– Уж в вытяжках я разбираюсь, можешь мне поверить.
– Направление потока воздуха, собственно, не имеет значения. Он был включен, и из-за его местоположения стекло приподнятого окна слегка вибрировало. Слышалась странная пронзительная вибрация, неизменная и постоянная. Сама по себе она казалось необычной, но неопасной. Но в этот самый день вибрация вентилятора слилась с одной гаммой, которую я разыгрывал на скрипке, и две вибрации вызвали резонанс, из-за которого в моей голове что-то случилось. Объяснить практически невозможно, но вызвал это именно какой-то аспект этого резонанса.
– Это нечто.
– Когда две вибрации слились, из какого-то уголка моего разума как будто, колыхаясь, явилась большая мрачная колыхающаяся тень. Мне не хватает слов, кроме как «большая», «мрачная», «тень» и «колыхающаяся», чтобы описать то, что всплыло из омута моей психики и о существовании чего в голове я не имел ни малейшего представления.
– Но все это время оно было в тебе.
– Кэтрин, Кейт, это был абсолютный ужас. Весь ужас вместе взятый, дистиллированный и приобретший форму. Он возник во мне, из меня, вызванный странной конфлюэнцией вентилятора и тех нот. Он возник и разрастался все больше, и стал всепоглощающим и гораздо ужаснее, чем я когда-либо буду в силах передать. Я выронил скрипку и пустился наутек.
– Она была треугольной? Тень? Когда ты говоришь «колыхающаяся», имеешь в виду, как треугольник?
– Бесформенная. Ее бесформенность – один из самых ужасных моментов. Я могу сказать только «тень», мрачная, и либо колыхающаяся, либо развевающаяся. Но из-за того, что ужас утих в тот же миг, как я покинул комнату, спустя пару минут они показались мне нереальными. Тень и ужас. Казались плодом воображения, каким-то случайным мыслительным метеоризмом, аномалией.
Безрадостный смех в лодыжку.
– Аномальные Алкоголики.
Дэй не меняет скрещенные ноги и не шевелится, и не смотрит на ее ухо или затылок.
– Точно так же, как дитя трогает ранку или ковыряет царапину, я вскоре вернулся в комнату, к вентилятору и скрипке. И тут же немедленно произвел тот самый резонанс. И вновь немедленно в моем разуме возникла черная развевающаяся тень. Она чем-то напоминала парус, или какую-то частичку крыла чего-то куда более огромного, чтобы его можно было окинуть взглядом. Абсолютный психический ужас: гибель, тлен, гниение, холодное пустое черное зловещее одинокое бездонное пространство. Самое худшее, что я когда-либо встречал в жизни.
– Но ты все равно забыл, и вернулся, и опять его вызвал. И оно всегда было внутри тебя.
Совершенно невпопад Кен Эрдеди произносит: «У него голова в форме гриба». Дэй не представляет, что он подразумевает или о чем говорит.
– Каким-то образом высвобожденная этим единовременным резонансом скрипки и вентилятора, мрачная тень стала возникать из уголка моего разума уже по собственной воле. Я снова выронил скрипку и пустился наутек, охватив голову, но на этот раз он не затих.
– Треугольный ужас.
– Словно я пробудил его, и теперь он вышел на волю. Целый год он приходил и уходил. Весь год я пребывал в ужасе перед тенью, в детстве, не зная, когда в следующий раз она, колыхаясь, возникнет и затмит собою свет. Через год ужас сошел на нет. Кажется, мне было десять. Но не целиком. Каким-то образом я ее пробудил. И время от времени. Каждые несколько месяцев она возвращалась, – это не похоже на настоящее общение или беседу. Дэй как будто не обращается ни к кому конкретному. – В последний раз она возникла, колыхаясь, на втором курсе в вузе. Я учился в Университете Брауна в Провиденсе, штат Род-Айленд, получил диплом с отличием. В одну ночь на второй год она возникла из ниоткуда, черная тень, впервые за многие годы.
– Но все-таки, когда она пришла, было чувство неизбежности.
– Самое ужасное чувство, какое я мог вообразить, не то что почувствовать. Невозможно представить, чтобы смерть была хуже. Она явилась. С возрастом она стала еще страшнее.
– Расскажи мне все.
– Я думал, мне придется кинуться вниз головой из окна общежития. Я попросту не мог жить с подобным чувством.
Гомперт еще не подняла голову, но приподняла; на лбу – заметный красный отпечаток от лодыжки. Она смотрит куда-то между прямо перед собой и Дэем сбоку.
– И все это время на заднем фоне ты помнил, что это ты ее вызвал, что это ты ее пробудил. Ты же вернулся второй раз к вентилятору. Ты как бы презирал себя за то, что пробудил ее.
Дэй смотрит прямо перед собой. Голова мистера Попрыгайчика, между прочим, вовсе не в форме гриба, хотя и большая и – в резиновой маске грудничка – может показаться взрослому зрителю гротескной.
– Какой-то парень из комнаты под моей, которого я едва знал, услышал, как я шатаюсь и рыдаю во весь голос. Он примчался и сидел со мной, пока она не ушла. Случилось это только под утро. Мы не общались; он не пытался меня утешить. Говорил он мало, просто сидел рядом со мною. Мы не стали друзьями. К выпуску из моей головы уже вылетели его имя и специальность. Но в ту ночь он оказался той соломинкой, на которой я повис над самой геенной.
