зырьков предподростковой мочи во время ежеквартальных проверок, оказывается, тоже раскрыли и считают делом рук Пемулиса.
– Продажи визиновых пузырьков?
– Очевидно, что меня не исключат, Маман служит мне иммунитетом. Но меня и подозревают не более чем в опрометчивом моральном параличе на День Взаимозависимости. Наша с Аксанутым моча была нужна лишь как контрольная проба для мочи Пемулиса. Пемулис – вот кто им нужен. Я почти уверен, что до конца семестра ему дадут Пинка. Не знаю только, в курсе ли сам Пемулис.
– Эй, Хэл?
– Обычно они ищут стероиды, эндокринную синтетику, легкие дрины, во время тестов. Но парень из ОНАНТА дал понять, что нас ждет комплексное сканирование. Газовая хроматография, затем электронная бомбардировка, с анализом полученных масс-фрагментов на спектрометре. Все по-взрослому. Проверка как на Шоу.
– Эй, Хэл?
– И Майк стоит и спрашивает, что, если гипотетически кто-то оказался под воздействием и попадется, и так далее. Ссылался на расплывчатые воспоминания о рогалике с маком. Вовсе не обычная пемулисовская ложь в стиле рококо. Он говорил с усталой искренностью. Парень в блейзере сказал, что пойдет навстречу и даст нам тридцать дней до сканирования полного спектра. Майк указал, что скоро приедет что-то разнюхивать огромная дама из «Момента», вследствие чего сейчас очень неудачное время для любых маловероятных нежелательных скандалов для всех сторон. Казалось, парня даже не надо было упрашивать дать нам время вывести вещества из системы. На самом деле ОНАНТА не хочет никого ловить. Безобидное и безопасное развлечение и так далее и тому подобное.
– Самый искусный слой лжи заключался в том, что парень думал, будто Пемулис просит тридцать дней для себя. Будто это нужно Пемулису. А Пемулис мог бы сдать анализ мочи, если бы стоял на голове и мочился против ветра. Хоть под присмотром, хоть без. У него на вооружении целая неприятная техника катетеризации, о которой, поверь, тебе не захочется слышать. Он ее уже опробовал. А Тенуат, судя по его словам, как гоночный болид от дринов; чтобы моча стала светлой и невинной, ему хватило бы предупреждения за два дня, главное – держаться подальше от Боба.
– Бубу, тридцать дней на самом деле нужны мне, и пока я стоял там с Блоком наружу и молчал, Майк толкнул урологу и снег, и подписку на журналы, и ножи «Гинсу». И все ради меня, а ведь я даже не тот, кто им нужен.
– Можешь рассказать мне все что говоришь.
– Чтобы то, что я втайне употребляю, покинуло организм, Бу, по словам Майка, достаточно тридцати дней. Клюквенный морс, чай Калли, вода с уксусом. Плюс-минус пара дней. Боб Хоуп, который я курю, когда прячусь, Бу, – он жирорастворимый. Там и остается, в жировых тканях.
– Бриджет сказала, что миссис Кларк сказала Бриджет, что в человеческом мозге много жира.
– Марио, если меня поймают. Если ОНАНТА увидит мою грязную мочу, что остается Ч. Т.? Дело даже не в том, что я потеряю свой четный год в разряде 18-летних. Раз он втянул ОНАНТА, ему придется дать мне Пинка. А как же светлая память Самого? Я прямой родственник Самого. Не говоря уже об Орине. И как раз еще эта дама из «Момента» раскапывает семейную историю.
– Трельч говорит, все, что она хочет, – смягчить профиль Орина.
– Самое ужасное то, как феерично все выплывет наружу, если я завалю анализ. Пятно на репутации ЭТА. Следовательно, и на памяти о Самом, следовательно – и на Самом.
– И это убьет Маман, Марио. Для Маман это будет ужасный облом. Не столько Хоуп. Сама тайность. Что я от нее скрывал. Что она подумает, что мне пришлось от нее скрывать.
– Эй, Хэл?
– Если она узнает, что я скрывал, будет катастрофа.
– Тридцать дней – это один календарный месяц чая Калли и сока, ты сам сказал.
