& Стеклам». Сейчас, освещенные изнутри, окна казались каким-то загрязненными, окровавленными.
На добрых двух третях парковочных мест стоят знаки «Для персонала», что кажется Хэлу странным. Тягач после загасания двигателя сперва рычит и пыхтит, и, наконец, передернувшись и перднув, утихает. Мертвая тишина, не считая шипения редкого трафика на 27-й вдали за деревьями. В пригородном Натике живут только работающие по ТП из дома или привычные к марафонским поездкам. Или здесь прохладней, или, пока Хэл добирался, пришел холодный фронт. У соснового воздуха на парковке этиловая нотка зимы.
Большие двери и притолока КЦР тоже из этого тонировано-отражающего стекла. Очевидного звонка нет, но двери не заперты. Открываются они с усилием изменения давления, как все ведомственные двери. Вестибюль цвета саванны просторный, тихий, со смутным медицинским/ стоматологическим запахом. Звуки поглощает плотный светло-коричневый дакрониловый ковер. Есть кольцевой стол – сестринский пост или ресепшн, – но за ним никого.
Так тихо, что Хэл слышит, как в голове скрипит кровь.
«32А» следом за «КЦР» в белом буклетике девушки, предположительно, номер комнаты. Хэл в куртке без «ЭТА» и со стаканом НАСА в руках, куда он сплевывает. Ему пришлось бы сплевывать, даже если бы он не жевал табак; «Кадьяк» – почти прикрытие или предлог.
В вестибюле не видно карты или таблички типа «Вы находитесь здесь». Жар в вестибюле обволакивает, но при этом кажется каким-то пористым; словно с переменным успехом борется с прохладой, исходящей от тонированных стекол входа. Сквозь стекло фонари на парковке и подъездной дорожке – пузыри света цвета сепии. Внутри же закарнизная подсветка на стыке стен и потолка дает непрямой свет, без теней и словно поднимающийся от самих предметов в помещении. В первом длинном коридоре, который пробует Хэл, такое же освещение и ковер цвета львиной шкуры. Номера дверей доходят до 17, а когда Хэл сворачивает за угол, начинаются с 34А. Двери – под светлое дерево, но выглядят толстыми и надежными, заподлицо с косяками. Также пахнет несвежим кофе. Цветовая схема стен – что-то среднее между пюсом и кожурой зрелого баклажана, довольно тошнотворная в сочетании с песчано-коричневым ковром. Во всех зданиях с лечебной тематикой стоит тонкий слащавый стоматологический подзапах. Еще в КЦР, кажется, в вентиляционной системе работает какой-то бальзамовый освежитель воздуха, но и он не перебивает сладковатую медицинскую вонь и мягкий кислый аромат казенного питания.
С тех пор, как он вошел, Хэл не слышал ни одного человеческого звука. У тишины в здании блестящий звук абсолютной тишины. Шаги по дакронилу беззвучны. Он чувствует себя крадущимся домушником, и стакан НАСА прижимает к боку, а буклет АН поднимает выше, и обложкой перед собой, словно какое-то оправдательное удостоверение. Вокруг обработанные на компьютере пейзажи на стенах, низкие столики с глянцевыми брошюрами, «Сидящий арлекин» Пикассо в рамке и ничего, что бы не было казенным барахлом, – визуальная музыка в лифте. Когда шаги беззвучные, кажется, будто мимо просто проплывают строи дверей. В тишине чувствуется какая-то угроза. Хэлу кажется, что все кубическое здание излучает напряженную угрозу, как живое существо, которое решило затаиться. Если бы Хэла попросили описать свои чувства, пока он искал комнату 32А, лучшее, что он нашелся бы ответить, что ему хотелось бы оказаться в любом другом месте и чувствовать себя как-нибудь по-другому. Рот заливается слюной. Кружка на треть полная и тяжелая, и не самое привлекательное зрелище. Пару раз он промахнулся и замарал коричневый ковер темным плевком. После двух поворотов на 90 градусов очевидно, что коридор образует идеальный квадрат вокруг первого этажа куба. Он не видел ни одной лестницы или входа на лестницу. Он довольно вязко опустошает содержимое стакана НАСА в грязь в горшке с гевеей. Здание КЦР может быть из этих пресловутых рубиковских кубов, которые кажутся топологически неискаженными, но внутри на деле непроходимы. Но за третьим поворотом номера начинаются с 18, и теперь Хэл слышит то ли очень отдаленные, то ли очень приглушенные голоса. Буклет АН он выставил перед собой, как распятие. С собой у него 50 долларов США и еще 100 долларов купюрой с орлом, листом и метлой ОНАН, потому как он не представлял, во сколько обойдется первоначальный взнос. КЦР оплатило престижный участок в Натике и передовые услуги архитектора геометра-минималиста с дипломом из Сан-Паулу не одной альтруистической доброй волей, это уж точно.
Дверь с отделкой под дерево в комнату 32А была так же выразительно закрыта, как и все остальные, но приглушенные голоса доносились только из-за нее. В буклете значилось, что начало Собрания в 17:30, а сейчас было только 17:20, и Хэл решил, что голоса могли обозначать какой-нибудь предсобранческий ликбез для тех, кто пришел впервые, как бы для пробы, просто разведать, что к чему, поэтому входит без стука.
У него до сих пор непреодолимая привычка тянуться поправить галстук-бабочку перед тем, как войти в незнакомую комнату.
