– А у Тревора простуда самая настоящая, а, Аксанутый? – говорит Шахт, вытряхивая на ладонь ветрогонные капсулы из своего янтарного пузырька.
На ужин им на выбор предлагается молоко или клюквенный сок – самый богатый на углеводы из соков, который красно пенится в собственном чистом диспенсере рядом с салатным баром. Молокомат стоит в одиночестве у западной стены, здоровенная 24-литровая громадина на три пачки – молоко заливается в овалоидных маммарных пачках в охлаждаемую цистерну из матовой стали, – с тремя подставками для стаканов и тремя кранами для контролируемого налива. Еще есть два крана для сливок и один для, предположительно, шоколадных сливок с высоким содержанием лецитина, которые каждый новенький эташник пробует ровно один раз и обнаруживает, что они на вкус как сливки с коричневой гуашью. На фасаде молокомата приклеена записка от кухонного персонала черными кривыми большими буквами: «МОЛОКО НАЛИВАЕТСЯ; ДОПИВАЙТЕ СВОЕ». Раньше там было написано «МОЛОКО НАЛИВАЕТСЯ, ДОПИВАЙТЕ СВОЕ», пока полномочия запятой не расширил синей точкой вполне понятно кто 260. Очередь за добавкой теперь вытянулась дальше молокомата. Самое лучшее в насыщении и замедлении при еде – это когда откидываешься и чувствуешь, как начинается автолиз того, что ты съел, и ковыряешься в зубах, лениво оглядывая просторное помещение, толпы и кучки детей, подмечая особенности поведения и патологии с чистой и сытой головой. Маленькие дети носятся кругами за тенью потолочного вентилятора. Девчонки смеются, падая на плечи соседок. Кто-то закрывает от других свои тарелки. Размытая сексуальность и нерешительные позы пубертатного периода. Два низовых юноши из 16-летних у салатного бара залезли головами прямо в миски, и некоторые из девушек вокруг это комментируют. Разные дети иллюстрируют свои слова разными жестами. Джон Уэйн и Кейт Фрир целеустремленно пробираются через змеящуюся толпу вперед очереди за добавкой и встают перед маленьким мальчиком, который рвет зубами бублик, широко мотая головой. 18-летним ашкам позволяется невозбранно влезать куда хочется: в ЭТА ноблесс буквально оближ. Джим Сбит в диком броске насаживает на вилку черри в миске с салатом Хэла; Хэл оставляет это незамеченным.
Трельч провел толстым пальцем по стенке стакана и демонстрирует палец разным ребятам за столом.
– Обратите внимание на характерный голубоватый оттенок. Осадок и остатки. Подозрительную пенку. Крошечные частички не совсем растворившегося дисперсного сухого порошка. У сухого молока всегда есть узнаваемые признаки.
– В голове у тебя крошечная частичка, Трельч.
– Убери от меня палец.
– Люди тут идять.
– Паранойя, – говорит Пемулис, собирая разбросанные горошинки плоской стороной ножа.
– Оплата обучения – 21 700 бачей, не считая, – говорит Трельч, водя пальцем перед собой – взгляд на высыхающую на пальце фигню, надо признать, действительно не способствует повышению аппетита, – и при этом отметим, как, несмотря на разыгравшуюся непогоду и жалобы на ахилл, Легкое до сих пор не поставлено, а сегодняшний обед – полное дежавю вчерашнего, и что хлеб и бублики нам подают вчерашние, с желтыми стикерами на упаковках, а также обеденный гарнитур в туннелях, акустические плитки в коридорах, газонокосилки на кухне, треноги в кустах и скребки на стенах, и кровать Стайса двигается, и в женской раздевалке теннисная пушка, как нам сообщает Лонгли, и за наши деньги они даже не могут прибрать весь этот бардак до то…
Стайс резко поднял голову, на носу – остатки пюре.
– Эт кто сказал, что у мя кровать двигается? Откеда эт ты взял про какие-то там кровати?
Но все это правда. Тренога «Хаски VI» из почти фатальной встречи Марио с Крейсером Миллисентой Кент была только началом. Начиная с таинственных и непрекращающихся выпадений потолочных акустических плиток с навесных потолков в общежитиях, последние пару месяцев в ЭТА по нарастающей и тревожной прогрессии либо двигались, либо просто вдруг появлялись в совершенно неуместных местах неодушевленные предметы. На прошлой неделе от газонокосилки садовников, которая тихо, смирно и отчего-то угрожающе торчала посреди утренней кухни, у миссис Кларк случился нервный озноб, что привело к баклажановой меланзанье два дня подряд, отчего поднялась волна возмущения. Вчера утром в женской сауне появилась артиллерийского вида машина для подачи мячей – не то, что можно легко потаскать или пропихнуть в двери, – обнаруженная и встреченная криками старшеклассницами, когда они ходили в утреннюю сауну из-за каких-то женских проблем, которые ни один юноша в академии не может и вообразить. А две черных девушки из утренней смены, говорят, нашли несколько скребков на северной стене столовой, подвешенных неизвестными на нескольких метрах высоты в форме какого-то Андреевского креста. Утренние уборщики К. Н. Пала, говорят, их сняли и теперь они стоят у камина. У найденных неуместных предметов имелся какой-то тектитовый и зловещий налет: не озорной душок обычного розыгрыша; это не смешно. В различных степенях у всех от них озноб. Миссис Кларк снова взяла утренний отгул, вот почему был повтор обеда. Глаза Стайса вернулись в тарелку, которая практически вылизана. Все промолчали о том, что Шахт и Шпала Пол Шоу облазили всю часть северной стены, где, по словам черных девушек, висели скребки, и не смогли отыскать ни гвоздей, ни дырок от гвоздей, т. е. никаких видимых следов крепления. Обо всем этом старательно не говорят, что только усиливает всеобщий дискомфорт из-за охрипших жалоб Трельча на оплату, которые могут различаться в деталях, но в целом традиционны.
