Игроки едят в устрашающих масштабах, некоторые все еще в потной форме с торчащими от соли волосами, слишком оголодавшие после трех сетов, чтобы идти в душ перед подзарядкой. Совместные столы разных полов негласно запрещаются. 18-летние юноши и сливки 16-летних – за лучшим столом. Орто («Тьма») Стайс, А-1 в 16-летних ЭТА, только что прогнал три сета с Хэлом Инканденцей, семнадцати лет, вторым игроком ЭТА, дотянув в третьем аж до 7–5, в какой-то неформальной дружеской выставке, на которую их поставил днем на Западных кортах Штитт по причинам, которые еще никто не смог объяснить. Публика матча неуклонно росла по мере того, как заканчивались другие игры и люди подходили из качалки и душа. Новость, что Стайс чуть не победил Инка, которого не может победить никто, кроме Джона Уэйна, уже восьмеркой обошла столы, очередь и салатный бар, и многие ребята помоложе поглядывают на лучший стол и Стайса, шестнадцати лет, с прической ежиком и все еще в черной расстегнутой куртке «Фила» без футболки, собирающего на тарелке многосоставный бутерброд, широко раскрывают глаза и ежатся, чтобы передать благоговейный трепет: ноблесс оближ.
Стайс, не обращая внимания, вгрызается в бутерброд так, словно это запястье злодея. Первые несколько минут все, что слышно за столом, – стук вилок, жевание и резкие вдохи, типичные для людей, которые не успевают дышать, пока едят. Здесь первые несколько минут разговаривают редко, за едой. Ужин – это смертельно серьезно. Некоторые даже приступают к подносам, когда еще стоят в очереди к молокомату. Теперь вгрызается Койл. Уэйн собрал основное блюдо на бутерброд, опускает голову и вгрызается. Когда у Кейта Фрира сокращаются и расслабляются челюстные мышцы, его глаза полузакрыты. Склоненные головы некоторых игроков не разглядеть из-за горы на их подносах. Сбит и Шахт, бок о бок, синхронно вгрызаются и жуют. Единственный за столом, кто не ест как беженец, – Тревор Аксфорд, который в далеком детстве в Шорт-Бич, Коннектикут, упал с велосипеда на голову и получил крошечную травму мозговой ткани, из-за чего любая еда на вкус кажется ему отвратительной. Самое понятное его объяснение насчет вкуса еды, что та для него на вкус – как рвота на запах. Во время трапезы ему запрещают разговаривать, и когда он ест, то зажимает нос и ест с нейтральным безрадостным выражением человека, который заправляет машину. Хэл Инканденца демонтирует звездообразную фигуру, в которой подают картофельное пюре, и смешивает его с молодой картошкой. Петрополис Кан и Элиот Корнспан уплетают с таким военнопленным смаком, что с ними рядом никто не садится, – они сами по себе за маленьким столиком за Шахтом и Сбитом, в их мелкодисперсном пищевом тумане мерцают приборы. Джим Трельч подставляет прозрачный стакан молока полноспектральным потолочным лампам и побалтывает, разглядывая на просвет. Пемулис жует с открытым ртом, издавая влажные звуки, – настолько въевшаяся семейная привычка, что никаким давлением со стороны сверстников ее не вытравить.
Наконец Тьма прочищает горло. В душе он дошел до середины рождественской байки про один из эпичных загулов его родителей. Родители его познакомились и влюбились в кантри/вестерн баре в Партридже, Канзас, – сразу за пределами Либерала, Канзас, на границе Оклахомы, – познакомились и влюбились под несчастной звездой в баре, когда играли в популярную к/в-барную канзасскую игру, в которой два человека складывают обнаженные предплечья вместе и в ложбинку между ними ставят зажженную сигарету, и терпят, пока кто-нибудь не отдернет руку и не отшатнется. И мистер Стайс, и миссис Стайс тогда нашли человека, который не отдергивал и не отшатывался вообще, объяснил Стайс. Их руки по сей день покрыты белыми пятнышками ожогов. Они тут же втрескались друг в дружку по уши, объяснил Стайс. С тех пор они разводились и снова сходились четыре-пять раз, смотря как толковать некоторые нормы юриспруденции. Когда между ними царило бытовое перемирие, они запирались в спальне и целые дни напролет скрипели пружинами, не считая кратких вылазок за джином «Бифитер» и китайской едой на вынос в белых картонках с проволочными ручками, пока дети Стайсов бродили как призраки по дощатому дому в потяжелевших подгузниках или шерстяном нижнем белье, пробавляясь чипсами из эконопачек размером больше, чем большинство из них, детей Стайсов. Во время брачных разладов физически детям жилось в чем-то лучше, когда мистер Стайс с каменным лицом хлопал кухонной дверью и ежедневно удалялся продавать страховку на урожай, а миссис Стайс – которую и мистер Стайс, и Тьма звали просто «Невестой», – а Невеста весь день и вечер стряпала сложные ужины из множества перемен блюд, кусочками которых подкармливала Выводок (Стайс зовет и себя, и шесть братьев и сестер просто «Выводком»), а потом подогревала в тихо дребезжащих крышками горшках и затем швыряла их в кухонные стены, когда мистер Стайс возвращался домой, благоухая джином, брендами сигарет и туалетной воды, не принадлежащими Невесте. Орто Стайс любит родаков до слез, но не слепо, и каждые каникулы, возвращаясь домой в Партридж, Канзас, запоминает лучшие моменты супружеских свар, чтобы потом ублажить ими слух старшеклассников ЭТА, в основном за едой, когда обязательные стук вилок и полувдохи затихают и люди возвращаются к достаточным уровням сахара в крови и восприятия окружения, чтобы ублажить аппетиты другого рода. Кто-то слушает, впадая в полудрему. Трельч с Пемулисом спорят, не начала ли кухня ЭТА подсовывать им втихую сухое молоко. Фрир и Уэйн еще не разогнулись, жуют, сосредоточенные на процессе. Хэл собирает из еды некую конструкцию. Сбит так вообще никогда не отрывает от стола локтей и держит столовые приборы в сжатых кулаках, будто пародирует человека за трапезой. Пемулис всегда слушает байки Стайса, часто повторяя некоторые обороты, уважительно качая головой.
