Плюс, говорит Болт, Брюс Грин не поделился с сотрудниками и словом о том, что чувствует в отношении всего этого борз-мажора с Ленцем и Гейтли; что он просто сидит и ждет, когда кто-нибудь его мысли прочитает; и его соседи по комнате жаловались, будто во сне он мечется и кричит что-то про орехи и сигары.
Кельвин Болт, четыре года трезвости, сидит верхом на стуле и все сильнее наклоняется вперед в позе человека, который в любой момент оттолкнется от спинки и уйдет. Он сообщает, что в глубине души прежде безнадежно самовлюбленного «Крошки» Юэлла что-то надломилось и оттаяло, в духовном разрезе: парень сбрил свою бородку полковника Сандерса, все слышали, как он рыдал в ванной пятиместной спальни, а Джонетт видела, как он тайком выносил мусор с кухни, хотя его Дежурством на этой неделе были окна в кабинете. В трезвости Болт обнаружил в себе страсть к изысканным блюдам, и у него даже обозначились дополнительные подбородки. Его волосы вечно зализаны назад с помощью какой-то фигни без запаха, и у него более-менее постоянная болячка на верхней губе. Гейтли почему-то продолжает представлять себе Джоэль ван Дайн, одетую как Мадам Психоз, в обычном кресле в трехместной женской спальне, как она жует персик и выглядывает в открытое окно на распятие на высокой крыше больницы Святой Елизаветы. Само распятие небольшое, но так высоко, что его видно почти отовсюду в Энфилде-Брайтоне. Видит, как Джоэль деликатно приподнимает вуаль, чтобы надкусить персик. Болт говорит, что у Шарлотты Трит опустился уровень Т-лимфоцитов. Она вышивает для Гейтли какую-то салфетку с надписью в духе «Выздоравливай один день за раз, если на то воля Божья», но дело не спорится, потому что у Трит из-за ВИЧ началась какаято глазная инфекция со слизью, из-за которой она теперь врезается в стены, и ее консультант Морин Н. во время Летучки сотрудников просила Пэт подумать насчет перевода Шарлотты в «дом на полпути» для ВИЧ-инфицированных в Эверетте, где проживают и бывшие наркоманы. Моррис Хенли – вот к слову о Т-лимфоцитах – испек для Гейтли тарелку брауни со сливочным сыром в качестве пожелания выздоровления, но потом сволочи на сестринском посту отделения травматологии, типа, прям выконфисковали их у Кельвина, когда он пришел, но у него еще осталась парочка в залитом кровью «Корвете», и Гейтли может даже не сомневаться, что за брауни Хенли можно и убить любимого человека и все в таком духе. Гейтли вдруг охватывает тревога из-за того, кто в его отсутствие в Хаусе готовит ужин, типа, знают ли они, что на мясной рулет нужно рассыпать пригоршню кукурузных хлопьев, для текстуры. Кельвина Болта он находит невыносимым и мечтает, чтобы тот наконец съебался, но в то же время вынужден признать, что, когда рядом кто-то есть, он забывает об ужасной боли, хотя в основном потому, что захлестывающая паника из-за того, что он не в силах задавать вопросы или хоть как-то реагировать на чужие слова, так отвратительна, что как бы затмевает боль. Болт засовывает незажженную сигарету за ухо, где та, предвидит Гейтли, из-за тоника для волос станет некурибельна, заговорщически оглядывается через каждое плечо, подается вперед так, что лицо оказывается между прутьями перил койки, и, окатив лицо Гейтли запахом вчерашних яиц и дыма, тихо говорит, что Гейтли просто обалдеет от радости, что все жильцы, присутствовавшие в борз-мажоре – кроме Ленца, Трейл и всех тех, кто не в том юридическом положении, чтобы высовывать головы и все в таком духе, говорит он, – он говорит, что