ном на кухню, вставал как будто целую вечность. Джоэль мучило наистраннейшее беззащитное ощущение, что Аврил желает ей зла; волосы в разных местах то и дело вставали дыбом. Все рассыпались в «спасибо» и «пожалуйста» в чистейшем духе WASP-янки [194]. После второго похода на кухню доктор Инканденца сложил на тарелке из дважды запеченного картофеля замысловатый футуристический городской ландшафт и вдруг завел оживленный монолог о развале голливудской монолитной системы студий в 1946 году и последующем взлете актеров, играющих по методу Станиславского, вроде Брандо, Дина, Клифта и проч., отстаивая причинно-следственную связь. Его голос был среднего тембра, кротким и без акцента. Маман Орина была явно выше двух метров, куда выше личного папочки Джоэль. Джоэль каким-то чутьем угадывала, что Аврил была из тех женщин, которые нескладны в молодости, а потом расцветают, и но по-настоящему прекрасными становятся куда позже, где-то к тридцати пяти. Она решила, что доктор Инканденца похож на цаплю из района экологической катастрофы, как она ему позже рассказывала. Миссис Инканденца помогала гостям расслабиться. Джоэль представила ее с палкой постового в руках. Она ни разу не сказала Джиму, что Орин звал его Чокнутым или Печальным Аистом. Весь праздничный стол чуть-чуть склонялся к Аврил, совсем чуть-чуть и незаметно, как гелиотропы. Джоэль поймала себя на том, что и сама так делает – наклоняется. Доктор Инканденца закрывал глаза от ультрафиолетового света растений в жесте, напоминающем салют. Растения Аврил называла своими «Зелеными детками». В какой-то момент ни с того ни с сего малыш Хэл Инканденца, тогда не старше десяти, объявил, что основная единица силы света называется кандела, которой он, ни на кого не глядя, дал определение, что это сила света, излучаемого с поверхности 1/600 000 квадратных сантиметров в трубке при температуре отвердевания платины. Все мужчины за столом были в пиджаках и галстуках. Самый крупный из двух партнеров Хэла по теннису раздавал межзубные стимуляторы, и никто над ним не смеялся. Улыбка Марио казалась одновременно неприличной и искренней. Хэл, который начинал действовать Джоэль на нервы, все спрашивал, не спросит ли его кто-нибудь, чему равна температура отвердевания платины. Джоэль и доктор Инканденца вдруг затеяли разговор о Базене, теоретике кино, которого Сам терпеть не мог и при упоминании которого корчил гримасу. Джоэль заинтриговала ученого-оптика и режиссера, объяснив пренебрежение Базена самоосознанным режиссерским самовыражением исторической связью с неотомистским реализмом «персоналистов» – эстетической школы, имевшей большое влияние на французскую католическую интеллигенцию в районе 1930–1940-х: многие учителя Базена были выдающимися персоналистами. Аврил попросила Джоэль рассказать про сельский Кентукки. Орин начал длинную пародию на покойного попастронома Карла Сагана, выражающего телевизуальный трепет перед масштабами космоса. «Миллиарды и миллиарды», – повторял он. Один из теннисных дружков просто-таки отвратительно рыгнул, и никто никак не отреагировал. Орин повторял «миллиарды и миллиарды и миллиарды» голосом Сагана. Аврил и Хэл добродушно поспорили об употребимости слова «район» применительно к датам. Затем Хэл попросил несколько примеров какой-то гаплологии. Джоэль с трудом сдерживалась, чтобы не влепить мелкому позеру такую пощечину, чтобы у него голова над бабочкой завертелась. «Вселенная: – продолжал Орин еще долго после того, как шутка перестала быть смешной, – холодная, бесконечная, невероятно вселенская». Ни разу не поднимались темы тенниса, жонглирования жезлом и футбола: официальные виды спорта вообще не упоминались. Джоэль обратила внимание, что никто не смотрел на доктора Инканденцу прямо, кроме нее. Часть территории академии за окном столовой накрывал любопытный складчатый белый маммарный купол. Марио вонзил свою специальную вилку в картофельный город доктора Инканденцы под общие аплодисменты и уже коробящие каламбуры с термином «деконструкция» от этого несносного Хэла. В свете свеч и ультрафиолета у всех сверкали зубы. Хэл вытер шнобель Марио, который как будто безостановочно истекал соплями. Аврил предложила Джоэль ни в коем случае не стесняться и немедля позвонить семье с поздравлениями в сельский Кентукки, если она желает. Орин сказал, что Маман родом из сельского Квебека. Джоэль была на седьмом бокале вина. То, как Орин поправлял свой полувиндзор, все больше и больше напоминало какой-то сигнал. Аврил убеждала доктора Инканденцу найти способ включить Джоэль в производство, раз она и киновед, и теперь еще и почетное и желанное прибавление в семье. Марио, потянувшись за салатом, выпал со стула, и ему в сопровождении шуток и веселья помог один из теннисистов. Все дефекты Марио было трудно перечислить и тем более назвать. Джоэль решила, что он похож на нечто среднее между куклой и одним из большеголовых плотоядных хищников из старых спецэффектовых оргий Спилберга про ящеров. Хэл и Аврил бурно выясняли, можно ли считать оговорку полноценным словом. Высокая узкая голова доктора Инканденцы все ниже склонялась к тарелке, а потом медленно поднималась, то ли медитативно, то ли пьяно. Широкая улыбка обезображенного Марио была такой несходящей, что на ее уголки можно было что-нибудь повесить. С притворным акцентом южной красавицы – который, очевидно, не был подколкой Джоэль, скорее отсылка к Скарлетт О'Харе, – Аврил сказала, что заявляла не единожды, что от альбертанского шампанского у нее всегда бывают «пары». Джоэль обратила внимание, что практически все за столом улыбались, широко и постоянно, с блестящими в странном свете от растений глазами. Как и она, обратила внимание Джоэль; у нее уже начинали болеть мышцы щек. Большой друг Хэла часто отрывался от еды, чтобы воспользоваться межзубным стимулятором. Больше никто своими не пользовался, хотя и вежливо держали в руках, словно как раз собирались. Хэл и два его друга судорожно сжимали руку, периодически. Никто как будто не обращал на это внимания. В присутствии Орина никто ни разу не сказал слова «теннис». Перед этим его полночи тошнило на нервной почве.
