Комната тренера Штитта – номер 106, рядом с его кабинетом на первом этаже Админки, за кабинетом доктора Раск и в двух поворотах по коридору от вестибюля.
Это большая пустая комната, спроектированная ради акустики. Паркет, которому не помешает циклевка, деревянный стул и плетеное кресло, армейская койка. Маленький низкий столик, на котором умещается только держатель для трубки Штитта. Сложенный складной стол, приставленный к стене. Звукоизолирующая обшивка на стенах без единого декоративного элемента. Та же обшивка на потолке с голой лампочкой со свисающей длинной цепочкой, встроенной в пыльный вентилятор с короткой цепочкой. Вентилятор никогда не вращается, но иногда издает звук неисправной проводки. В комнате чувствуется едва уловимый запах фломастеров. Никакой обивки или чехлов, на койке нет подушки – ничего мягкого, что могло бы поглотить или преломить звук оборудования, расставленного на полу: черная немецкость первоклассного музыкального центра, колонки размером с Марио в каждом углу со снятой акустической тканью, так что каждый конус головки динамика открыт и могуче пульсирует. Комната Штитта звуконепроницаема. Окно выходит на Центральные корты, насест и наблюдательную башню, что нависают над головой и уродуют тени от прожекторов на кортах. Окно сразу над батареей, которая, когда звук выключен, издает гулкий гремящий звенящий лязг, как будто кто-то глубоко под землей охаживает трубы молотком. Холодное окно над батареей запотело и слегка дрожит под напором вагнеровского баса. Герхард Штитт спит в плетеном кресле в центре пустой комнаты, запрокинув голову и свесив руки, обвитые артериями, по которым видно его медленный пульс. Его ноги твердо покоятся на полу, колени широко раздвинуты – так Штитт вынужден садиться всегда, из-за варикоцеле. Рот приоткрыт и из него под опасным углом свисает потухшая трубка. Марио недолго снимает спящего Штитта, такого очень старого, белого и тщедушного, но в то же время неприлично поджарого. Звучит и сотрясает окно – отчего капли конденсата собираются и сбегают круглоголовыми дорожками – дуэт, который не устает взбираться к пику высоты и эмоций: немецкий второй тенор и немецкое сопрано или очень счастливы, или очень несчастны, или и то и другое. У Марио крайне чувствительный слух. Штитт может уснуть только под оглушительно-громкую европейскую оперу. Он делился с Марио историями о своем мрачном детстве в спонсированной БМВ австрийской
Akademie с «ориентацией на контроль качества», которые объясняют его REM-причуды. Сопрано оставляет баритон позади, взмывает до высокого ре и зависает, то ли в горе, то ли в экстазе. Штитт не шелохнулся ни разу, даже когда Марио дважды упал, громко, пытаясь дойти до двери, закрывая уши ладонями.
Лестницы в корпусе Администрации узкие и строгие. Красные перила из холодного железа – красные лишь потому, что на них один слой грунтовки. Ступени и стены из некрашеного грубого цемента. Такое песчаное эхо, из-за которого хочется уйти с лестницы как можно быстрее. Мазь издает хлюпающий звук. Коридоры верхних этажей пусты. Низкие голоса и свет из-под дверей на втором этаже. 21:00 – все еще обязательный Учебный час. Серьезного движения не будет до 22:00, когда из комнаты в комнату начнут бродить девочки, кучковаться, делать все то, что обычно делают по ночам группки девочек в халатах и мохнатых тапочках, пока Делинт не дернет главный рубильник в 23:00 и свет во всех общежитиях не погаснет. Единичное движение: открывается и закрывается дверь, близняшки Воут направляются в ванную в дальнем конце коридора, в одном огромном полотенце на двоих, у одной из них в волосах бигуди. Одно из падений в комнате мистера Штитта пришлось на обожженное бедро, и выжмякнутая мазь из-под повязки начинает пропитывать вельветовые штаны на боку, хотя боли нет и в помине. Три напряженных голоса за дверью Кэрол Сподек и Шошанны Абрам – перечисления градусов и фокусных расстояний, для завтрашнего экзамена мистера Огилви по «Размышлениям о преломлениях». Голос девочки из непонятно какой комнаты дважды очень отчетливо говорит: «Крутой горячий пляж», – и снова тишина. Марио прислоняется спиной к стене в коридоре, поводит камерой вокруг. Из двери рядом с лестницей появляется Фелисити Цвейг с мыльницей и полотенцем, повязанным на уровне груди, как будто у нее есть грудь, двигается в сторону Марио по пути в ванную. Проходя мимо, она загораживается вытянутой рукой от объектива камеры на голове Марио:
– Я в полотенце.
– Я понимаю, – говорит Марио, с помощью рук разворачиваясь и упираясь объективом в голую стену.
– Я в полотенце.
Резкие контролируемые звуки рвоты из-за двери Дианы Принс. Марио улавливает пару секунд, как Цвейг торопится прочь в полотенце, птичьими шажками, такая ужасно хрупкая.
Ступеньки пахнут цементом, из которого сделаны.