– И вот теперь максимальный диетический нагибон: попытка сухого молока.
– Хочешь сказать, попытка его нам всучить.
– И хочу, и говорю, и смотрите, как мы реагируем?
– Симулируем простуду и валяемся в кровати, изображая комментатора с ТП в знак протеста? – говорит Пемулис.
Трельч тыкает флаконом Селдана, чтобы придать словам вес.
– Мы не хотим об этом слушать. Мы отворачиваемся, спрятав головы в песок.
– Наверное, это охренеть как больно.
– Блин, лучше поищи синонимы к «забей».
Стайс громко глотает:
– Никогда не открыай глазов под землей: присказка мово бати.
– И вот мы пытаемся забыться, – говорит Трельч, – высмеиваем.
Пемулис делает языком «цык».
– Вот вам действительно хороший вопрос: насколько Трельч дебил?
– Трельч такой дебил, что путает проституцию с конституцией.
– Трельч, кто похоронен в Мавзолее Гранта?
Кайл Койл говорит, что все наверняка слышали анекдот про то, что канадки закладывают за уши, лишь бы понравиться мальчикам. Джон Уэйн и бровью не ведет. Он всматривается в свой стакан, где действительно виднеется какой-то осадок. В его ресницах крошки латука. Щеки Орто Стайса набиты едой, он не спускает глаз с остатков салата, лицо его отрешенное, лоб сморщенный. В столовой царит страшная энергетика, какой-то нервный звуковой ковер под волнами голосов и звоном посуды, и Тьма – в каком-то примерном центре этой энергетики, почему-то это чувствуется. Всю осень ни к Уэйну, ни к Хэлу было даже близко не подобраться, на корте. Ребята за другими столами что-то приглушенно говорят соседям, а потом сосед украдкой оглядывается на стол Стайса. С багровым насупившимся лбом Стайс буравит взглядом салат и пытается блокировать данные с его феноменального периферийного зрения. Два 14-летних борются за тост. Петрополис Кан нацеливает на кого-то катапульту с нутом. Джим Сбит показывает на Бриджет Бун и Крейсер Миллисенту Кент, которые возвращаются, по подсчетам Сбита, уже за четвертой добавкой, но Стайс блокирует и это. Печальный красивый закат над холмами Ньютона не видно, потому что окна зала выходят на восток, на косогор и комплекс Энфилдского военно-морского, – который академия прячет в своей тени, так что в ЭВМ уже горят лампы на крыльцах, – и высокие кубистские пейзажи старого метрополиса за ними, на востоке, затапливают тени. Погода прошедшего дня так и шептала – чисто, прохладно и безветренно, безоблачно, солнце диском, небо куполом, омытым светом, даже северные горизонты совершенно прозрачные на фоне слабого зелено-желтого оттенка. У Шахта с собой примерно восемь янтарных флаконов с различными лекарствами от болезни Крона, и целый ритуал приема. На фоне тенистой лесопосадки по дороге к неразрешенной тропинке по косогору до «дома на полпути» для несчастных людей, которые приходят сюда подхалтурить, виднеется пара черных девушек, они работают днем кухарками и уборщицами. Их яркие дешевые куртки бросаются в глаза среди тени и сплетений деревьев. Девушкам из-за уклона приходится держаться за руки и спускаться боком, вкапываясь в землю с каждым шагом. У черной девушки Кленетт, в которой Хэл заметил страх, когда она выходила из кабинета Ч. Т. с его мусором, на спине набитый рюкзак – набитый, возможно, добычей из помоек 261, ее руки мелькают между второй черной девушкой, Диди, и деревьями, за них она хватается, вкапываясь в землю с каждым шагом, – нерешительная походка по темным косогорам, заросшим и корнистым.
Девушка с кудряшками встает и звенит по стакану ложкой, чтобы сделать объявление; никто не обращает внимания.
Теперь, по обычаю, разрешается прийти и сесть с ними за общим столом Кану, после еды.
Уэйн и Стайс одновременно вздрагивают, когда освещение над головой неожиданно переходит на основное.
Затевается короткая и какая-то шовинистская дискуссия на тему, почему у девушек с одноручным бэкхендом, как правило, груди разного размера. Хэл вспоминает эксперименты брата под конец университета, получится ли у него пойти гулять с девушкой в какое-либо публичное место, а потом встретиться и втайне заняться сексом совсем с другой девушкой, все еще будучи на свидании с первой. Это началось после того, как девушку, которую Орин обожал и которую Сам компульсивно использовал в своих фильмах, обезобразили. Орин вел учет Субъектов в форме чего-то среднего между графиком и дневником. Раньше он приходил домой и оставлял его на видном месте, так и напрашиваясь, чтобы кто-нибудь почитал. Это еще в те времена, когда его брату Орину достаточно было заняться с ними сексом, а не заставить их влюбиться в себя без ума так, что