еличил скорость пленки в этих человеческих проблесках на пару кадров, чтобы пресечь подобное изучение. Как будто он не мог не вставлять человеческие проблески, но делал это хотя бы как можно быстрее и неизучаемей, словно они его каким-то образом компрометировали.
Орин Инканденца был всего лишь вторым парнем, который осмелился заговорить с ней как мужчина с женщиной 307. Первым стал слюнявый и полуслепой от пунша «Эверклир» кентуккийский лайнмен «Кусачих поросят» Шайни-Прайза еще в Шайни-Прайзе, штат Кентукки, на пикнике, куда клуб поддержки команды пригласил чирлидерш и жонглерш жезлом; и лайнмен выглядел точь-в-точь застенчивым мальчишкой, когда признавался – через извинение, что чуть не попал на нее, когда его стошнило, – что от ее охрененной красоты так и каменеешь и не можешь заговорить с ней в каком-либо другом состоянии, кроме как залив глаза и страх. Лайнмен признался, что всю команду при виде красоты лучшей жонглерши поддержки в школе, Джоэль, охватывает парализующий ужас. Орин признался, какое у него было для нее секретное прозвище. Память о том школьном полдне не изгладилась до сих пор. Она как сейчас чувствовала дым мескитного хвороста, и синие сосны, и отраву от насекомых, слышала визг скота, который забивали и свежевали для пикника в символическом жертвоприношении перед матчем открытия против «Риверменов» Средней технической школы Сев. Падуки.
Как сейчас видела лайнмена-ухажера, признававшегося с мокрыми губами, привалившись к молодой синей сосенке, пока ее ствол наконец с треском не поддался.
До этого пикника и признания ей казалось, что это ее личный папочка отваживал – как-то – парней с попытками заговорить как мужчина с женщиной. Все было так странно, и одиноко, пока с ней не заговорил Орин, который и не думал скрывать, что, если речь идет о пугающе красивых девчонках, то он позвякивает яйцами из противоотказной стали.
Но дело было даже не в субъективной идентификации, которую она чувствовала, когда видела проблески и на первый взгляд немотивированные вставки, которые выдавали что-то большее, чем холодную выпендрежную техническую абстракцию. Как, например, 240-секундный кадр с «лягушачьей» перспективы «Экстаза св. Терезы» Джованни Лоренцо Бернини, который – да – тормозил драматическое движение «Брачного соглашения.» до раздражающей остановки и не добавлял ничего сверх того, что мог бы добавить точно такой же 15или 30-секундный кадр; но на пятом или шестом пересмотре Джоэль стала замечать важность четырехминутного неподвижного кадра из-за того, чего в нем не было: весь фильм был снят с ТЗ 308 алкоголика – продавца упаковок для бутербродов, и алкоголик – продавец упаковок для бутербродов – вернее, его голова – присутствовал в кадре каждую секунду, даже во время титанического небожительского марафона в семикарточный стад на таро занимал половину сплит-скрина: его закатывающие глаза, ямочки на висках и четки капель пота на верхней губе непрерывно накладывались на экран и восприятие зрителя. кроме четырех нарративных минут, когда алкоголик – продавец упаковок для бутербродов стоял в зале Бернини в Санта-Мария-делла-Виттория, и кульминационная статуя заполняла экран до всех четырех краев. Статуя, ее эстетическая данность, позволяет алкоголику – продавцу упаковок для бутербродов сбежать от себя, от своей надоевшей вездесущей запутавшейся головы, вот в чем суть, поняла она. Может, четырехминутный неподвижный кадр был не только артхаусным жестом или враждебной к зрителю ерундой. Свобода от собственной головы, своей неизбежной ТЗ – теперь Джоэль стала замечать малозаметный до скрытой степени эмоциональный импульс, ведь опосредованная трансценденция над собой – как раз то, что полагается темой декадентской статуи оргазмической монашки. Вот так после внимательного (и, признаться, довольно скучного) пересмотра в кэмповом абстрактном язвительном картридже обнаружился неироничный, почти моральный тезис: стазис кульминационной статуи фильма заявлял в качестве теоретической темы эмоциональный эффект – самозабвение как Грааль – и – в почти моралистическом незаметном жесте, думала Джоэль, бросая взгляд на экран в освещенной комнате, под кайфом, за уборкой, с перекошенным ртом, – заявлял самозабвение через алкоголь уступающим самозабвению через религию/искусство (ведь от употребления бурбона голова продавца постепенно раздувалась, ужасающе, пока под конец фильма не заходила за границы кадра, и в двери Санта-Мария-делла-Виттория ему пришлось протискиваться с трудом и унижением).
Но все это стало неважно, когда она наконец познакомилась со всей семьей. Творчество и пересмотры были лишь намеком – который обычно чувствовался благодаря небольшим разумным дозам кокса, помогавшим ей заглядывать в Творчество глубже, дальше и потому, наверно, даже без особой объективности, – нутряным предчувствием, что мнение обиженного пантера об отце было ограниченным, заторможенным в развитии, а то и вовсе оторванным от реальности.
Ужин-знакомство Джоэль без макияжа, трезвой как стеклышко и с волосами в свободном узле, Орина и Самого в «Лигал Сифуд» в Бруклайне 309 практически ничего не выявило, не считая того, что режиссер вроде бы более чем успешно удерживался от искушения «использовать» Джоэль в каком угодно качестве – она заметила, как осел и скривился высокий мужчина, когда Орин рассказал, что СКОЗА училась на «К и К» 310,– как позже объяснил ей Джим, она выглядела слишком общепринято, коммерчески красивой, чтобы думать о ее использовании в Творчестве того периода, одной из теоретических задач которого было бунтовать против распространенных общепринятых коммерческих стандартов красоты Америки, – и что Орин в присутствии «Самого» так нервничал, что за столом просто не оставалось места для каких-нибудь других эмоций, и Орин постепенно заполнял паузы все более и более торопливым неутихающим вздором, пока и Джоэль, и Джиму не стало совсем неудобно, что пантер даже не притронулся к своему окуню на пару и не давал никому вставить и слова.
