и поднял руки, в его ладони – ключи; ноги он сдвинул так, будто сейчас описается. Кленетт и новенькая черная, явно ветераны в подприцельном этикете, ничком на лужайке, пальцы за затылками. Нелл Гюнтер встала в ленцевскую древнюю стойку боевого Аиста, скрючила руки в плоские клешни, сверлит взглядом 44-й мужика, который бесстрастно ходит между жильцами. Для этого мужика пониже у Гейтли самый медленный покадр. На нем клетчатая охотничья шапка, из-за которой Гейтли не видно, он тоже иностранец или нет. Но пушку он держит в классической стойке Вивера, как человек, который реально умеет стрелять: левая нога слегка впереди, слегка в приседе, двуручный хват, правый локоть торчит, так что Штука прямо перед лицом мужика, перед прищуренным глазом. Так стреляют полицейские и авторитеты из Норт-Энда. Гейтли до сих пор лучше разбирается в пушках, чем в трезвой жизни. А Штука – если мужик спустит крючок, жильцу на мушке гарантированный каюк, – Штука – какая-то кастомизированная версия американского «Бульдога Спешл» 44-го калибра, а может, канашкинский или бразильский клон, тупорылый, уродливый и с дулом как зев пещеры. Алкоголик и любитель стаута Тингли прижал ладони к щекам и приструнен на 100 %. Гейтли может оценить, что пушку модифицировали. Ствол у дульного среза просверлили, чтобы не было пресловутой отдачи «Бульдога», зуб курка сточен, а рукоятка, как любят бостонские Органы, то ли от «Маг На Порта», то ли от его клона. Это тебе не Штука любителя острых ощущений или грабителя алкомагов; эту сделали именно для того, чтобы отправлять пули в живых людей. Не полуавтомат, но заточен под сраный спидлоудер, который Гейтли не видит где-нибудь под просторной цветастой рубашкой, но вынужден исходить из того, что у мужика со спидлоудером практически бесконечный боезапас. Органы Северного побережья, с другой стороны, свои рукоятки заворачивают в такую цветную марлю, чтобы от пота не скользили. Гейтли пытается вспомнить невыносимые оружейные лекции бывшего напарника под кайфом: в «Бульдог» и его клоны влезает что угодно, от спортивной и матчевой мелочи до кольтовских дум-дум с мягким наконечником и чего похуже. Он практически уверен, что из этой хреновины его положат с одного выстрела; он не уверен до конца. В Гейтли никогда не стреляли, но он видел, как стреляли в других. То, что он чувствует, не похоже ни на страх, ни на возбуждение. Джоэль ван Д. что-то кричит, не разобрать, а приструненный Эрдеди под прицелом на лужайке кричит ей убраться вообще из всего происходящего. Гейтли все это краткое время шуровал вперед, и видя, и слыша свое дыхание, постукивая ладонями по груди, чтобы не потерять в них чувствительность. То, что он ощущает, можно почти назвать каким-то веселым спокойствием. Неамериканцы гонятся за Ленцем, потом замирают через машину, не спуская с него глаз, потом снова злятся и гонятся. Гейтли думает, что можно сказать спасибо третьему, который не подошел и просто не пристрелил Ленца. Тот, где бы ни остановился, опирается обеими руками на машину и трехэтажно поливает двух бугаев. Белый парик Ленца сполз и усов у него нет, это видно. Охраны ЭВМ, обычно такой педантичной со своими сраными эвакуаторами в 00:05, нигде не видно, в подтверждение очередного клише. Если бы вы спросили Гейтли, что он чувствовал в эту секунду, он бы понятия не имел, что ответить. Он прикрыл ладонью глаза и надвигается на «Монтего», пока события проясняются все четче. Один из бугаев, как теперь видно, сжимает в двух пальцах маскировочные усы Ленца, и все грозит ими Ленцу. Второй озвучивает неуклюжие, но цветастые угрозы с канадским акцентом, так что теперь Гейтли понимает, это канашки, – трио, которое Ленц умудрился чем-то выбесить, канашки. Гейтли подавляет черную волну «А-помнишь-когда», лепечущего мячеголового квебекца, которого он убил, заткнув рот простуженному человеку. Подобные мысли недопустимы. Разносящийся крик Джоэль о том, чтобы кто-нибудь, ради бога, позвонил уже Пэт, сливается с воплями Дамы в беде. Гейтли приходит на ум, что Дама в беде так много лет кричала «Волк», что реальные вопли о помощи теперь проигнорируют. Все жильцы смотрят на Гейтли, пока он пересекает улицу прямо в лучи света «Монтего». Эстер Трейл кричит: «Берегись, у него Штука». Канашка в клетчатой шапке резко прицеливается в Гейтли, его локоть у уха. Гейтли приходит на ум, что если вот так выстрелить из Штуки, разве не получишь полную рожу кордита? В хороводном процессе у дрожащей машины заминка, когда Ленц кричит «Дон» с таким же пылом, как зовет на помощь Дама в беде. Канашка со Штукой попятился на пару шагов, чтобы держать жильцов в периферийном зрении, взяв на мушку одного Гейтли, пока здоровый канашка с усами Ленца сообщает Гейтли, что он бы на его месте воротился туда, из какового места пришел, он, чтобы избежать беды. Гейтли кивает и улыбается. Канашки действительно произносят «the» как «зэ». Теперь между бугаями и Гейтли машина и Ленц, Ленц – спиной к Гейтли. Гейтли молча останавливается, жалея, что относится к потенциальным проблемам так, как относится, – почти с весельем. На закате карьеры Гейтли в Веществах и грабеже, когда у него была совсем низкая самооценка, в воображении Дона мелькали извращенные фантазии о том, как кого-нибудь спасти из беды, какихнибудь невинных посторонних, и погибнуть в процессе, чтобы его потом превозносили в некрологе на передовице «Глоуб». Теперь Ленц отрывается от капота и бросается в сторону Гейтли и за него, спрятаться, широко раскинув руки, чтобы схватиться за плечи Гейтли, пользуясь Доном как щитом. Стойка Гейтли излучает усталую решимость, типа «Только через мой труп». Все, о чем он тревожится, – запись в Журнале в том случае, если в его смену физически пострадают жильцы. На миг он почти чувствует запахи пенитенциарного учреждения, подмышек и помады для волос, тухлой еды и деревянного поля для криббиджа, шмали и грязной воды в ведре, густой вони мочи, как в львином вольере, запах решетки, которую хватаешь руками и стоишь, выглядываешь. Подобные мысли недопустимы. На нем нет ни гусиной кожи, ни пота. Его чувства не обострялись вот так уже с год. На жильцов под разными углами бросают свет звезды из небесного желе, грязные натриевые фонари и ослепительно белые рога фар. Забитое звездами небо, дыхание Гейтли, далекие гудки, низкая трель ATHSCME с севера. Разреженный холодный воздух в раздутых ноздрях. Неподвижные головы в окнах № 5.
