На всем, что я отпустил, остались царапины от когтей», а ответом на стук Гейтли служит стон, и внутри включена прикроватная лампа с голой женщиной, которую Глинн принес с собой, а сам он в койке на боку, сжимает живот, будто его пнули. Макдэйд противоправно уселся на койке Фосса, почитывая в наушниках один из журналов Фосса про мотоциклы и попивая «Миллениал Физзи» Глинна, и торопливо тушит сигарету, когда входит Гейтли, и задвигает ящик в прикроватной тумбочке, где Фосс прячет пепельницу, как и все остальные 252. На улице за окном – как на гонках в Дейтоне: наркоман как бы физически неспособен завести машину без рева движка. Гейтли быстро выглядывает в западное окно над койкой Глинна, убеждается, что все оставшиеся без надзора фары на улице разворачиваются и возвращаются на репаркинг на нужной стороне. Лоб Гейтли взмок и у него начинается жирная головная боль, от управленческого стресса. Косые глаза Глинна остекленевшие и беспокойные, и он медленно напевает текст «Заботливых мам» на мелодию, которая не подходит к тексту.
– Дун, – шепчет Гейтли.
Одна из машин, на вкус Гейтли, возвращается по улице слишком быстро. Управдом ясно дала понять: все, что случится с участием жильцов на территории после отбоя, – под его ответственностью.
– Дун.
Что нелепо, к Гейтли поворачивается нижний глаз.
– Дон.
– Дун.
– Дон-дун, ведьма мертва. [170]
– Дун, Грину придется передвинуть твою машину.
– Она черная, Дон.
– Брюси Грину нужны ключи, чтоб переставить твою тачку, брат, уже полночь.
– Мой черный жучок. Моя крошка. Тараканомобиль. Колеса Дунолятора. Его скорость. Его раскрытая крошка. Его кусочек американского пирога. Когда меня не станет, натри ее до блеска, Дон-дун.
– Ключи, Дуни.
– Бери их. И ее бери. Я так хочу. Мой единственный друг. Приносил мне крекеры «Ритц» и «Физз». Относись к ней как к тараканодаме. Блестящая, черная, жесткая, скоростная. Обязательно «Премиум» и полировка каждую неделю.
– Дун. Покажи, где ключи, брат.
– И кишки. Каждую неделю протирай ей кишки. Видны всем и каждому. Мягкой губочкой. Таракан на колесах. Кишкомобиль.
Жар от Глинна стягивает кожу.
– Дун, у тебя что, температура? – в какой-то момент некоторые сотрудники думали, что Глинн симулирует, лишь бы не искать работу после того, как его уволили с грязной поденщины в брайтонских «Заборах & ограждениях». Все, что Гейтли знает о дивертикулите, – что Пэт говорила, это что-то с желудком, и алкоголики страдают от него при реабилитации из-за примесей в паленых спиртных напитках, от которых пытается избавиться тело. Глинн жаловался на здоровье на протяжении всего своего пребывания, но ничего подобного еще не было. Лицо серое и восковое от боли, и на губах желтая корочка. У Глинна реально серьезный случай глазовращения: нижний косится на Гейтли с ужасным лихорадочным блеском, верхний крутится, как у коровы. Гейтли до сих пор не может себя заставить пощупать лоб другого мужчины. Он ограничивается легким тычком в плечо Глинну.
– Как думаешь, отвезти тебя в Святую Е., чтобы тебе желудок полечили, а, Дун, как думаешь?
– Больн, Дон.
– Как думаешь?..
Гейтли так переживал, что будет, если в его смену жилец впадет в кому или окочурится, а потом из-за стыда за такое беспокойство, что не сразу зафиксировал визг тормозов и голоса на повышенных тонах снаружи, но безошибочный крик Эстер Трейл в си-бемоли – да, т. е. зафиксировал, – а теперь и серьезный такой топот ног по лестнице:
Лицо Грина в дверях, на щеках красные круги:
– Выходи.
– Да что у вас за х…
Грин:
– Быстрей, Гейтли.
Глинн, сотто:
– Мама.
