Хэл всхлипывает.
Дженни Бэш смотрит на большой экран. Главная музыкальная тема картриджа – женско-хоральная и иронично приударяет по дискантам. Бернадетт Лонгли переводит взгляд на Хэла:
– Знаешь, там по коридорам в поисках тебя шныряет такая огромная тетка, с блокнотом и очень серьезным лицом.
Бун рассеянно болтает ложкой в йогурте:
– Он изолируется. Он тебе не ответит, зато сверхмерзко плюнет.
– Вам разве на завтра не надо делать огромный реферат для Тьерри? – спрашивает Дженни Бэш. – Я слышала стоны из комнаты Сбита и Шоу.
Хэл уплотняет табак языком:
– Уже.
– Кто бы сомневался, – говорит Бриджет Бун.
– Сделал, переделал, оформил, распечатал, вычитал, подровнял, скрепил.
– Завычитывал до смерти, – говорит Бун, выписывая ложкой «бочку». Хэл видит, что она забила парочку пипеток. Он смотрит прямо на стену с экраном, сжимая мяч так, что предплечье раздувается вдвое.
– Плюс я слышала, твой самый лучший друг в мире сегодня что-то учудил, – говорит Лонгли.
– Это она про Пемулиса, – подсказывает Фрэн Анвин Хэлу.
Бриджет Бун жужжит, как пикирующий бомбардировщик, и кружит
ложку:
– Похоже, история такая замечательная и стоит потянуть интригу, чтобы мне стало так невыносимо интересно, что я умру, если не услышу.
– Какая ему вожжа под хвост попала? – спрашивает Дженни Бэш Фрэн Анвин. Фрэн Анвин – девочка с лицом ханумана и торсом и талией вдвое длиннее, чем ноги, и с каким-то слегка обезьяньим стилем игры, перебежками. На Бернадетт Лонгли полосатые, как леденец, штаны по колено и толстовка пушистой стороной наружу. Все девочки в носках. Хэл отмечает, что девушки как будто всегда скидывают туфли, когда занимают какую-либо позицию для очевидения. Теперь на ковре в разных местах, слегка утопленные в ворсе, стоят восемь пустых белых кроссовок, немые и странные. Все пары смотрят в разных направлениях. Игроки-мужчины же, с другой стороны, как правило, когда куда-нибудь приходят и садятся, обувь не снимают. Девушки буквально воплощают концепт «чувствуй себя как дома». Мужчины же, когда приходят и садятся, излучают мимолетность. Всегда мобильные, садятся как на чемоданы. С Хэлом так везде, когда он приходит и садится там, где ктото уже собрался. Он знает, они чувствуют, что он присутствует только в каком-то очень техническом смысле, что он излучает готовность уйти в любой момент. Бун призывно протягивает стаканчик TCBY 288 Лонгли, даже покачивая для призыва. Лонгли надувает щеки и выдувает воздух со звуком усталости. В комнате за территорию борются как минимум три разных одеколона и крема для кожи. Пустые кроссовки «ЛА Гир» Бриджет Бун на боку от того, что она их почти скинула с ног. Слюна Хэла громко приземляется на дно мусорки. У Дженни Бэш руки больше, чем у Хэла. Комната отдыха темно-алая. Бэш спрашивает Анвин, что они смотрят.
