– Я швейцарец, в поисках стационарного лечения, с отчаянием.
– Не могут, под микротонким слоем ткани не спрячешь, – если бы взгляд не был пустой, взгляд был бы угрюмый, напуганный. Марат отдаленно помнил эмоцию страха.
– Нет, ты ее слышал? – рассмеялся ироничный человек на диване. – Постижер – тот, кто делает парики. У слов же даже разные корни. Нет, ты ее слышал?
Дыхание человека, оно также пахло транс-3-метоловой кислотой.
– Я те отвечаю, – шептал он. – Они тя дурят. Нас, настоящих, дурят. Девяносто девять с гаком процента времени, – кожа его коленей через дыры в синих джинсах была белого цвета давней смерти. – Но ты – я сразу понял, что ты-то настоящий, – он указал вуаль. – Без микротонкого слоя. У железных – у них лица есть, – дым его сигареты в пепельнице восставал в форме штопора. – Вот почему, – пощупав губу, – почему народ в метро или на улице – они тя близко не подпускают. Ты попробуй. Никогда близко не подпустят. Запрограммированы. Умеют притвориться испуганными и – этсамое – оскорбленными, и отодвинуться, и пересесть. Самые продвинутые, они даже мелочишки подкинут, чтоб от тя избавиться. Ты попробуй. Подсядь – вот – так – близко, – Марат спокойно сидел за вуалью, чувствуя движение вуали от выдоха человека, терпеливо ожидая времени вздохнуть. Женщины с опытом сект почувствовали аромат транс-3-аромата человека и передислоцировались дальше по дивану. Лицо человека улыбнулось лишь одним знающим уголком его рта, откликаясь на их передвижение. Он был так близко, что принадлежащий ему нос коснулся вуали, когда Марат наконец вдохнул. Марат был готов к смерти в любом виде. Запахи от кожи на лице были транс-3-метил-2, переваренного сыра и подмышки. Марат подавлял порыв пронзить глазницы одним движением двух пальцев. Человек поднял свою руку к своему уху, имитируя внимательное слушание. Его улыбка разоблачила то, что когда-то могло называться зубами.
– Ничего, – улыбнулся он. – Так и знал. Ни звука.
– Швейцарцы, мы тихие люди, и замкнутые. В дополнение я обезображен.
Человек с нетерпением помахал сигаретой.
– Слушай. Вот почему. Ты – зачем я сюда пришел. Я тока думал, что из-за привычки. Они умеют дурить, – он почесал губу его рта. – Я здесь, чтобы все тебе рассказать. Слушай. Ты не здесь.
– Я эмигрировал из моей родной Швейцарии.
Все еще шепотом:
– Ты не здесь. Эти гондоны – из железа. А мы – которые настоящие – и нас мало – они нас дурят. Мы все в одной комнате. Настоящие. Все время в одной комнате. И все прое… ктируется. Это они так умеют, машинами. Прое. ктируют. Чтобы дурить. Картинки на стенах меняются, такшо нам каэца, будто мы куда-то ходим. Туда-сюда, там и тут. А на самом деле это тока они меняют прое. кции. В одном и том же месте, все время. Они дурят мозги машинами, чтобы ты думал, что передвигаешься, ешь, готовишь, пятое-десятое.
– Я пришел сюда в отчаянии.
– А реальный мир – одна комната. Эти так называемые люди, так называемые – снова с жестикуляцией, – это все, кого ты знаешь. Ты их уже встречал, каждого, по тыще раз, в разных лицах. Всего их тока 26. Они играют разных персонажей, которых ты думаешь, что знаешь. Носят разные лица, про… ектируют на стену разные картинки. Сечешь?
– Об этом реабилитационном доме отзывались свысока.
– Врубаешься? Посчитай. Совпадение? Здесь всего 26 человек, считая безногого на лестнице. Совпадение? Случайность? Здесь щас все машины, которые играли аще всех, кого ты встречал. Слышишь, не? Нас дурят. Водят роботов в заднюю комнату и – эцсамое…
Видимая дверь запертого Кабинета открылась, и возник наркозависимый пациент с человеком во власти с планшетом в руках. Наркозависимый пациент хромала и кренилась далеко в сторону, хотя и была привлекательной стереотипом блондинок американовой культуры образа.