На лестнице Гейтли даже не успевает второй раз спросить у Грина, что там за херня, так быстро Грин вылетает в дверь; гребаная передняя дверь все это время была открыта. Акварель с ретриверообразной собакой перекашивается и падает от вибраций шагов Гейтли через две ступеньки. Он не тратит время, чтобы схватить куртку с дивана Пэт. На нем только оранжевая рубашка для боулинга с вышитым курсивом на груди именем «Лось» и надписью «Шуко-Мист» тошнотворно бирюзовыми печатными буквами на спине 253, и он чувствует, как каждая волосинка на теле снова встает дыбом, когда на переднем крыльце и пандусе для инвалидов его охватывает озноб. Ночь спокойная и холодная, прозрачная как стеклышко. С Содружки доносятся очень далекие автомобильные клаксоны и голоса на повышенных тонах. Грин бегом растворяется выше по улочке в огне фар дальнего света, которые преломляются в облачках дыхания Гейтли, так что даже когда Гейтли торопливо шагает 254 в пахнущем кожей кильватере Грина навстречу нарастающей ругани, высокоскоростному голосу Ленца, трескающим стаканы воплям Трейл, и крики Хендерсон и Уиллис, кого-то кроющих по матери под окрики Джоэль в. Д. в вуали, адресованные Гейтли, из окна второго этажа, которое не в ее пятиместной женской спальне, – даже когда он подходит, из тумана дыхания и скользящих в нем лучей цвета трудно вычленить, что происходит. Он минует выпотрошенный и незаконно припаркованный «Жук» Глинна. Брошенные под разными углами посреди разворота, на середине улицы фырчат вхолостую несколько автомобилей жильцов, а перед ними всеми – модифицированный темный «Монтего» с фарами дальнего света, большими задними колесами и плотоядным рыком турбача. Два бородача ростом почти с Гейтли в широких каких-то боулинговых рубашках то ли с цветами, то ли с солнышками и, похоже, огромных пидорских ожерельях из цветов там, где должны быть шеи, если бы у этих мужиков были шеи, гоняются за Рэнди Ленцем вокруг «Монтего». Еще один парень в ожерелье и клетчатой донегольской кепке приструнил остальных жильцов на лужайке № 4, взяв их под прицел довольно злой на вид Штуки 255 в экспертном хвате. Теперь все немного замедляется; при виде Штуки, наставленной на его жильцов, мозг Гейтли почти с механическим щелчком переключается на другую передачу. Он становится очень спокойным и вдумчивым, головная боль затихает, а дыхание выравнивается. Все не то чтобы замедляется, а скорее видится покадрово.
Шумиха подняла старушку-медсестру из № 4, которая Зовет На Помощь, и ее призрачная фигура распластана в ночнушке об окно на втором этаже № 4 и кричит «Пама-ги-и-ити!» Эстер Трейл закрыла глаза руками с розовым лаком на ногтях и орет дурным голосом, чтобы никто никого не трогал, а особенно ее. Штука, к которой прикованы все взгляды, – «Бульдог». Два мужика, что гоняют Ленца вокруг «Монтего», безоружны, но зато настроены холодно и решительно – Гейтли узнает этот настрой. На них тоже нет курток, но им будто и не холодно. Оценка происходящего – секундное дело; это обработка длится долго. У них какието неамериканские бороды и каждый ростом примерно с 4/5 Гейтли. Они по очереди пробегают через лучи фар, и Гейтли видит, что у обоих одинаковые жабьи губастые бледные иностранные лица. Ленц лопочет бугаям нон-стоп, в основном нецензурно. Все трое кружат и кружат вокруг машины, как в мультике. Все это Гейтли изучает на ходу. При оценке очевидно, что иностранные бугаи явно не блещут умом, так как гонятся за Ленцем в тандеме вместо того, чтобы бежать в разных направлениях и зажать его, типа, в тиски. Все трое то встают, то срываются, Ленц всегда на другой стороне тачки. Кто-то из приструненных жильцов кричит Ленцу. Как и большинство дилеров кокса, тот прыток, его пальто развевается и оседает всякий раз, как он замирает. Голос Ленца – нон-стоп: он попеременно предлагает бугаю поупражняться в невозможных половых актах и сыплет барочными аргументами по поводу того, что как же он мог сделать то, что он, как им кажется, сделал, да никак как не мог, его даже в том же почтовом индексе не было, когда случилось то, что, как им кажется, он сделал. Бугаи все ускоряются, словно хотят поймать Ленца только для того, чтобы заткнуть. Кен Эрдед