Грин вскрикивает во сне что-то вроде: «Ради бога, нет, мистер Хо, не закуривайте!» Его опухшие черные синяки под глазами и околесица фазы быстрого сна, плюс китчевый 130-килограммовый грудничок на экране, плюс Дэй и Гомперт, разговаривающие с пространством перед собой, и все под аккомпанемент треньканья и писка игрушки Эухенио М. в кабинете придают темной гостиной почти сюрреалистическую атмо сферу сновидения.
Дэй наконец меняет ноги.
– Больше она не возвращалась. Минуло двадцать лет. Но я не забыл. И самые худшие дни с тех пор казались деньком в салоне массажиста ног по сравнению с ощущением возникновения внутри меня черного паруса, или крыла.
– Колыхающегося.
– Только не орехи, господи боже, только не орехи-и.
– Для меня понятие «ад» синонимично с тем летним днем и той ночью в общежитии. Я понимаю, что для людей значит ад. Не сам черный парус. А связанные с ним ощущения.
– Или тот уголок, из которого он явился, внутри, если люди говорят про место, – теперь Кейт Гомперт смотрит на него. Ее лицо выглядит не лучше, но по-другому. Ее шея явно затекла от неудобной позы.
– С того дня – не знаю, сумел ли я удовлетворительно описать его или нет, – говорит Дэй, обхватив колено ноги, которую только что положил на другую ногу, – на интуитивном уровне я понимаю, почему люди накладывают на себя руки. Если бы мне пришлось жить с этим чувством долгое время, я бы непременно наложил руки на себя.
– Время в тени крыла того, что не охватишь взглядом.
– О боже, умоляю, – очень отчетливо говорит Грин.
Дэй произносит:
– Не может быть, чтобы смерть была хуже.
11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
Оказывается, кто-то сверху послал Мэри Эстер Тод на ее маленькой желтой «Веспе» организовать их матч; она остановилась перед Стайсом и Уэйном, как только они пробежали гольф-корт «Хаммонд», а Хэл был в добром полукилометре позади со шкандыбающими Корнспаном и Каном. Планы Штитта оказались для всех окутаны тайной. Матч был не каким-нибудь обычным соревнованием на место в команде; в этом году Стайс и Хэл играли в разных возрастных дивизионах. Скорее матч смахивал на выставку, и ко второму сету, когда люди закончили в качалке и душе, на нем и зрителей скопилось соответствующе. На матче. Елена Стипли из «Момента» – хотя и с неким мордоворотским шармом, но едва ли пронзатель перикардиев, какой ее расписывал Орин Хэлу, – просидела всю игру, на первом сете – в компании Обри Делинта, пока его место на трибуне не заняла Тьерри Путринкур. Это ее первый юниорский теннис высокого полета, говорила Стипли, грузная журналистка. Они играли на № 6, лучшем из восточных Шоу-кортов. А также участке самого страшного кровопролития недавнего Эсхатона. День был отведен в основном под тренировки, с очень легким распорядком матчей. Из вороньего гнезда Штитта высоко над головой мерно всплывали бурбалки дыма, и иногда слышался рассеянный стук указки синоптика по железу насеста. Единственный матч поблизости проходил на № 10 – соревнование у девочек 14 лет, два бейслайнера перекидывались параболами: хвостики, атмосфера вытоптанных задних линий, высокая тяжелая дуга мяча, как у плевка на дальность. Еще далеко на № 23 играли Шоу и Аксфорд, разогревались. Никто не обращал внимания ни на них, ни на 14-летних. Трибуны позади Шоукорта неуклонно заполнялись. Штитт велел Марио снимать сверху весь первый сет, свесившись с перил насеста, пока Уотсон держал его за жилет сзади, а полицейский замок Марио торчал и отбрасывал странную игольчатую тень, указывающую на северо-восток от сетки Корта 9.
– Это мой первый настоящий матч, хотя я столько слышала о юниорском туре, – говорила Елена Стипли Делинту, пытаясь скрестить ноги на тесном сиденье в нескольких рядах сверху. Об улыбке Обри Делинта давно шла дурная слава: его лицо будто ломалось на полумесяцы и осколки, при этом совершенно без радости. Получилась почти гримаса. Делинт получил недвусмысленный и очень выразительный приказ не выпускать гигантскую журналистку из виду. Елена Стипли сидела с блокнотом, а Делинт заполнял столбцы под именами игроков в характеристиках, к которым Штитт никого и близко не подпускает.
Зябкая полуденная облачность быстро сменялась лазурной осенней красой, но в первом сете еще было очень холодно, солнце едва светило и как будто моргало, как из-за отошедшего контакта. После пробежки Хэлу и Стайсу не надо было разминаться, и они почти не разогревались. Они переоделись и теперь стояли с ничего не выражающими лицами. Стайс был во всем черном, Хэл – в теплой спортивной форме ЭТА, верхняя часть левого ботинка распухла из-за ортеза «Эйр Стиррап».
Прирожденный игрок у сетки, Орто Стайс играл с жесткой, текучей грацией, как пантера в спинном корсете. Он был ниже Хэла, но лучше сложен и легче на ногу. Левша с фабричной «W» на Wilson Pro Staff площадью 5.8 кв. дюймов.
Хэл тоже играл с левой, что ужасно усложняет стратегию и проценты, объяснил Делинт сидящей рядом журналистке.