– Чая, уксуса и тотального воздержания. Никаких веществ. Совсем. Тридцать дней резкой и полной отмены, в то время как мне надо оправдать посев на «Вотабургере» и, возможно, отправиться на растерзание Уэйну на Фандрайзере. И еще твой день рожденья через две недели.
– Эй, Хэл?
– Господи, и еще БЛТ'ы в декабре, надо закончить подготовку к госам, и сдать госы, и все в состоянии резкой отмены.
– Ты получишь отлично. Все ставят, что у тебя будет отлично. Я так слышал.
– Чудесно. Ровно этого мне еще не хватало.
– Эй, Хэл?
– И, конечно, тебе обидно, Бу, что я все это пытался скрыть от тебя.
– Мне на ноль процентов обидно, Хэл.
– И конечно, ты удивляешься, почему я просто тебе не сказал, ведь ты все равно, конечно, знал, что-то да знал, по моментам, когда я висел в качалке вверх ногами с таким лбом, к которому Лайл и близко подходить не хотел. Ты сидел и позволял мне напропалую врать, что я просто оченьочень устал и измучился от кошмаров.
– Мне кажется, ты всегда говоришь мне правду. Тогда, когда надо.
– Чудесно.
– Мне кажется, ты единственный, который всегда знает, когда надо. Я, как ты, не знаю, почему мне должно быть обидно.
– Хоть раз будь гребаным человеком, Бу. Я живу с тобой, и вру тебе в лицо, и заставляю переживать и вдобавок обижаю тем, что пытаюсь врать.
– Но мне не обидно. Я не хочу, чтобы тебе было грустно.
– Да это нормально, Бу, злиться, когда тебя обижают. Сенсация, в твои почти девятнадцать лет, пацан. Это называется быть человеком. Если на кого-то злишься, это не значит, что он от тебя уйдет. Необязательно включать Маман и изображать тут тотальные доверие и всепрощение. Одного лжеца достаточно.
– Тебе страшно, что ты завалишь мочу даже через календарный месяц.
– Господи, я как будто не с человеком разговариваю, а с плакатом какого-то чувака с улыбкой. Ты вообще меня слышишь?
– И тебе нельзя пользоваться пузырьком Визина с мочой, потому что прямо на твой пенис будут смотреть, и на пенисы Пемулиса и Тревора.
– Солнышко за окном уже думает вставать. Это видно.
– Я всего где-то сорок часов без Боба Хоупа, а у меня уже внутри все узлом завязалось и я спать не могу из-за кошмаров. Такое ощущение, будто я застрял в дымоходе.
– Ты победишь Орто, и зубы у тебя больше не болеют.
– Пемулис и Аксанутый говорят, что месяц – это тютелька в тютельку. Единственное, что заботит Пемулиса, – можно ли засечь его ДМЗ для «Вотабургера». Он ходит в библиотеку и лопатит. Он предельно бдителен и функционален 321. А у меня, кажется, все наоборот, Бу. У меня словно дыра внутри. И она будет совсем огромной, через месяц. Гораздо больше размера среднестатистического Хэла.
– И как думаешь, что тебе надо делать?
– И с каждым днем дыра будет расти, пока не развалюсь на части. Я развалюсь на ходу. Развалюсь в Легком, или в Тусоне на жаре в 200 градусов на глазах у всех, кто знал Самого и думал, что я не такой. Кому я врал, и получал при этом удовольствие. Все это выплывет наружу в любом случае, вне зависимости от мочи.
– Эй, Хэл?
– И это ее убьет. Я знаю, что убьет. И боюсь, насмерть, Бубу.
– Эй, Хэл? Что ты будешь делать?
– Хэл?
– Бубу, я снова на локте. Скажи, что, по-твоему, мне надо делать?
– Мне сказать тебе?
– Я весь ушки на макушке, Бу. Слушаю. Потому что лично я не знаю, что делать.
– Хэл, если я скажу правду, ты разозлишься и скажешь мне идти на?
– Я доверяю тебе. Ты умный, Бу.
– Тогда Хэл?
– Скажи, что мне надо делать.
– По-моему, ты как раз сделал. Что надо. По-моему, как раз сделал.
