. Мать-настоятельница Ордена решила, что это только вопрос времени – когда обращение и спасение девчушки достигнет духовного пика, и она нарушит осторожное молчание и выложит Кровавой Сестричке неприглядную правду о монашке, которая, как она (Кровавая Сестричка) думала, спасла ее (Кровавую Сестричку). Вот она (мать-настоятельница) и стерла карту девчушки – якобы, поведала она (мать-настоятельница) своей правой руке, вице-матери-настоятельнице, чтобы спасти ее (вице-мать настоятельницу) от разоблачения, отлучения и того хуже, что непременно случилось бы, не заставь она девчушку замолчать 297.
Вся эта нарративно сложносочиненная и запутанная фигня разрешается с пронзительностью чуть ли не уровня кабуки во время дикого мордобоя в кабинете матери-настоятельницы, которая не спасла вицем.-н., которая спасла Кровавую Сестричку, когда две старшие монахини – они были крутыми и неспасенными еще в те онтарианские дни, когда мужчины были мужчинами, как и байкерши-наркоманки, – объединяются и надирают задницу Кровавой Сестричке в боевой сцене – размытом пятне монашеских облачений и суровых боевых искусств на фоне подсвеченного прожектором огромного декоративного распятия из красного дерева на стене, где Кровавая Сестричка выкладывается вся, но все равно получает по апостольнику и, наконец, после нескольких ударов ногой с разворота в лоб, начинает уже прощаться с телесной картой и препоручать себя в руки Господа; пока неспасенная монашка – рецидивистка – вице-мать-настоятельница, спасшая Кровавую Сестричку, стерев с глаз кровь после удара головой и увидев, что матьнастоятельница готова обезглавить Кровавую Сестричку сувенирным томагавком времен Шамлпена, которым монашка-гуронка, спасенная основательницей торонтовского Ордена спасения крутых девчушек, когда-то обезглавливала миссионеров-иезуитов до того, как ее (крутую гуронскую монашку) спасли, увидев воздетый обеими руками томагавк над обычно благочестивым лицом старушки – матушки-настоятельницы – и оно теперь попросту неописуемо из-за отсутствия смиренности и пылкого желания заставить замолчать в совокупности с чистейшей и исключительной злобностью, – увидев взметнувшийся топор и демонизированное лицо м.-н., неспасенная вице-монахиня переживает эпифаническое антирецидивистское духовное перерождение и предотвращает раскардаш Кровавой Сестрички, прыгнув через весь кабинет и вырубив мать-настоятельницу огромным декоративным христианским символом из красного дерева, таким символически очевидным, что какой смысл называть его вслух, и таким символически откровенным, что Хэл и Бриджет поморщились. Теперь топор времен Шамплена в руках у Кровавой Сестрички, а у неспасенной монашки, которая ее спасла, в руках неназванный предмет, красное дерево от топора не спасет, и они стоят лицом к лицу над капустной кучей юбок упавшей навзничь матери-настоятельницы, тяжело дыша, и у вице-м.-н. под сбитым набок апостольником такое горькое выражение – мол, вперед, замкни круг рецидивистского возмездия против монашки, которая, как ты думала, спасла тебя, а на самом деле не смогла спасти даже себя, замни лапсарианский [183] цикл, все такое. На протяжении несчетных кадров они буравят друг друга взглядами под крестообразным бледным следом на месте неназванного предмета. Затем Кровавая Сестричка устало пожимает плечами и бросает томагавк, и отворачивается, и с ироничным поклоном выходит из дверей кабинета матери-настоятельницы, и минует ризницу, и алтарь, и неф монастыря (шаги байкерских гадов по плитке отдаются эхом, подчеркивая тишину), и большие ворота, где на тимпане начертаны меч, орало, шприц, черпак и девиз «Contraria sunt complementa» [184], от прямоты которого у Хэла так сводит скулы, что переводить его по просьбе Кента Блотта приходится Бун 298. На экране тем временем мы все еще следуем за крутой монашкой (или экс-монашкой). То, что топор, который она бросила, со смачным стуком набил шишку матери-настоятельнице, представляется явной случайностью, потому что она (Кровавая Сестричка) все еще уходит прочь от монастыря, выразительно удаляясь в постепенно углубляющемся фокусе. Круто хромая на восток, в мерцающий торонтовский рассвет. Завершающая сцена картриджа показывает ее в седле стального коня на самой злой улице Торонто. Снова грехопадение? Скатится в свою крутую жизнь до спасения? Это неясно и оттого якобы многозначительно: ее выражение в лучшем случае агностическое, но едва-едва над горизонтом, к которому она с ревом устремляется, виднеется дисконтный аутлет с глушителями «Харлея». Финальные титры – странного светло-зеленого цвета жуков на лобовом стекле.