«Кровавая Сестричка: Крутая монашка», один из немногих коммерческих успехов Самого, не заработала бы и половины того, что заработала, не выйди как раз тогда, когда «ИнтерЛейс» стал приобретать премьеры фильмов для прокатных меню и пиарить картриджи с одноразовым Спонтанным распространением. Это был типичный пошлый шоксплотейшн, который бы прокатился в мультиплексах с восемью экранами и больше две недели, а потом сгинул бы прямиком в безликие коричневые коробки – лимб магнитных кассет. Критический взгляд Хэла на фильм – что Сам, в некоторые мрачные моменты, когда абстрактные теории казались достойной заменой куда более выматывающей творческой работы по созданию человечески правдивых или развлекательных картриджей, снимал кино в определенных жанровых модусах коммерческого типа и так гротескно гиперболизировал формульные черты жанров, что фильм его становился ироничной метакинематографической пародией на взятые жанры: «суб/инверсия жанра», как повелось их называть среди знатоков. Самая идея метакинематографической пародии, по мнению Хэла, сухая и заумная, а также ему всегда было некомфортно видеть, как Самого в итоге словно соблазняли те самые коммерческие формулы, которые он старался инвертировать, особенно соблазнительные формулы «добра с кулаками» и жестокого возмездия, т. е. катарсической кровавой бани, т. е. героя, который всеми фибрами души пытается избежать стереотипного мира палки и кулака, но несправедливые обстоятельства снова толкают его к насилию, к катарсической финальной кровавой бане, которой зрителям предлагается уже восхищаться, а не сочувствовать. Вершиной творчества Самого в этой струе была «Ночь носит сомбреро», ланговский метавестерн, но при этом и реально неплохой вестерн, с самодельными декорациями интерьеров в стиле тяп-ляп, зато захватывающими дух съемками на натуре в окрестностях Тусона, Аризона, история равнодушного-но-в-итоге-несущего-возмездие сына, разыгранная на фоне облаков пыльного цвета и панорам горы телесного цвета, плюс минимальный сплаттер – застреленные хватаются за грудь и смачно заваливаются на бок, никогда не роняя шляп. «Кровавая Сестричка: Крутая монашка» была, предположительно, ироничным высмеиванием сплаттеров про несущих возмездие священнослужителей конца 90-х до э. с. И Сам не приобрел новых друзей по обе стороны Впадины, задумав снять эту штуку в Канаде.
Хэл пытается представить высокую ссутуленную дрожащую аистовую фигуру Самого, часами гнувшего спину под остеопорозным углом над цифровым монтажным оборудованием, удаляя и вставляя код, собирая «Кровавую сестричку: Крутую монашку» в субверсию/инверсию, и не может сложить и отдаленного представления, что во время терпеливого труда испытывал Сам. Может, в этом и суть метадурашливости фильма – не чувствовать ничего от начала до конца 289.
Дженни Бэш оставила дверь КО6 нараспашку, и в нее забредают Идрис Арсланян, Тодд («Полтергейст») Потлергетс и Кент Блотт, и садятся по-турецки на мягком ковре в приблизительном полушарии между диваном девочек и диваном Хэла, и более-менее благоразумно молчат. Кроссовки не снимают. Нос Полтергейста – огромный хоботоподобный забинтованный шнобель. На Кенте Блотте рыбацкая кепка с очень длинным козырьком. Среди одеколонов в комнате начинает заявлять свои права странный слабый запах хот-догов, который как будто всюду сопровождает Идриса Арсланяна. Шелкового платка как повязки на нем нет, зато он повязан на шее; никто не задает ему вопросов. Все младшие ребята – профессиональные зрители, и их немедленно засасывает разворачивающийся нарратив «Кровавой Сестрички», и девушки постарше как будто принимают психическую эстафету от ребят и тоже погружаются, и смотрят, и через какое-то время Хэл остается единственным человеком в комнате, который не увлечен фильмом на 100 %.
Завязка данного развлечения – у опускной решетки женского монастыря в центре города находят с передозом, избитой, опороченной и лишившейся косухи одну крутую байкершу со злых улиц Торонто, и ее выручает, выхаживает, поддерживает, духовно ведет и обращает – «спасает» здесь слабенький каламбур, который старательно выпячивают в диалогах первого акта, – крутая на вид монашка постарше, ее, как признается она (крутая монашка постарше), саму вытащила из мира «Харлеев», продажи и зависимости от наркотиков еще более крутая и еще более старая монашка, монашка, которую, в свою очередь, также спасла крутая монашка – экс-байкерша, и т. п. Последняя спасенная байкерша становится крутой и матерой монашкой в том же городском ордене, и на злых улицах прослывает Кровавой Сестричкой, и, несмотря на апостольник, по-прежнему гоняет по приходам на стальном коне, и по-прежнему знает айкидо и не из тех, на кого батон крошат, поговаривают на улицах.