И если не считать тонких резиновых чехлов, дверные ручки в Кваббинском Центре Реабилитации такие же, как в ЭТА, – плоские латунные планки, прикрученные болтами к замковому механизму, поэтому, чтобы открыть дверь, надо потянуть ручку вниз вместо того, чтобы чтото крутить.
Но Собрание, оказывается, уже в разгаре. Оно и близко не такое многолюдное, чтобы создать атмосферу анонимности или очевидения невзначай. В теплой комнате на оранжевых пластиковых стульях с ножками из стальных трубок сидят девять или десять взрослых мужчин среднего класса. У всех до единого борода, и каждый в брюках-чинос и свитере, и все сидят в одинаковых позах – скрестив ноги по-турецки и положив руки на колени, и все в носках, причем обуви и зимней одежды нигде не видно. Хэл прикрывает дверь до щелчка и как бы крадется вдоль стены к пустому стулу, выставляя напоказ буклет Собрания. Стулья беспорядочно разбросаны, и их оранжевый цвет неприятно дисгармонирует с цветами самой комнаты: стенами и потолком цвета соуса «Тысяча островов» – цветовая схема с невспоминаемыми, но нездоровыми ассоциациями для Хэла – и тем же дакрониловым ковром цвета львиной шкуры. И теплый воздух в 32А спертый от СО2 и неприятного букета рыхлых мужских тел среднего возраста без обуви – затхлого мясистого сырного запаха, даже тошнотворнее, чем в раздевалке ЭТА после мексиканской фиесты миссис Кларк.
Единственный на Собрании, кто обращает внимание на появление Хэла, сидит перед собравшимися – человек, которого Хэл не может не описать как почти патологически круглого, с телом практически сложения Лита и глобулярно круглым, и с шаром головы поверх, поменьше, но все равно большим, в носках в шотландскую клетку и трудноскрещаемыми ногами, поэтому кажется, что в любую минуту он катастрофически завалится навзничь вместе со стулом, и приветливо улыбается зимней куртке и стакану НАСА Хэла, когда тот прокрадывается, садится на стул и сползает. Стул круглого стоит под белой маркерной доской, и остальные стулья смотрят приблизительно в его сторону, и он в одной руке держит маркер, а другой прижимает к груди что-то похожее на плюшевого мишку, и на нем тоже брюки-чинос, а также норвежский свитер крупной вязки цвета тоста. Его волосы такого воскового оттенка светлого, и у него светлые брови, и жутковатые светлые ресницы, и налитое ярким румянцем лицо истинного норвежского блондина, а маленькая имперская бородка навощена так остро, что похожа на усеченную звезду. Довольно очевидно, что этот патологически круглый блондин – лидер Собрания, возможно, какой-то высший чин в обществе Анонимных Наркоманов, к которому Хэлу можно будет как бы невзначай подойти и разузнать насчет покупки брошюр и книг по теме, после.
Другой мужчина среднего возраста в первом ряду плачет и тоже сжимает что-то похожее на плюшевого мишку.
Светлые брови ходят вверх-вниз, когда лидер говорит:
– Хочу предложить, чтобы все мы, мужчины, крепко обняли медвежат и позволили нашему Внутреннему Ребенку без осуждения выслушать, как Внутренний Ребенок Кевина выражает горе и утрату.
Все сидят под чуть-чуть разными углами к Хэлу, который сполз на стуле у стены на предпоследнем ряду, но после незаметного озирания как бы невзначай выясняется, что и правда, все мужики среднего класса по меньшей мере тридцати лет тискают у груди в свитерах плюшевых мишек – и причем идентичных плюшевых мишек, пухлых, бурых, с раскинутыми лапками и красными вельветовыми язычками, торчащими из ротиков, так что у мишек странный удушенный вид. В комнате повисла угрожающая тишина, не считая сибиляции отопительной вентиляции и всхлипов этого самого Кевина, и плеска слюны Хэла о дно пустого стакана, громче, чем ему хотелось бы.
Шея у плачущего мужчины краснеет сильнее и сильнее, пока он сжимает мишку и раскачивается на ляжках.
Хэл сидит, положив здоровую лодыжку на колено, и дрыгает белым хайтопом, и разглядывает мозоль на большом пальце, и слушает, как этот
Кевин всхлипывает и шмыгает. Он вытирает нос основанием ладони, прямо как Младшие товарищи в ЭТА. Слезы и мишки как-то связаны с отказом от наркотиков, думает Хэл, и собрание уже, наверно, подходит к тому, чтобы открыто заговорить о наркотиках и как не принимать их в течение определенного времени и при этом не чувствовать себя неописуемо разбитым и опустошенным, или хотя бы о какой-то информации, сколько может продолжаться ощущение опустошения из-за отказа от наркотиков, прежде чем нервная система и слюнные железы вернутся в норму. И хотя Внутренний Ребенок до жути напоминает устрашающее Внутреннее дитя доктора Долорес Раск, Хэл готов заставить себя поверить, что здесь это какое-то обозначение Анонимных Наркоманов для чего-нибудь вроде «лимбического компонента ЦНС» или «части коры нашего мозга, которая еще не разбита и опустошена отказом от наркотиков и теперь поддерживает в нас жизнь, втайне», или что-нибудь такое же бодрящее, воодушевляющее. Хэл заставляет себя оставаться объективным и не выносить никаких суждений, пока не наберет достаточно информации, отчаянно надеясь, что почувствует что-нибудь обнадеживающее.