большинство из них подняли головы и написали показания, что приходили Органы БПД плюс какие-то мутные федералы с чмошными архаичными армейскими стрижками, наверное, из-за, типа, внутрионанского элемента канашек – здесь большое сердце Гейтли екает и уходит в пятки, – и были добровольно допущены в Хаус, с письменного разрешения Пэт, и приняли письменные показания, а это типа как присяга на бумаге, и показания как бы все на 110 % горой за Дона Гейтли и подтверждали оправдательную сценаристику событий, будь то самозащита или Ленцезащита. Несколько свидетельств указывали на то, что канашки производили впечатление, будто находились под воздействием каких-то вызывающих агрессию Веществ. Сейчас самая главная проблема, говорит Болт, как говорит Пэт, – это пропажа утверждаемой Штуки. Т. е. местонахождение Штуки 44-го калибра, из которой шмаляли в Гейтли, пропало, говорит Болт. Последний жилец, который показывает, что видел ее, – Грин, который говорит, что отнял ее у затоптанного ниггершами канашки, в последствиях чего он, Грин, говорит, он бросил Штуку на газон. В последствиях чего Штука как бы прям испарилась из правового поля зрения. Болт говорит, что с его точки правового зрения Штука-то и делает всю разницу между сценаристикой железобетонной самозащиты и сценаристикой какой-то, может, просто ниибической бучи, в которой в Гейтли в какой-то неопределенный момент таинственно шмальнули, пока он огромными голыми руками ретушировал карты паре канадцев. Сердце Гейтли сейчас где-то в районе голых волосатых голеней, после упоминания армейских стрижек федералов. При попытке умолять Болта сказать уже прямо, убил Гейтли кого-нибудь или нет, он снова пищит как раздавленный котенок. Боль от ужаса невыносима, но и помогает Гейтли смириться и махнуть рукой, и он расслабляет ноги и приходит к выводу, что Болт все равно не скажет то, что ему интересно, что такова реальность – он нем и беспомощен перед Кельвином. Болт подается вперед, обнимает спинку стула и говорит, что Кленетт Хендерсон и Йоланда Уиллис находятся на Полном домашним аресте в своей спальне, ради их же блага, чтобы не спускались и не испортили себе юридическую жизнь, давая показания. Потому что канашка в клетчатой шапкеушанке с пропавшей утверждаемой Штукой отдал концы на месте от острого каблука в правый глаз, пока его топтали на хер так, как топчут только ниггерши, и все в таком духе, а Йоланда Уиллис весьма проницательно оставила шпильку торчать в карте у парня с отпечатками пальцев ноги внутри – имея в виду, видимо, внутри туфли, а не парня, – поэтому отыскать Штуку – и в ее правовых интересах, аналогически, анализирует Болт правовой ландшафт ситуации. Болт говорит, Пэт хромала по всему Хаусу и обратилась к каждому жильцу лично, и все более или менее добровольно согласились на обыск комнат и личного шмотья и все в таком духе, и все равно никакой крупнокалиберной Штуки не всплыло, хотя тайная коллекция азиатских ножей Нелл Гюнтер произвела сильное впечатление. Болт предрекает, что это будет в юридо-правовых интересах самого Гейтли и все в таком духе – покопаться в мозгу и памяти, где и с кем он в последний раз видал утверждаемый ствол. Солнце за двойными стеклопакетами начало заходить за холмы Западного Ньютона, уже, слегка дрожа, и свет из окна на стене напротив стал охряной и кровавый. Отопительная вентиляция продолжала звучать, как родитель, который вдалеке мягко утихомиривает ребенка. Когда темнеет, тогда и начинает дышать потолок. И все в таком духе.