– меняют. Тонкие органические слои. Все люди, кого ты знаешь. Так называемые. Одни и те же роботы.
– Иностранец с ограниченными возможностями и непроизносимым именем! – огласила власть с планшетом.
– Меня призывают, – сказал Марат, наклоняясь освободить запоры на колесах своей fauteuil.
– почему я в этой прое. кции, чтоб тебе объяснить. Чтоб ты знал, – Марат манипулировал fauteuil направо верным левым колесом.
– Прошу простить меня, чтобы отправиться просить о лечении.
– В упор прям.
– Спокойной ночи, – через левое плечо. Inutile женщина, когда он миновал ее, словно бы слегка вздрогнула в своей тяжелой fauteuil.
– Тебе тока кажется, что ты куда-то едешь! – окликнул наркоман, еще на одном колене корточек.
Марат подкатился к человеку во власти как можно медленнее, глубоко осев в пиджаке и жалко виляя. Что значительно, крупная женщина при планшете не выказала удивления при виде вуали УРОТ. Марат протянул крупную руку в приветствии, которую понудил дрожать.
– Доброго вечера.
Безумно пахнущий мужчина на ковре воззвал вслед:
– Обязательно погладь собак!
Раньше Джоэль накуривалась в лохмотья, а потом убиралась. Теперь она стала замечать, что ей просто нравится убираться. Она протерла ее с Нелл Гюнтер фибролитовый комод. Протерла овальную крышку рамы зеркала на вешалке и само зеркало так чисто, как только могла. Мыла она салфетками «Клинекс» и застоявшейся водой из стакана у кровати Кейт Гомперт. Ее почему-то совершенно не тянуло надевать носки и сабо и спускаться на кухню за настоящими чистящими средствами. До нее доносился гул жильцов только что с вечерних собраний, посетителей и претендентов. Она чувствовала их голоса в полу. Когда ее вырвал из сна стоматологический кошмар, ее рот раскрылся в крике, но кричала Нелл Г. внизу в гостиной, которая всегда смеялась так, будто ее потрошат. Нелл предвосхитила крик Джоэль. Затем Джоэль принялась за уборку. Уборка – наверное, вид медитации для наркоманов с малым сроком реабилитации, которым все еще не сидится на месте. Расцарапанный пол пятиместной женской спальни был такой грязный, что она намела целую кучу пыли одним только ненаклеенным стикером на бампер, который когда-то выиграла в БМ. Потом сумела собрать большую часть кучи влажным «Клинексом». Она включила только прикроватную лампу Кейт Г., и не поставила ни одной кассеты YYY, из уважения к Шарлотте Трит, которой было нехорошо, из-за чего она даже пропустила с разрешения Пэт собрание «Посиделок субботним вечером» и теперь спала, в маске для сна, но без поролоновых берушей. Эластичные поролоновые беруши выдавали каждому новенькому жильцу Эннета по причинам, которые, по словам сотрудников, прояснятся реально быстро, но Джоэль их ненавидела – они отключали внешний звук, зато пульс головы оглушал, и дыхание становилось таким, будто ты в скафандре, – и Шарлотта Трит, Кейт Гомперт, Эйприл Кортелю и бывшая жилица Эми Джонсон были с этим солидарны. Эйприл говорила, от поролоновых берушей у нее мозг чешется.
Все началось с Орина Инканденцы, уборка. В квартире в Бэк-Бэй, когда отношения становились натянутыми, или когда при мысли о серьезности и возможной недолговечности романа ее охватывала тревога, накурка и уборка стали важным упражнением, как творческая визуализация, своеобразный предпросмотр дисциплины и порядка, которые помогут ей выжить одной, если до этого дойдет. Она накуривалась и визуализировала себя в одиночестве, в ослепительно чистом пространстве – каждая поверхность блестит, каждый предмет на своем месте. Она видела, как может, скажем, взять оброненный попкорн с коврика и с полной уверенностью его съесть. Когда она убиралась в квартире, ее окружала аура стальной независимости, даже несмотря на тихие всхлипы и нервные стоны, которые не мог удержать корчащийся рот, когда она убиралась под кайфом. Квартиру практически безвозмездно предоставил Джим, который так мало разговаривал с Джоэль на первых их встречах, что Орину приходилось ее успокаивать, что это вовсе не неодобрение – у Самого в мозгу недоставало важной детали, которая позволяет замечать других людей, чтобы их, собственно, не одобрять, говорил Орин, – или неприязнь. Таков уж Чокнутый Аист. Орин звал
Джима либо «Сам», либо «Чокнутый Аист» – семейные прозвища, от которых у Джоэль уже тогда бегали мурашки.