Позже Джим объяснил Джоэль, что он просто не знал, как разговаривать с сыновьями-неинвалидами без присутствия и посредства их матери. Орина невозможно было заткнуть, а Хэл в присутствии Джима так замыкался, что паузы в их общении были поистине мучительны. Джим сказал, что подозревал, что ему и Марио так легко друг с другом только потому, что до шести лет из-за инвалидности и задержки в развитии мальчик даже не разговаривал, так что ему с Джимом удалось привыкнуть к взаимному молчанию, хотя вместе с тем Марио проявлял интерес к объективам и кино, никак не связанный ни с какими отцами или потребностями угодить, так что у них нашлось что-то по-настоящему общее, свое; и даже когда Марио разрешили работать на съемках некоторых фильмов позднего Творчества Джима, произошло это без всякого давления потребности в общении или связи через кино, как было с Орином и Хэлом в случае тенниса, в котором Джим (как сообщил ей Орин) был поздно раскрывшимся юниором, но зато топовым теоретиком.
Джим называл фильмы из своего Творчества развлечениями. В половине случаев – с иронией.
В такси (которое для них вызвал Джим) по дороге домой из «Лигал Сифуд» Орин бился головой о пластмассовую перегородку и рыдал, что, похоже, снова не смог наладить с Самим контакт без присутствия и посредства матери. Даже не объяснить, как у Маман получалось посредничать или устанавливать контакт между разными членами семьи, сказал он. Но получалось. Твою мать, да он же до сих пор даже приблизительно не представлял, что Сам думал об уходе в футбол после десяти лет тенниса, хныкал Орин. Или о том, что Орин в этом действительно хорош, хоть в чем-то, в кои-то веки. Что он, гордится, или завидует, или осуждает, что Орин бросил теннис, или как?
Матрасы в пятиместной женской спальне были слишком тощими для кроватных рам, и филенки рам в щелях отвратительно заросли пылью, с вплетенными женскими волосами в придачу, так что одного «Клинекса» хватало, только чтобы смочить эту гадость, и еще несколько сухих уходило на то, чтобы отскрести. Шарлотта Трит из-за болезни уже несколько дней не ходила в душ, и находиться рядом с ее рамой и филенками было непросто.
На первой встрече Джоэль со всей несчастной ячейкой общества – на День благодарения, в Доме ректора, ЭТА, прямо по Содружке в Энфилде, – Маман Орина миссис Инканденца («Прошу, зови меня просто Аврил, Джоэль») была обходительна, добра, внимательна без назойливости, и неназойливо тяжело трудилась над тем, чтобы все гости расслабились и наладили контакт, и чтобы Джоэль чувствовала себя желанной и ценной участницей семейного собрания – и было в этой женщине что-то такое, от чего каждый волосок на теле Джоэль встал дыбом. Не оттого, что Аврил Инканденца оказалась одной из самых высоких женщин, что встречала Джоэль, и уж точно самой высокой красавицей с безупречной осанкой (доктор Инканденца ужасно горбился), что она встречала. Не оттого, что ее синтаксис был таким естественным, бойким и внушительным. И не из-за почти стерильной чистоты первого этажа (туалет в ванной комнате как будто не просто выскребли, а еще и отполировали до блеска). И не из-за того, что обходительность Аврил со всех общепринятых точек зрения была фальшивой. Далеко не сразу Джоэль хотя бы начала понимать, отчего у нее при виде матери Орина нервный озноб. Сам ужин – без индейки; какая-то политико-семейная шутка для своих про День благодарения без индейки, – был вкуснейшим, но без претенциозности. Они не садились за стол до 23:00. Аврил попивала шампанское из бокальчика волнистого стекла, которое как будто никак не кончалось. Доктор Инканденца (никаких предложений звать его просто Джимом, обратила внимание она) пил из трехгранного стакана чтото такое, от чего над стаканом стояло легкое марево. Аврил расслабляла гостей. Орин показывал достойные пародии на известных личностей. Они с малышом Хэлом колко подшучивали над канадским произношением Аврил некоторых дифтонгов. Аврил и доктор Инканденца по очереди нарезали для Марио лосося. Джоэль вдруг откуда ни возьмись представилось, как Аврил размахивается и втыкает нож ей в грудь по рукоятку. Хэл Иканденца и два других односторонне мускулистых мальчика из теннисной школы навалились на еду как беженцы, за чем собравшиеся наблюдали с мягкими улыбками. Каждый раз после того, как Аврил подносила ложку ко рту, она по-патрициански промокала губы. На Джоэль было простенькое платье, с очень высоким вырезом. Хэл и Орин были отдаленно похожи. Каждый четвертый комментарий Аврил адресовала Джоэль, чтобы включить ее в беседу. Брат Орина Марио был на костылях и ужасно обезображенный. Под столом стояла чистая миска для собачьей еды, но не было ни собаки, ни каких-либо упоминаний о ней в беседе. Джоэль обратила внимание, что Аврил также адресовала каждый четвертый комментарий Орину, Хэлу и Марио, как бы в цикле равного включения. На столе было нью-йоркское белое и альбертанское игристое. Доктор Инканденца вместо вина пил что-то свое, и несколько раз вставал наполнить стакан на кухне. Огромные висячие сады позади капитанских стульев Аврил и Хэла отбрасывали от ультрафиолетового света, из-за которого свечи на столе светились странным светло-голубым, сложные тени. Режиссер был такой высокий, что, когда собирался со стака