Какое-то время спустя, ночью, на том самом стуле, на котором сидел Болт, но повернутом правильно, чопорно скрестив ноги, сидит Джоффри Дэй, подсвеченный сзади светом из коридора, и ест брауни со сливочным сыром, которые, сообщает он, бесплатно раздают на сестринском посту. Дэй говорит, что Джонетт Ф., конечно, на кулинарной арене Дону Гейтли в подметки не годится. Похоже, говорит Дэй, она корыстолюбиво поддерживает сговорные отношения с откатами с производителями консервов «Спам», такова его теория. Кто знает, может, это вообще уже другая ночь. Ночной потолок больше не вздувается выпукло с каждым легким вдохом Гейтли, и природа звуков, которые он издает, эволюционировала от кошачьей к скорее жвачной. Но правая сторона так болит, что он едва слышит. Боль перешла от огненной к холодной, мертвой, глубокой и острой, со странным привкусом эмоциональной утраты. Откуда-то из его недр доносится издевательский хохот боли над 90 мг внутримышечного Торадола из внутривенной капельницы. Как и в случае с Юэллом, когда Гейтли просыпается, невозможно сказать, как давно Дэй здесь сидит или вообще зачем. Дэй растекается по древу, кажется, долгой историей о детских отношениях с младшим братом. Гейтли с трудом может себе представить, что у Дэя могут быть единокровные родственники. Дэй говорит, что его брат какой-то умственно отсталый. У него были пухлые красные влажные отвисшие губешки и очки с такими толстыми линзами, что глаза становились как у муравья, в детстве. Оказывается, его умственная отсталость отчасти проявлялась в том, что он страдал от парализующего фобического страха перед листьями. Т. е. обычными листьями, с деревьев. Дэю неожиданно врезали под дых всплывшие с трезвой жизнью воспоминания о том, как он эмоционально издевался над младшим братом, всего лишь угрожая ему листиком. У Дэя, когда он говорит, есть привычка поддерживать щеку и подбородок в ладони, как на вырезанных из журналов фотографиях покойного Дж. Бенни. Причина, почему Дэй решил поделиться такими вещами с немым и полубессознательно-лихорадочным Гейтли, – это тайна, покрытая мраком. Похоже, популярность Дона Г. как собеседника сильно выросла с тех пор, как он фактически стал парализованным и немым. Потолок ведет себя как следует, но в серости палаты Гейтли все еще может разобрать высоковатый зыбкий привиденческий силуэт, мелькающий в тумане на краю зрения. Между позами силуэта и беззвучно скользящими мимо палаты медсестрами было какое-то жутковатое сходство. Силуэт определенно предпочитал ночь дню, хотя к этому времени Гейтли вполне уже мог снова уснуть, потому что Дэй начал описывать разные виды ручных листьев.
С тех пор как Гейтли сдался, Пришел и протрезвел, его мучил повторяющийся кошмар, в котором над ним просто нависает крошечная азиатка со шрамами от угрей на лице. Больше ничего не происходит; она только нависает над Гейтли. Даже шрамы у нее не такие уж страшные. А вся штука в том, что она крошечная. Одна из тех крошечных низеньких безликих азиаток, которые встречаются всюду, куда ни плюнь, в метрополии Бостона, вечно со множеством сумок с продуктами в руках. Но в повторяющемся кошмаре она нависает над ним – со своей точки зрения он смотрит вверх, а она – вниз, что означает, что во сне Гейтли либо а) лежит на спине, беззащитно глядя на нее снизу вверх, либо б) еще более невероятно крошечный, чем она. Также во сне в какой-то угрожающей роли участвует собака, которая застыла в отдалении за азиаткой, неподвижная и застывшая, в профиль, торчащая твердо и прямо, как игрушка. У азиатки нет никакого определенного выражения и она ничего не говорит, хотя у шрамов на лице есть какой-то иллюзорный порядок, который как будто что-то подразумевает. Когда Гейтли снова открывает глаза, Джоффри Дэя уже нет и в помине, а койку вместе с перилами и капельницами на стойках сдвинули к соседней койке какого-то другого пациента, так что Гейтли и этот другой неизвестный пациент спят, как пожилая бесполая семейная пара, – вместе, но на разных кроватях, – и рот Гейтли округляется, а глаза выпучиваются от ужаса, и от попытки закричать ему так больно, что он просыпается и веки взлетают и дребезжат, как старая рулонная штора, и больничная койка на своем обычном месте, а медсестра делает безымянному парню в соседней койке какой-то ночной укол, похоже, наркотика, и пациент – с очень глубоким голосом – плачет. Затем попозже, за пару часов до полуночной симфонии парковочной рокировки машин на Ва