Дуэт канашек с цветами, гнавшийся за Ленцем, обходит машину и тоже отрывается от нее в их направлении. Теперь справа от Гейтли в периферийном зрении от группы отрывается Эстер Трейл и сверкает пятками в ночь по лужайке и за № 4, размахивая руками и вопя, а из черного хода за изгородью Эннет-Хауса появляются Минти, Макдэйд, Парьяс-Карбо и Шарлотта Трит, суетятся среди швабр и старой мебели на задней веранде Эннета, смотрят, и на крыльце Сарая через улочку возникает пара кататоников помобильней, уставившись на очевозможность, и все это сбивает с толку мужичка, который так и бросает резко Штуку то туда, то сюда, стараясь потенциально приструнить как можно больше людей. Два иностранца, которым нужна карта Ленца, медленно надвигаются через свет фар «Монтего» туда, где Ленц прячется за щитом-Гейтли. Самый крупный, который такой крупный, что его луайская рубашка даже не застегивается до конца, с усами Ленца, говорит наигранно-рассудительным голосом, всегда предшествующим серьезным махачам. Он читает боулинговую рубашку Гейтли в свете фар и рассудительно говорит, что у Лося еще есть шанс уйти от того, что у них к нему нет претензий, у них. Ленца поносит потоком восклицаний и увещеваний в правое ухо Гейтли. Гейтли пожимает плечами, будто у него нет другого выхода, кроме как остаться. Грин просто смотрит. Гейтли приходит на ум, что по рекомендации «Белого флага» ему следует – и пофиг, как это будет выглядеть – упасть прямо здесь и сейчас на колени на залитый светом асфальт и просить совета Высшей силы. Но он по-прежнему стоит, с щебечущим Ленцем в своей тени. Под ногтями Ленца на плече Гейтли подковки высохшей крови, и от него исходит медноватый запах не одного только страха. Гейтли приходит на ум, что если бы он сразу же, как и хотел, взял мочу у Ленца, то всего этого абзаца не было бы. Один из канашек держит ленцевские маскировочные усы как нож. Ленц ни разу не спросил время, заметьте. Затем второй канашка опускает руку, и в этой руке со знакомым щелчком возникает блеск уже настоящего ножа. При этом звуке ситуация становится еще более автоматической, и Гейтли чувствует, как по телу разливается тепло адреналина, когда субдуральная иголка глубже встает на давно забытую заезженную дорожку. Теперь, когда драки не избежать и все радикально упростилось, границы стираются. Гейтли – всего лишь частичка чего-то большего, что не может контролировать. Его лицо под светом левой фары скривилось в боевом выражении свирепого хорошего настроения. Он говорит, что сегодня отвечает за этих людей на этой частной земле, и не может уйти, хочет он того или нет, и можно ли все обсудить спокойно, а то он не хочет драться.
Он дважды очень отчетливо повторяет, что не хочет драться. Он уже не сомневается, правда это или нет. Он смотрит на пряжки ремней с кленовыми листьями – ложный выпад тут не поможет. Бугаи качают гривами и говорят, что дезуродуют этого подлого batard, что этот sans-Christe batard убил какого-то то ли Pepe, то ли Bebe, и если у Лося есть какое-то самосохранение, он бы валил себе от того, что в его обязанности вряд ли входит встать то ли под фраппе, то ли под фроппе за этого больного трусливого американового batard в женственном парике. Ленц, с чегото взявший, что это бразильцы, высовывается из-за Гейтли и называет их maricones, и говорит, пусть они отсосут его batard, вот что. У Гейтли еще остались последние границы, он почти жалеет, что чувствует такое свечение знакомого тепла, волну почти сексуальной компетенции, когда двое отвечают на оскорбления Ленца криком, разделяются на локоть, все больше ускоряют шаг, словно с неудержимой инерцией, но по глупости слишком близко друг к другу. В двух метрах от них бугаи бросаются, роняя лепестки и унисонно проревев что-то на канадском.