нциально гниющее, а звук все усиливается и усиливается, становится чище, громче и дисфоричней, пока после на удивление немногих секунд мы не оказываемся во власти чистейшего несмягченного звука, тоскуя и, может, даже уже всем сердцем желая, чтобы детский большой палец вернулся и прекратил его.
Хэл еще мал и не знает: эта онемелая пустота – еще не худший вид депрессии. Что пустоглазая ангедония – всего лишь прилипала на брюхе настоящего хищника, великой белой акулы боли. В авторитетных кругах это состояние называют клинической депрессией, или инволюционной депрессией, или униполярной дисфорией. Вместо просто неспособности чувствовать, вместо омертвения души депрессия хищнического уровня, как всегда кажется Кейт Гомперт в течение Отмены тайной марихуаны, сама по себе – чувство. Оно известно под многими именами – тоска, отчаяние, мука, или см. меланхолию Бертона или психотическую депрессию более авторитетного Евтушенко, – но Кейт Гомперт, которая с ним живет, вернее, выживает, называет его просто Оно.
Это уровень психической боли, совершенно несовместимый с человеческой жизнью в известном нам виде. Это ощущение, что радикальное и бескомпромиссное зло не просто одно из качеств, но самая суть сознательной жизни. Это ощущение отравления, пронизывающее «Я» на самых элементарных уровнях «Я». Это тошнота клеток и души. Это неонемелое понимание, что мир – роскошный, живой, непохожий на карту, – от начала до конца мучительный, злой и антагонистически настроенный к «Я», а вокруг депрессивного «Я» колышется, сгущается Оно, обволакивает своими черными складками и поглощает, так что достигается практически мистическое единство с окружающим миром, каждый компонент которого несет боль и вред «Я». Его эмоциональные характеристики – этого чувства, которое Гомперт называет Оно, – наверное, в основном неописуемы, разве что, например, в виде дилеммы, когда любые/все альтернативы, связанные с человечностью, – сидеть или стоять, трудиться или отдыхать, говорить или молчать, жить или умереть – не просто неприятны, а буквально ужасны.
И еще одиночество, на уровне, который невозможно передать. Кейт Гомперт не смогла бы даже начать объяснять, что такое клиническая депрессия, даже другому человеку с клинической депрессией, ведь человек в таком состоянии в принципе не способен на эмпатию к другому живому существу. Ангедонная Неспособность к Идентификации – тоже важная составляющая этого Оно. Если человеку с физической болью трудно обратить внимание на что-то кроме, собственно, боли 282, человек в клинической депрессии не может даже представить другого человека или вещь отдельными от вселенской боли, которая пожирает его клетка за клеткой. Буквально все вокруг становится частью проблемы, а решения нет. Это ад на одного.
От термина авторитетных кругов «психотическая депрессия» Кейт Гомперт особенно одиноко. А конкретно из-за слова «психотический».
Вот представьте. Два человека кричат от боли. Одного пытают электрическим током. Второго нет. Кричащий, которого пытают электрическим током, не психопат: его крики обусловлены обстоятельствами и уместны. Тот же, кого не пытают, психопат, поскольку внешние наблюдатели, ставящие диагноз, не наблюдают электродов или измеримого тока. Один из самых неприятных моментов пребывания в палате с пациентами в психотической депрессии, будучи человеком в психотической депрессии, – понимание, что никто из них не настоящий психопат, что их крики обусловлены определенными обстоятельствами, чья важная фишка – недоступность внешнему наблюдателю. Отсюда и одиночество: это замкнутый круг: и бьет, и ощущается ток изнутри.
Человек с так называемой психотической депрессией, который пытается покончить с собой, делает это не из «безнадежности» или любой абстрактной мысли, что дебет и кредит его жизни не сходятся. И уж конечно не потому, что смерть ему вдруг кажется привлекательной. Человек, чья невидимая агония достигает определенного невыносимого уровня, убивает себя по той же причине, почему в конце концов спрыгивают из окна горящей высотки. Не заблуждайся насчет тех, кто прыгает из горящих окон. Страх падения с большой высоты по-прежнему не меньше, чем для тебя или меня у того же самого окна, пока мы просто любуемся красивым видом; т. е. страх падений остается константой. А переменная здесь – другой страх, пожара: когда пламя подбирается близко, разбиться насмерть кажется наименее ужасным из двух страхов. Это не желание спрыгнуть; это страх перед пламенем. И все же никто внизу на тротуаре, кто задрал голову и кричит «Не надо!» и «Держись!», не понимает прыжка. До конца – нет. Нужно самому оказаться в ловушке и почувствовать пламя, чтобы по-настоящему осознать страх куда больший, чем перед падением.
Но и, в общем, попросту абсурдна идея, что человека, пребывающего в Его хватке, удержит «контракт на предотвращение суицида», заключенный по настоянию какого-нибудь благожелательного «дома на полпути» для злоупотребляющих Веществами. Потому что такой контракт будет удерживать подобного человека только до того момента, пока не проявятся в полной мере психические обстоятельства, невидимые и неописуемые, которые, собственно, и обусловили контракт. А от того, что доброжелательные сотрудники «дома на полпути» не понимают захлестывающий страх, который вызывает Оно, жильцу в депрессии только еще более одиноко.