Именно Орин познакомил ее с фильмами отца. Его Творчество тогда было настолько малоизвестным, что даже не все местные исследователи серьезного кино знали его имя. Джим потому и создавал дистрибьюторские компании, чтобы, собственно, обеспечивать дистрибьюцию. Одиозным он стал только после того, как Джоэль с ним познакомилась. И к тому времени она стала с Джимом ближе, чем Орин за всю свою жизнь, отчего отчасти и возникала часть натянутых моментов, из-за которых в кирпичном многоквартирнике было так ужасно чисто.
У нее четыре года не проскакивало практически ни единой сознательной мысли о ком-нибудь из Инканденц до встречи с Доном Гейтли, из-за которого они почему-то всплывали в памяти постоянно. Это была вторая самая несчастная семья из всех, что Джоэль когда-либо видела. Орину казалось, что Джим его не любил как раз до такой степени, что даже замечал. Орин много рассказывал о семье, обычно по ночам. Как никакой пантерский успех не смоет психическое пятно простейшей отцовской нелюбви, когда тебя не видят и не признают. Орин даже не представлял, какими банальными и среднестатистическими были его проблемы-сродителем-того-же-пола; ему-то казалось, что это нечто чудовищно исключительное. А Джоэль знала, что ее собственная мать ее не очень любит с того первого раза, когда ее личный папочка заявил маме, что лучше они с Пусей пойдут в киношку без нее. Многое из того, что Орин рассказывал о семье, было унылым, затхлым от долгих лет страха признаться. Он приписывал Джоэль какую-то нечеловеческую отзывчивость из-за того, что она не убегала с криками из комнаты, когда он вываливал на нее свою банальщину. Пуся – семейное прозвище Джоэль, хотя мама всегда называла ее только Джоэль. Орину, которого она когда-то знала, казалось, что его мать была сердцем и пульсом семьи, лучом света во плоти, человеком такой горячей любви и материнской заботы, что почти компенсировала отца, который едва ли существовал, в родительском смысле. Внутренняя жизнь Джима была для Орина черной дырой, говорил Орин, а лицо его отца – пятой стеной в любой комнате. Джоэль изо всех сил старалась не заснуть и не терять нить, когда слушала, позволяла Орину выпустить затхлый пар. Орин не имел представления о мнении или чувствах отца по любому поводу. Он считал, что Джим прячется за матовым пустым выражением лица, которое его мать иногда в шутку звала на французском Le Masque. Он так пусто и безвозвратно скрывался в себе, что Орин даже стал представлять его аутистом, почти кататоником. Раскрывался Джим только перед матерью. Как и все в семье, говорил он. Она поддерживала каждого, психически. Она была светом и пульсом семьи, связывала их всех воедино. Джоэль в постели научилась зевать незаметно. Прозвище детей для матери было «Маман». Оно никогда не склонялось и не изменялось, как и она сама в их представлении. Его младший брат был безнадежно отсталым, сказал Орин. Орин вспоминал, как Маман по сотне раз на дню говорила, что любит его. Это почти компенсировало пустой взгляд Самого. Главным детским воспоминанием Орина о Джиме был равнодушный взгляд с большой высоты. Его мать тоже была очень высокая, для женщины. Он говорил, что считал довольно странным, как это его братья были такими низкими. Его умственно отсталый брат был от горшка два вершка, сообщал Орин. В грязной спальне Джоэль чистила за батареей там, куда могла достать, не касаясь батареи. Орин называл мать из своего детства эмоциональным солнцем. Джоэль вспоминала, как дядя ТиЭ