– Понимаешь?
17 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
Из-за отсутствия Дона Гейтли по болезни Джонетт Ф. отработала пять ночных смен подряд и после 08:30 сидела в переднем кабинете, описывала в Журнале предыдущую ночь, пытаясь придумать синонимы для слова «скука» и периодически окуная палец в чашку с обжигающим кофе, чтобы не уснуть, плюс слушая отдаленные звуки смыва туалетов, шипение душей и жильцов, звенящих спросонья на кухне и в столовой, и все такое, когда вдруг кто-то как заколотит во входную дверь Хауса – а это значит, что пришел, скорее всего, посторонний или новичок, а то в Эннет-Хаусе каждая собака знает, что главная дверь отпирается в 08:00 и всегда совершенно открыта для всех, кроме Закона, с 08:01.
В эти дни все жильцы знают, что самому дверь на стук открывать не стоит.
Вот и Джонетт Ф. сперва подумала, что это очередные полицейские 322, которые в костюмах и при галстуках, пришли привлечь еще жильцов в качестве свидетелей по ленцо-гейтли-канадской заварухе и все такое; и Джонетт достала планшет с именами всех жильцов в подвешенном правовом положении, кого надо бы увести наверх с глаз долой до того, как полиция переступит порог. Пара жильцов из списка как раз сидит в столовой на самом виду, трескает хлопья и курит. Джонетт взяла планшет как эмблему власти и пошла осведомляться, кто стучит, через окно у входной двери, и все такое.
И но пацан на пороге по-любому был не из полиции или суда, и Джонетт открыла незапертую дверь и впустила его, даже забив на объяснения, что стучать так-то необязательно. Парень был явно непростой, из высшего общества, примерно возраста Джонетт или чуть моложе, кашлял в завесе утреннего дыма в прихожей, сказал, что хотел бы поговорить, если можно, в сравнительном уединении с кем-нибудь, кто здесь считается за главного, так прям и сказал. Этот пацан – он так и лучился холодным алюминиевым лоском высшего общества, был то ли со странным загаром, то ли странной обветренностью поверх загара, и в самых белых хайтопах «Найк» из всех, что Джонетт когда-либо видела, и выглаженных джинсах, с типа стрелками, и странной шерстяно-белой куртке с АТЭ красными буквами на одном рукаве и серыми – на другом, и с зализанными темными волосами, влажными, типа как из душа, а не от геля, и полузамершими, волосами-то, на раннем уличном холоде, торчащими и замерзшими на челке, отчего его смуглое лицо казалось маленьким. Его уши тоже будто горели от холода. Джонетт окинула его холодным взглядом, ковыряясь мизинцем в ухе. Она следила за лицом пацана, пока мимо, как краб, пробежал Дэвид Кроун, несколько раз моргнул, глядя на мальчишку вверх ногами, обежал лестницу и начал взбираться по ней, считая лбом каждую ступеньку. Было очевидно, что парень не корефан и не бойфренд кого-нибудь из жильцов, который пришел подвезти кого-нибудь до работы или типа того. Как он смотрел, стоял, говорил и все такое – все излучало тепличность и привилегии, и школы, где ни у кого нет оружия, – просто другая планета привилегий по сравнению с планетой Джонетт Мари Фольц из Южного Челси, а потом из интерната достопочтенного Эдмунда Ф. Хини для Девочек с вызывающим и неисправимым поведением в Броктоне; и в кабинете Пэт, прикрыв дверь только наполовину, Джонетт нацепила на лицо вежливую враждебность, как всегда рядом с парнями из высшего общества без татух и со всеми зубами на месте, которые за пределами АН не обратили бы на нее внимания или посчитали бы, что из-за отсутствия передних зубов или проколотого носа они по типу лучше нее и все такое, с какого-то хрена. Впрочем, выяснилось, что у пацана не хватало эмоционального заряда, чтобы кого-нибудь осуждать или вообще замечать. В его речи слышалось характерное бурление от избытка слюны, которое Джонетт знала охренеть как – речь человека, который совсем недавно отложил трубку и/или бонг. От жары в кабинете Пэт волосы парня начали оттаивать и капать, и оседали,