Один из товарищей по психотически депрессивному несчастью, с которым Кейт Гомперт познакомилась в больнице Ньютон-Уэлсли в Ньютоне два года назад, был человеком пятидесяти лет. Инженер-строитель, который увлекался коллекционированием моделей поездов – вроде «Лайонел Трейнс Инк.» и т. д., – для которых он застроил всю комнату отдыха в своем подвале невероятно запутанными системами путей и стрелок. Жена приносила ему в закрытую палату фотографии поездов и хитросплетений опор и рельс, чтобы он не забывал. Мужчина говорил, что страдает от психотической депрессии уже семнадцать лет кряду, и у Кейт Гомперт не было причин ему не верить. Он был приземистым, смуглым человеком с редеющими волосами, а когда садился, то совершенно неподвижно держал руки на коленях. Двадцать лет назад он поскользнулся на лужице масла «3 в 1» для путей моделей поездов и ушибся головой о цементный пол в подвале в Уэлсли-Хиллс, а очнулся в приемном покое больницы уже с депрессией выше всяких человеческих сил, с тех пор так и жил. Он ни разу не пробовал покончить с собой, хотя и признавался, что жаждет беспамятства всем сердцем. Жена его была очень преданная и любящая. Каждый день посещала католическую службу. Была очень набожная. Мужчина с психотической депрессией тоже посещал службу ежедневно, если не лежал в больницах. Молился об облегчении. Он по-прежнему работал и занимался своим хобби. Регулярно ходил на работу, брал больничные, только когда невидимые мучения становились слишком сильными и он себе уже не доверял, или когда психиатры предлагали попробовать какое-нибудь новое революционное лекарство. Они уже перепробовали трициклики, ингибиторы МАО, инсулиновые комы, селективные ингибиторы обратного захвата серотонина 283, новые квадрациклики без побочных эффектов. Сканировали доли мозга и эмоциональные матрицы на повреждения и шрамы. Ничего не помогало. Даже мощная ЭСТ не принесла облегчения. Бывает. Некоторым случаям депрессии человек помочь не в силах. История этого мужчины вызывала у Кейт Гомперт нервный озноб. Представить, как он изо дня в день ходит на работу, службу, строит миниатюрные ж/д пути, чувствуя себя при этом хотя бы вполовину так же, как Кейт Гомперт в той палате, было попросту выше ее сил. Рацио-духовно она понимала, что мужчина и его жена, должно быть, обладают какой-то смелостью за пределами всех известных уровней смелости. Но в глубине своей протравленной души Кейт Гомперт чувствовала только парализующий ужас при мысли о том, как приземистый мужчина с мертвым взглядом медленно и аккуратно выкладывал игрушечные рельсы в тишине обшитой деревянными панелями комнаты отдыха, тишине абсолютной, не считая звуков смазки, сборки и укладки рельс, пока в его голове кишат отрава и черви, а каждая клеточка тела кричит в пламени, которое никто не может облегчить или даже почувствовать.
Мужчину с перманентной психотической депрессией наконец перевели куда-то на Лонг-Айленд, чтобы подготовить к новому революционному виду психохирургии, когда, предположительно, залезают в голову и вырывают с корнем всю лимбическую систему – это та часть мозга, которая отвечает за настроения и чувства. Голубой мечтой мужчины была ангедония – полное психическое омертвление. Т. е. смерть при жизни. Радужная перспектива революционной психохирургии была той самой морковкой, что, думала Кейт, еще поддерживала жизнь в мужчине, потому он и дальше цеплялся за подоконник ногтями, уже наверняка черными и скорчившимися от пламени. Это – и еще жена: кажется, он искренне любил жену, как и она его. Каждый вечер он ложился в постель, обнимал ее, плакал, чтобы все скорее закончилось, пока она молилась или делала эту свою набожную штуку с четками.
Пара записала адрес матери Кейт Гомперт и последние два года присылала Кейт открытки на Рождество, от м-ра и м-с Эрнест Фистер из Уэлсли-Хиллс, Массачусетс, сообщая, что они молятся о ней и желают ей всевозможного счастья. Кейт Гомперт так и не знала, выдернули уже мистеру Эрнесту Фистеру лимбическую систему или нет. Достиг ли он ангедонии. На рождественских открытках были душераздирающие маленькие акварельные локомотивы. Она и вспоминала-то о паре с трудом, даже в лучшие времена, а уж данный момент таким никак не назовешь.
14 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
Первый день мисс Рут ван Клив после обязательного для новеньких жильцов трехдневного Домашнего ареста. Теперь можно ходить на собрания вне Энфилда в сопровождении старших жильцов, которых сотрудники считают достойными доверия. Рут ван Клив идет на шпильках с Кейт Гомперт в психотической депрессии по Проспект сразу к югу от площади Инмана, Кембридж, где-то чуть за 22:00, и трещит без умолку.