Трудно сказать, с сарказмом или нет аплодируют Бун и Бэш. Настает постразвлеченческая суета смены поз, потягивания конечностей и критических колкостей. Ни с того ни с сего Хэл вспоминает: Смозергилл. Потлергетс говорит, он и Ид привели Блотта к Хэлу, чтобы тот рассказал о чем-то страшном, что им встретилось днем во время дисциплинарного наряда в туннелях. Хэл поднимает руку, чтобы они помолчали, просматривает коробки картриджей на предмет «Юриспруденции низких температур». На всех коробках подробные ярлыки.
Призрак удалялся, его красная куртка уменьшалась на фоне закачавшейся Проспект-стрит, тротуара, помоек и мутных витрин, Рут ван Клив висела у него на цветастом хвосте и тоже удалялась, выкрикивая обрывки городского арго, которые не столько затихают, сколько проглатываются. Кейт Гомперт схватилась за ушибленную голову и слышала внутри нее рев. Бег Рут ван Клив замедляли ее руки, которыми она с воплями размахивала; а призрак размахивал их сумочками, чтобы расчистить себе путь. Кейт Гомперт видела, как прохожие скачут с тротуара на проезжую часть, чтобы не словить шальной удар. Вся сцена была как будто подернута лиловым.
Где-то поблизости из-под навеса магазина раздался голос: «Я все видел!»
Кейт Гомперт снова наклонилась вперед и прижала руку к лицу вокруг глаза. На ощупь тот заплывал, закрывался, и все поле зрения становилось странного лилового оттенка. Звук в голове – как поднимающийся разводной мост, неумолимый лязг и скрип. Рот наполняла горячая жидкая слюна, и Кейт сглатывала, несмотря на тошноту.
– Видел? Да чертову руку даю на отсечение, что своими глазами видел! – от витрины с техникой словно отделяется какая-то горгулья, ее движения дерганые, как на пленке с отсутствующими кадрами. – Все видел! – сказало оно, потом повторило.
– Я свидетель! – сказало оно.
Кейт Гомперт обхватила рукой фонарный столб и подтянула себя в какое-никакое вертикальное положение, не сводя с горгульи глаз.
– Был чертовым свидетелем от начала до конца, – произнесло оно. В глазу, который не заплыл, чудовище лилово преобразилось в бородача в армейской куртке и армейской безрукавной куртке поверх первой куртки, со слюной в бороде. В одном его глазу виднелась целая система лопнувших сосудов. Мужика трясло, как древний механизм. Не обошлось и без запаха. Старик подошел ближе, в упор, так что пешеходам приходилось обступать их обоих. Кейт Гомперт чувствовала пульс в глазу.
– Свидетель! Очевидец! От начала до конца! – но смотрел он кудато в другую сторону, скорее, на проходящих мимо людей. – Кто все видел? Это я! – было неясно, кому он кричит. Явно не ей, да и прохожие, когда их поток разбивался о них и обходил вокруг столба, а потом снова сливался, отвечали ему старательным, особым уличным невниманием. Кейт Гомперт казалось, что если опереться на столб, то ее не стошнит. Ушиб мозга еще называется сотрясением мозга. Она старается об этом не думать – о том, что от столкновения мозг ушибся о череп, и теперь распухает и наливается сиреневым цветом, размазанный о стенки черепа. Врезалась она как раз в столб, на котором повисла.
