Кевин Бэйн продолжает повторять «Пожалуйста, мамочка и папочка, придите, любите и обнимите меня» с каким-то монотонным пафосом. Постепенная интенсификация пришепетывания и сюсюканья в слове «пожалуйста», судя по всему, перформативный призыв Внутреннего Ребенка. Слезы и прочие жидкости льются рекой. Добрые глаза круглого лидера Харва тоже на мокром месте, остекленело-голубые. Виолончель из CD-проигрывателя вступает в какое-то полуджазовое пиццикато, которое звучит контрапунктом с настроением комнаты. Хэл все ловит носом жаркий мерзко-слащавый цибетиновый запашок, означающий, что у кого-то поблизости под носками проблемы со стопой атлета. Плюс озадачивает тот факт, что в 32А нет окон, учитывая дымчато-коричневое остекление, которое Хэл видел снаружи куба КЦР. Бородка мужчины, который ест йогурт, аккуратная и прямоугольная, и ее сложно запачкать. Сзади и по бокам волосы Кевина Бэйна разделились на острые вспотевшие пряди, из-за духоты в комнате и эмоций Ребенка.
В младенчестве и детстве Хэла на постоянной основе обнимали, нянчили и громко убеждали, что его любят, и ему кажется, что он мог бы сказать Внутреннему Ребенку К. Бэйна, что если тебя обнимают и говорят, что любят, то это еще не значит автоматически, что ты станешь эмоционально цельным или свободным от Веществ. Хэл обнаруживает, что, скорее, завидует человеку, которому будто бы есть чем объяснить свою жизненную жопу, вроде родителей, на которых можно свалить что угодно. Даже Пемулис не винил своего покойного отца мистера Пемулиса, которого, судя по всему, тоже сложно было назвать Фредом Макмюрреем [202] среди американских отцов. Правда, Пемулис и не считал, что находится в жопе или несвободен относительно Веществ.
Светловолосый Будда Харв в вязаном свитере теперь нянчит мишку на коленях и спокойно спрашивает Кевина Бэйна, верит ли его Внутренний Ребенок, что мамочка и папочка когда-нибудь появятся у бортика детской кроватки, чтобы удовлетворить его нужду.
– Нет, – очень тихо отвечает Кевин. – Нет, не верит, Харв.
Лидер рассеянно поворачивает обе раскинутые лапки плюшевого мишки то так, то этак, и кажется, словно мишка то ли машет, то ли капитулирует.
– Как думаешь, можно сегодня попросить кого-нибудь из группы обнять и полюбить тебя вместо мамы с папой, Кевин?
Затылок Кевина Бэйна не двигается. Желудочно-кишечный тракт Хэла содрогается от перспективы увидеть суррогатные инфантильные объятия двух взрослых бородатых мужиков в свитерах. Он начинает задаваться вопросом, почему бы просто не сымитировать страшный приступ кашля и не бежать из КЦР-32А с кулаком у рта.
Харв теперь машет лапками мишки взад-вперед и говорит мультяшным фальцетом, делая вид, что его мишка спрашивает у мишки Кевина Бэйна, не мог бы он (мишка), например, показать на того человека в группе, которого Кевин Бэйн хотел бы попросить обнять, утешить и полюбить его in loco parentis [203]. Хэл тихо сплевывает на стенку кружки и опустошенно размышляет о том, что проехал пятьдесят голодных километров, чтобы послушать, как глобулярный мужик в клетчатых носках притворяется, что его плюшевый мишка разговаривает на латыни, когда, оторвав взгляд от кружки, весь холодеет при виде того, как Кевин Бэйн ерзаньем развернулся на стуле по-турецки и поднял мишку под мышки, как отец младенца на уличной очевозможности или параде, и поворачивает полузадушенного мишку туда-сюда, осматривая комнату, – пока Хэл прикрывает лицо ладонью, притворяясь, будто чешет бровь, и молясь, чтобы его не узнали, – и, наконец, останавливается на том, что пухлая бурая мохнатая беспалая лапка указывает прямо в сторону Хэла. Хэл складывается пополам в только наполовину притворном приступе кашля, параллельно перебирая деревья решений для разных уловок, чтобы сбежать.
Как и младший брат Марлон, Кевин Бэйн – низкий плотный человек с темным смуглым лицом. Он похож на тролля-переростка. И у него та же склонность к постоянной невероятной потливости, из-за которой Марлон Бэйн всегда казался Хэлу – и на корте, и вне – похожим на жабу, усевшуюся, влажно надувшись и не моргая, в сырой тени. Только у Кевина Бэйна маленькие блестящие бэйновские глазки еще и красные и опухшие от публичного плача, и у него залысины от висков, от которых на лбу красуется выдающийся вдовий пик. Он, кажется, не узнавал половозрелого Хэла, и короткой лапой медведя указывает, как осознает Хэл, едва не поперхнувшись щепоткой «Кадьяка», вовсе не на Хэла, а на добродушного мужика с угловатой бородкой у него за спиной, который занес ложку с ярко-розовым йогуртом у раскрытого ротика плюшевого мишки, едва касаясь красного вельвета торчащего языка, делая вид, что кормит его. Хэл как бы невзначай ставит стакан НАСА между ног, берет сиденье стула обеими руками и короткими рывками отодвигается с траектории взглядов и движения между Кевином Бэйном и мужчиной с йогуртом. Харв у доски сложными жестами просит человека с йогуртом, чтобы он во что бы то ни стало не говорил и не двигался со своего оранжевого стула в заднем ряду; и потом, когда Кевин Бэйн ерзаньем разворачивается обратно лицом вперед, Харв тут же делает вид, что только приглаживает волосы. Движение затем становится искренним и задумчивым, лидер пару раз глубоко вдыхает. Музыка вновь впадает в изначальный дремотный наркоз.