Мотивационная суть тут в том, что почти весь орден монашек состоит из монашек, которых спасли со злых тупиковых улиц Торонто другие спасенные монашки, постарше и покруче. Так что бесконечное количество новенн спустя Кровавую Сестричку наконец посещает эта наследственная духовная потребность отправиться и найти собственную трудную девушку-подростка, чтобы «спасти» и привести в орден, тем самым отплатив долг старой крутой монашке, которая спасла ее. В результате невразумительного процесса поиска («Через какой-то справочник трудных-но-готовых-к-спасению девушек-подростков?» – острит Бриджет Бун) Кровавая Сестричка все-таки выходит на обожженную, чрезвычайно трудную девчушку-подростка панковского типа, мрачную и, да, вполне себе крутую, но при этом еще и хрупкую, и эмоционально истерзанную (всякий раз, когда она думает, что Кровавая Сестричка не видит, розовое блестящее обожженное лицо девчушки корчится в муках) ужасными злосчастьями, которые она претерпела вследствие жадной и труднопреодолимой зависимости от крэк-кокаина – такого, который нужно преобразовывать и варить самому, притом с эфиром, очень легковоспламеняемым, и которым люди пользовались, пока ктото не открыл, что пищевая сода и игра с температурой приведут к тому же результату, благодаря чему временной период фильма до э. с. подчеркивается чуть ли не ярче, чем фиолетовым звездообразным хаером измученной панкушки 290.
Но, в общем, Кровавая Сестричка помогает встать девчушке на путь трезвости, выхаживая ее во время Отмены в запертой ризнице; и девчушка мало-помалу теряет свою мрачность, чуть ли не со слышимыми щелчками: вот она бросает попытки вскрыть замок шкафчика с вином для священнодействий, бросает нарочно пердеть во время утрени и вечерни, бросает ходить к траппистам, которые зависают вокруг монастыря, и спрашивать у них время и все такое, чтобы подловить и заставить проговориться, и т. д. Пару раз лицо девчушки корчится от эмоциональных мук и хрупкости, даже когда Кровавая Сестричка смотрит. Девчушка стрижется чуть ли не налысо и в чем-то на лесбийский манер, и корни ее волос оказываются нежно-каштановыми. Кровавая Сестричка, ничтоже сумняшеся обнажая бицепсы, одолевает девчушку в арм-рестлинге; обе заливаются смехом; сравнивают партаки: это дает отмашку нещадно растянутому монтажу «начало-дружбы-идоверия» – жанровая традиция, – и этот монтаж состоит из поездок на «Харлее» на таких скоростях, что девчушке приходится придерживать руку на затылке Кровавой Сестрички, чтобы у К. С. не улетел апостольник, и долгих бесед на ходу общим планом, и продолжительных, и по сути своей безнадежных игр в «Крокодила» с траппистами, плюс парочки сценок, где Кровавая Сестричка находит в мусорной корзине «Мальборо» и зажигалку в форме дилдо девчушки, где девчушка немрачно хлопочет по хозяйству монастыря под сварливым, но одобрительным присмотром К. С., где девчушка водит пальцем по строчкам Священного Писания при свечах, где девчушка аккуратно срезает последние фиолетовые кончики с нежно-каштановых волос, где крутые монашки постарше одобрительно бьют кулаком Кровавую Сестричку по плечу, когда в глазах девчушки появляется особый блеск грядущего серьезного разговора, и, наконец, где Кровавая Сестричка и девчушка выбирают в магазине рясы – кульминацию монтажа венчает застывший залитый солнцем кадр с обгорелым торчащим подбородком девчушки и безволосым прометеевским челом под широкими крыльями апостольника послушницы, – и все под – вот серьезно – «Getting to Know You»