– Доброжелатель? Я вам доброжелатель. Свидетель? Видел все! – и старик сунул дрожащую ладонь прямо под нос Кейт Гомперт, словно хотел, чтобы ее вырвало на руку. Ладонь была лиловой, с пятнами какойто, возможно, гнилой плесени, и с темными ветвящимися бороздами там, где у обычных людей, которые не живут на помойке, розовые линии, и Кейт Гомперт отрешенно изучила ладонь, и заодно выгоревший на солнце билет ГИГАБАКС 299 на асфальте под ней. Билет словно нырял в лиловую дымку и снова выныривал. Пешеходы едва удосуживали их взглядом, потом старательно отводили глаза: какая-то нетрезвая бледная девчушка и бомж, который показывает ей что-то в руке. «Был свидетелем свершения всего происшествия», – прокомментировал старик прохожему с сотовым на ремне. Кейт Гомперт не могла собраться с силами и послать старика в жопу. Так здесь, в настоящем городе, и говорят: «Иди в жопу», – с ловким жестом большим пальцем. Не могла даже выдавить «Уходите», хотя от запаха мужчины было еще хуже, в плане тошноты. Казалось чрезвычайно важным, чтобы ее не стошнило. Она чувствовала биение пульса в глазу, которым ударилась о столб. Как будто рвота могла раздражить набухающую сирень в ушибленной части мозга. От одной мысли ее чуть не стошнило прямо на уродливую ладонь, которая никак не стояла на месте. Она пыталась мыслить разумно. Если старик был свидетелем всего события, откуда он взял, что у нее было что положить ему в руку. Рут ван Клив как раз перечисляла самые остроумные клички арестованного отца своего ребенка, когда Кейт Гомперт почувствовала, как по спине ее бьет рука и смыкается на ремешке сумочки. Рут ван Клив вскрикнула, когда между ними, растолкав их, ворвался призрак самой непривлекательной женщины, какую Кейт Гомперт видела в жизни. Ремешок виниловой сумочки Рут ван Клив сдал сразу, но тонкий, зато плотно промакрамированный ремешок Кейт Гомперт схватил ее за плечо и с силой потащил за женственным призраком, когда тот хотел рвануть по Проспект-ст., и из-за качественного хлопкового ремешка французского макраме сумочки от «Филен» красную каргу с силой отбросило назад, и на Кейт Гомперт пахнуло чем-то более затхлым, чем самые затхлые муниципальные коллекторы, а в глаза бросилось что-то вроде пятидневной щетины на лице карги, когда нерастерявшаяся Рут ван Клив ухватилась за красную кожаную куртку на нем/ней/этом, назвав вора «пскудой подкоодной». Кейт Гомперт плелась вперед, стараясь вывернуть руку из петли ремня. Так их троих и проволокло по улице. Призрак резко крутнулся, чтобы стряхнуть Рут ван Клив, и разворот ее/ этого, и потащил прикованную ремнем Кейт Гомперт (которая весила всего ничего) по широкому кругу (тут у нее случился флэшбек к детскому часу «Шарики за ролики» в скейтерском клубе в Уэлсли-Хиллс, из детства), набирая скорость; а затем на нее бросился пестрый от ржавчины столб у обочины, тоже набирая скорость, и раздался звук между «бум» и «блямс», небо и тротуар поменялись местами, и взорвалось лиловое солнце, и вся улица окрасилась в лиловый и закачалась, как церковный колокол; а потом она осталась одна и без сумочки, наблюдая, как остальные удаляются и при этом, кажется, оба пронзительно зовут на помощь.