– Кевин, – говорит Харв, – так как это групповое упражнение по пассивности и нуждам Внутреннего Ребенка и так как ты выбрал Джима как члена группы, от которого тебе что-то нужно, нам нужно, чтобы ты вслух попросил Джима удовлетворить твои нужды. Попроси его подойти и обнять и любить тебя, раз твои родители никогда не придут. Никогда, Кевин.
Кевин Бэйн стонет, сгорая от стыда, и перепрятывает в ладони широкое смуглое лицо.
– Давай же, Кев! – выкрикивает кто-то из-под постера с Блаем [204].
– Мы одобряем и поддерживаем тебя, – говорит парень у картотеки.
Хэл начинает мысленно прокручивать в алфавитном порядке список отдаленных мест, где он предпочел бы сейчас оказаться. Не успевает он дойти и до Аддис-Абебы, как Кевин Бэйн уступает и начинает очень тихо и робко просить добродушного Джима, который отложил йогурт, но не мишку, пожалуйста, подойти и любить и обнять его. К моменту, когда Хэл воображает, как падает с Американского Ниагарского водопада на юго-западном краю Впадины в старой ржавой бочке для ядовитых отходов, Кевин Бэйн уже одиннадцать раз, с каждым разом громче, попросил Джима подойти и утешить и обнять его, но тщетно. Мужчина постарше так и сидит, вцепившись в медвежонка с испачканным йогуртом язычком, с выражением лица где-то между добродушным и пустым.
Раньше Хэл никогда не видел реальные водопады слез. Слезы Бэйна, прежде чем упасть, реально вылетали из глаз на расстояние в несколько сантиметров. Выражение его лица – скуксившееся и открытое выражение абсолютного детского горя, связки на шее вздыбились, а лицо потемнело так, что стало похоже на перчатку кэтчера. С верхней губы свисала яркая пелена слизи, а у нижней случилось что-то вроде эпилептического припадка. Хэл находит бушевание истерики на лице взрослого каким-то завораживающим. Оказывается, в определенный момент истерическое горе на лице становится неотличимым от истерической радости. Хэл представляет, как наблюдает рыдания Бэйна на белом пляже через бинокль из прохладной тени на балконе арубанского отеля.
– Он не идет! – наконец голосит Бэйн лидеру.
Лидер Харв кивает, почесывая бровь, и признает, что очень на то похоже. Он притворно гладит имперскую бородку в озадаченности и риторически спрашивает, в чем же может быть загвоздка, почему добродушный Джим не идет автоматически, когда его зовут.
Кевин Бэйн уже едва ли не потрошит бедного медвежонка из фрустрированного стыда. Похоже, он целиком вошел в инфантильный образ, и Хэл надеется, что у этих ребят есть процедуры, чтобы отмотать Бэйна хотя бы до шестнадцати, пока он не поехал домой на машине. В какойто момент в CD-музыке вступают литавры, и весьма игривый корнет, и музыка наконец-то начинает хоть немного, но продвигаться то ли к кульминации, то ли к концу диска.
Теперь уже несколько мужчин в группе начали кричать Кевину Бэйну, что его Внутренний Ребенок не дождется удовлетворения нужды, что сидеть и пассивно просить, чтобы утешение встало и подошло к нему, – это не удовлетворение нужды, что Кевин обязан своему Внутреннему Ребенку и должен проявить какую-то инициативу, чтобы удовлетворить его нужду. Кто-то выкрикнул: «Уважай Ребенка!» Кто-то другой воскликнул: «Удовлетвори нужду!» Хэл мысленно прогуливается по Аппиевой дороге под ярким евросолнцем, угощаясь канноли, раскручивая ракетки «Данлоп» за шейки, как револьверы, наслаждаясь солнечными лучами, головной тишиной и нормальным слюнотечением.
Довольно скоро подбадривающая поддержка вылилась в то, что все в комнате, кроме Харва, Джима и Хэла, скандируют: «Уважай! Уважай!» в том же спортивном мужском ритме мужской поддержки, как «Давай гол!» или «Молодцы!»
Кевин Бэйн вытирает нос рукавом и спрашивает колоссального лидера Харва, что же ему делать, чтобы удовлетворить нужду своего Ребенка, если человек, которого он выбрал для удовлетворения, не идет.
Лидер уже сложил руки на животе и откинулся назад, с улыбкой, сидя по-турецки, помалкивая. Его мишка сидит на горе живота, вытянув перед собой короткие ножки, как обычно медвежата сидят на полке. Хэлу кажется, что О2 в 32А выбирается со зверской скоростью. Не то что на прохладном бризе с овечьим запахом на острове Ассеншн в Южной Атлантике. Мужчины в комнате все еще скандируют «Уважай!»
– Вы хотите сказать, что я должен сам инициативно подойти к Джиму и попросить обнять меня, – говорит Кевин Бэйн, растирая глаза костяшками пальцев.
Лидер ласково улыбается.
– Вместо того чтобы, хотите сказать вы, пассивно звать Джима подойти ко мне, – говорит Кевин Бэйн, чьи слезы практически прекратились и чей пот приобрел липкий блеск истинного пота от страха.