– Я выражаю протест и отказываюсь есть приборами, которые побывали в измельчителе, – Шахт держит вилку с зубцами во все стороны. – Вы гляньте. Как этим есть.
– Батя – эт такой сукин сын, которому все как об стенку горох, с Невестой-то, – говорит Стайс, наклоняясь, чтобы укусить и прожевать. В ЭТА существует тенденция брать блюдо дня, и если это не суп, то брать белый хлеб и делать бутерброд, для экстрауглеводов. Пемулис как будто не может распробовать, не размазав еду по небу. Белый хлеб в академию привозят на велосипедах парни в сандалиях «Биркеншток» из «Качественного питания „Хлеб & Зрелища"» в Кембридже, потому что он должен быть не только без сахара, но и с низким содержанием глютена, который, как уверены Тэвис и Штитт, способствует апатии и повышенному выделению слизи в организме. Аксфорд, – он проиграл Шпале Полу Шоу во всех трех сетах, и если проиграет завтра опять, опустится до 5 А, – пялится как истукан в пространство, и как будто не ест, а только изображает того, кто ест. Хэл воздвиг из еды сложную фортификацию, не забыв о башенках и бойницах, и, хотя он мало ест и почти не пьет свои шесть клюквенных соков, все время сглатывает, изучая сооружение. По мере того как ужин замедляется, самые наблюдательные за лучшим столом скрадывают на Хэла и Аксфорда взгляды, разные ЦПУ игроков жужжат над деревьями решений, могли ли еще не перешедшая из разряда «перешептываться» в разряд «говорить вслух» стычка с доктором Тэвисом и парнем по урологии из ОНАНТА, плюс теперь проигрыш Шоу и почти-проигрыш Орто Стайсу подтолкнуть Инка и Аксанутого за какой-то психический спортивный рубеж; разные ребята с разными рейтингами просчитывают для себя преимущества, представленные чрезвычайно отвлекающей и нервной неделей Хэла и Аксфорда. Хотя Майкл Пемулис – по слухам, еще одна жертва анализа мочи ОНАНТА, – целиком игнорирует выражение Аксфорда и повышенное сглатывание Хэла – хотя, возможно, и слишком старательно, – медитативно разглядывая скребки 259, которые сняли со стены и прислонили к неразожженному камину, сложив пальцы домиком перед губами и слушая Трельча, который сморкается одной рукой и стучит по столу недопитым стаканом молока другой.
Пемулис очень серьезно качает головой.
– Ни фига, брат.
– А я тебе говорю – молоко сухое, – Трельч заглядывает в стакан, трогает поверхность молока толстым пальцем. – Я – уж я-то могу сухое отличить. У меня подтвержденные детские травмы из-за сухого молока. Со дня, когда мама объявила, что молоко слишком тяжело таскать из магазина, и переключилась на сухое, а папа дал добро. Папа сдулся, как Рузвельт в Ялте. Старшая сестра сбежала из дома, а остальные остались с травмой, после перехода на сухое, которое ни с чем не спутать, если знать, что искать.
Фрир фыркает.
– А уж я знаю, что искать, для доказательства, – Трельч охрип, вдобавок он из тех, кто обращается не к одному человеку, а ко всем сразу, обводя их по очереди взглядом; не сказать, что он оратор от бога. – А именно – характерные слезки на стенках стакана, если хорошенько взболтать, – театрально взбалтывая стакан.
– Только вот, Трельч, обернись и увидишь, как они, блин, каждые двадцать минут перезаряжают молокомат пачками. Пачками молока. На них написано – «Молоко», на пачках. Жидкое, густое, тяжелое. Молоко.
– Ты видишь пачки, видишь слово «Молоко». Они рассчитывают на красивую обложку. Манипуляция образом. Сенсорная манипуляция, – отвечая Пемулису, но глядя на Сбита. – Все часть одного общего большого облома. Возможно, наказание за тему с Эсхатоном, – стреляя глазами в Хэла. – Дальше, возможно, секретные витаминные добавки. Даже не будем о селитре. На секунду отвлекитесь в рассуждениях от пачек. Я придерживаюсь фактов. Факт: это доказуемо сухое молоко.
– Хочешь сказать, они разбавляют сухое молоко, а потом переливают в пакеты из-под обычного, чтобы не спалиться?
Шахт вытирает губы и могуче глотает:
– Тэвис не может даже плитку в раздевалке перефуговать, не объявив общее собрание или не назначив комитет. Комитет по перефуговке работает уже с мая. И вдруг они устраивают тайные подмены молока в 03:00? Что-то сомнительно, Джим.
– А еще Трельч простудился, он сам говорил, – замечает Фрир, указывая на флакон Селдана рядом с мячом для сжимания Трельча, у тарелки. – С настоящей простудой, Трельч, вообще вкусы различать нельзя.