Из-за двери 310 – комнаты Ингерсолла и Пенна – доносится едва слышный резиновый скрип, как когда ходят на костылях. В 311 орут «А у него стояк! А у него стояк!» Третий этаж преимущественно для мальчиков младше четырнадцати. Ковер в коридоре заляпан эктоплазматическими пятнами, простенки между дверями завешаны постерами, на которых профессиональные игроки рекламируют спортинвентарь. Мэтсу Уиландеру на старом постере «Донней» кто-то пририсовал усы, бородку и клыки, а лик Гилберта Трефферта осквернен антиканадскими ругательствами. На двери Отиса Господа рядом с табличкой с его именем надпись «лазарет». Такая же рядом с именем на табличке на двери Пенна. Из комнаты Бика, Кита и Вирджилио доносится утешающий голос и чей-то плач, и Марио подавляет желание постучать. Дверь Ламонта Чу по соседству целиком заклеена снимками матчей из журналов. Марио подается назад, чтобы заснять дверь, когда из ванной комнаты в этом конце коридора выходит Ламонт Чу с мокрыми волосами, в махровом халате и вьетнамках, буквально припеваючи.
– Марио!
Марио снимает, как приближается Чу – его икры безволосые и мускулистые, с каждым шагом на плечи капает вода с волос.
– Ламонт Чу!
– Что происходит?
– Ничего не происходит!
Чу встает в пределах расстояния разговора. Он ненамного выше Марио. Дальше по коридору открывается дверь, появляется голова, осматривается и снова исчезает.
– Ну. – Чу расправляет плечи и смотрит в камеру на макушке Марио. – Хочешь, чтобы я сказал что-нибудь для потомков?
– Конечно!
– Что мне сказать?
– Все что хочешь!
Чу приосанивается, примеряет пронзительный взгляд. Марио проверяет экспонометр на ремне, педалью сокращает фокусное расстояние и чуть наклоняет объектив камеры, прямо на Чу, «Болекс» издает звуки шуршания настроек.
Чу по-прежнему просто стоит.
– Не могу придумать, что сказать.
– У меня тоже так всегда бывает.
– Как только твое предложение стало официальным, у меня мозг отключился напрочь.
– Бывает.
– В голове только статические помехи.
– Понимаю тебя.
Они стоят и молчат, механизм камеры тихо жужжит.
– Я вижу, ты только из душа, – говорит Марио.
– Общался внизу со старым добрым Лайлом.
– Лайл замечательный!
– Хотел там же и в душ заскочить, но, сам знаешь, запах.
– Поговорить со старым добрым Лайлом всегда здорово.
– Вот и я пришел сюда.
– Все, что ты говоришь, очень интересно.
Ламонт Чу секунду смотрит на Марио, который улыбается и, уверен Ламонт, с трудом сдерживается, чтобы не закивать, – но нужно ровно держать «Болекс».
– Я там – я рассказывал Лайлу о нашем эсхатоновом побоище, что нет надежной инфы, ходят противоречивые слухи, что во всем обвиняют Киттенплан и кого-то из Старших товарищей. Про дисциплинарные наказания Товарищей.
– Лайл – потрясающий человек, ему можно довериться, – говорит Марио, изо всех сил стараясь не кивать.
– Голова Господа и нога Пенна, сломанный нос Потлера. Что будет с Инкстером?
– Ты ведешь себя совершенно естественно. Очень хорошо.
– Я тебя спрашиваю, не говорил тебе Хэл, что с ним собираются делать, обвиняет ли его Тэвис? Пемулис и Киттенплан – это я понимаю, но у меня в голове не укладывается, чтобы наказали Сбита или твоего брата. Всю игру они занимались исключительно очевидением. Товарищ Киттенплан – Сподек, а ее вообще не было.
– Тебе будет приятно знать, что я все-все записываю.
Теперь Чу смотрит на Марио, что для Марио выглядит странно, потому что он смотрит на Чу через видоискатель, из объектива, а значит, когда Чу смотрит ниже объектива на Марио, Марио кажется, что тот смотрит куда-то на грудь Марио.
– Марио, я спрашиваю, Хэл тебе не сказал, что с ними собираются делать?
– Ты это рассказываешь или спрашиваешь?
– Спрашиваю.
Через «рыбий глаз» камеры лицо Чу выглядит слегка овальным и выпуклым, выдающимся.
– А тогда можно использовать то, что ты говоришь, для документального фильма, который меня попросили снять?
– Господи, Марио, да делай что хочешь. Я просто говорю, что меня совесть мучает из-за Хэла и Трельча. А Сбит во время самого побоища, кажется, вообще не приходил в сознание.
– Должен тебе сказать, по-моему, мы поймали в кадре самого настоящего Ламонта Чу.
– Марио, забудь про камеру, я тут стою весь мокрый и спрашиваю тебя, какое у Хэла впечатление от разговора с Тэвисом, не делился ли он впечатлениями? Ван Влек за обедом сказал, что вчера видел, как Пемулиса и Хэла из кабинета Тэвиса вывел за уши уролог из Ассоциации. Ван Влек сказал, что лицо у Хэла было цвета Каопектата.
Марио направляет объектив на вьетнамки Чу, чтобы смотреть на Чу поверх видоискателя.
– Ты это рассказываешь или это было?
– Это я тебя спрашиваю, Марио, говорил Хэл, что произошло, или нет.
– Я внимательно слушаю, что ты рассказываешь.
– Так ты спросил, спрашиваю я или нет, и да, я спрашиваю.
Марио наезжает в упор: кожа у Чу какого-то сливочно-зеленого цвета,
ни единого фолликула на виду.
– Ламонт, я потом тебя найду и расскажу все, что Хэл расскажет мне, у нас так замечательно выходит.
– Так значит, ты не говорил с Хэлом?