Теперь он брал Хэла на слабо, что тот не сможет назвать температуру отвердевания платины. Джоэль, хоть убей, не могла вспомнить ни одного названия старых сиджиайных пленочных спилберговских штук про динозавров, хотя ее личный папочка водил ее на каждый. В какой-то момент отец Орина встал снова наполнить стакан и уже не вернулся.
Сразу перед десертом – который горел – Маман Орина спросила, можно ли, если никто не имеет ничего против, всем на секундочку совершенно секулярно взяться за руки и просто прочувствовать благодарность за то, что судьба свела сегодня всех вместе. Джоэль она как-то особенно попросила поучаствовать в процессе. Джоэль взяла руку Орина и друга Хэла пониже, которая была такая мозолистая, что на ощупь напоминала кожуру. На десерт был «вишневый юбилей» с деликатесным нью-брансуикским мороженым. Отсутствие доктора Инканденцы за столом как будто осталось неупомянутым, почти незамеченным. И Хэл, и его не ковыряющийся в зубах друг очень просили «Калуа», и Марио в подражании им жалко шлепал по столу ручонками. Когда Орин извлек сигару и «гильотину», Аврил уставилась на него в притворном ужасе. Также подавали бланманже. Кофе был без кофеина, с цикорием. Когда Джоэль снова подняла голову, Орин уже убрал сигару, так и не закурив.
Закончился ужин настоящим взрывом доброжелательности.
Джоэль чувствовала, как сходит с ума. Она не видела никакого притворства в обходительности и тепле хозяйки в свой адрес, в доброжелательности. И в то же время она самым нутром чуяла, что женщина могла, не сходя с места, нарезать поджелудочную и вилочковую железы Джоэль, и смешать, и приготовить себе сладкое мясо, и съесть охлажденным без гарнира, и промокнуть губы, не моргнув и глазом. И это так и останется неупомянутым среди всех, кто наклоняется в ее сторону.
По дороге домой в такси, телефонный номер компании которого Хэл воспроизвел по памяти, Орин набросил ногу на скрещенные ноги Джоэль и сказал, что если на кого и можно рассчитывать, что он поймет, как Аисту важно где-нибудь использовать Джоэль, так это на Маман. Он дважды спросил Джоэль, как ей Маман. Мышцы щек Джоэль ныли просто ужасно. Когда они доехали до кирпичного дома, в тот последний День благодарения до эры Спонсирования настал первый исторический момент, когда Джоэль впервые специально занюхала пару дорожек кокаина, чтобы не уснуть. Орин во время игрового сезона не мог употреблять, даже если бы захотел: у спортивных команд БУ брали анализы в случайном порядке. Так что в 04:00 Джоэль не спала, второй раз протирала за холодильником, пока Орин плакал во время кошмара, который, как ей почему-то казалось, по праву должен был присниться ей.
Покачнув его уверенность в своих суждениях этих человеков, та, кого Марат считал за отчаянного наркомана, оказалась представителем власти demi-maison Эннета. Женщина при планшете была только лишь подчиненной. Марат очень редко неверно судил человеков или же их роли.
Женщина во власти была негативна в телефон. «Нет-нет. Нет, – говорила она в телефон. – Нет».
– Прошу прощения, – заговорила она с Маратом поверх трубки, не поместив на трубку ладонь конфиденциальности. – Всего секундочку. Нет, ей нельзя, Марс. И не важно, что она обещала. Будто она раньше не обещала. И сколько уже раз. Нет. Марс, потому что нам всем будет плохо, а у нее опять начнется, – голос мужчины по ту сторону донесся громким, и власть предержащая оборвала тыльной стороной запястья всхлип, после же выпрямилась. Марат взирал без выражения. Его погребла под собой великая усталость – о такую пору англоязычие всегда трудоемко. Поверх пола раскинулись собаки. – Знаю, но нет. На сегодня – нет. Если она еще раз позвонит, скажи, чтобы звонила сразу мне. Да.
Она деактивировала переговоры и на мгновение уставилась столу в поверхность. Между ее креслом и fauteuil Марата раскинулись двое собак, одна собака из которых лизала свои интимные гениталии. Марат подавил дрожь и чуть подтянул плед, так же сгорбился, чтобы минимизировать мускулатуру здоровья торса.