ению, но и еще не вступили в силу новогодние праздники США со своей собственной истощающей системой спроса на жесты доброй воли. За последние три фискальных года прибыли фандрайзера практически целиком оплатили весенний Юго-восточный тур и европейскую развлекуху на terre batu [210] июня-июля.
В выставке играют команды А и Б обоих полов и всегда против каких-нибудь иностранных юниоров, чтобы придать всему Фандрайзеру патриотическую изюминку. Безобидным объяснением было, что встреча – только одна из остановок иностранных игроков в каком-то туре по всем штатам, но на самом деле Ч. Т. обычно привозил иностранцев специально, и за свой счет. В прошлом мы бились с командами из Уэльса, Белиза, Судана и Мозамбика. Циники могут обратить внимание на отсутствие среди оппонентов джаггернаутов тенниса. Особенно показательной поркой стала прошлогодняя тема с Мозамбиком, 70-2, и среди некоторых зрителей и меценатов царили некрасивые ксено-расистские настроения – кое-кто даже радостно сравнил игру с тем, как танки Муссолини размазали эфиопских копьеносцев. Оппонентами ГВБВД должны стать квебекские команды юниорского Кубка Дэвиса и юниорского кубка Уайтмен, и их прибытия из МАМ-Дорваль 346 с особенным нетерпением ожидали Сбит с Фриром, которые утверждали, что квебекские девчонки из Кубка Уайтмен обычно обучаются раздельно и редко видят заведения с совместным обучением, и будут готовы к расширению межкультурных отношений любыми способами.
Маловероятно, что в такой снег хоть что-нибудь приземлится в Логане вовремя.
Во всех вентиляционных шахтах безутешно стонал ветер. Марио говорил «кий» и иногда «кис», растягивая звуки. Мне пришло в голову, что без планов на пару пипеток в одиночестве в туннеле я каждое утро просыпался с ощущением, как будто от нового дня нечего ожидать и в нем нет смысла. Я еще пару минут постоял на одной ноге, сплевывая в банку из-под кофе, которую вчера ночью оставил на полу рядом с телефоном. А значит, сам собой назревал вопрос, неужели Боб Хоуп каким-то образом стал не просто важным событием дня, но и его смыслом. Это было бы довольно страшно. «Пенн 4», который был моим мячом-эспандером на протяжении всего ноября, лежал на подоконнике у стекла. Я уже несколько дней не носил его с собой и не сжимал. Кажется, никто не заметил.
Марио уступил мне полный контроль над телефонным звонком и автоответчиком, потому что ему трудно держать трубку в руках, а все сообщения, которые он получает, – по внутренней связи от Маман. Мне нравилось менять записи на автоответчике. Хотя я отказывался сопровождать их музыкой или отредактированными отрывками из интертейнмента. В ЭТА не было видеофонии – еще одно решение Ч. Т. При Ч. Т. свод уставов, правил и процедур почти утроился в объеме. Наверное, лучшая запись нашей комнаты – очередная убийственная пародия Орто Стайса на Ч. Т., когда он на протяжении 80 секунд перечислял возможные причины, почему мы с Марио не можем ответить на звонок, и обрисовывал наши вероятные реакции на все возможные эмоции звонящего, вызванные нашей недоступностью. Но ближе к 80-й секунде шутка уже переставала быть смешной. На этой неделе наша запись на автоответчике звучит так: «Это бестелесный голос Хэла Инканденцы, тело которого сейчас недоступно.» – и так далее, а потом стандартная просьба оставить сообщение после сигнала. В конце концов, у меня неделя честности и воздержания, и это казалось более правдивым, чем рядовое «Это Хэл Инканденца.», поскольку звонящий, довольно очевидно, будет слышать не меня, а мой записанный голос. Этим наблюдениям я обязан Пемулису, который годами и с разными соседями по комнате сохранял на автоответчике одно и то же рекурсивное сообщение: «Это автоответчик автоответчика Майка Пемулиса; автоответчик Майка Пемулиса сожалеет, что не может записать первичное сообщение для Майка Пемулиса, но если вы оставите вторичное сообщение после того, как услышите хлопок, автоответчик Майка Пемулиса обязательно.» – и так далее, что давно стало таким несмешным, что лишь немногие из друзей и клиентов Пемулиса терпели утомительную запись до конца и оставляли сообщение, и сам Пемулис считает это конгениальным, поскольку ни один релевантный звонящий все равно не такой дурак, чтобы оставлять свое имя на любом устройстве коммуникации Пемулиса.
Плюс еще жутковато, что, стоит лучезарности лица превратиться в кипячено-белый потолок отделения травматологии, когда он резко просыпается и хватает ртом воздух, над перилами койки склоняется, видимо, реальная, неприснившаяся Джоэль ван Д., промокая холодной тряпицей широкий лоб и округлившийся в ужасе рот Гейтли, в трениках и каком-то свободном парчовом гуипиле, лавандовый цвет которого почти совпадает с кромкой ее чистой вуали. Вырез у гуипиля слишком высокий, и когда она наклоняется, смотреть особо не на что, но Гейтли это кажется каким-то даже милосердием. В другой руке (и ее ногти сгрызены до мяса, прямо как у Гейтли) у Джоэль два брауни, которые, по ее словам, она стянула на сестринском посту и принесла ему, раз Моррис Х. пек их для него и они его по праву. Но она уже видит, что он не в состоянии глотать, говорит она. От нее пахнет персиками и хлопком, и еще чувствуется сладкий зловещий шлейф дешевых канадских сигареток, которые курят многие жильцы, а за всем этим Гейтли чует пару капель духов 347.
Чтобы развеселить его, она несколько раз повторяет «Чу». Гейтли быстро поднимает и опускает грудь, чтобы обозначать веселье. В ее присутствии он не желает ни мычать, ни мяукать, из-за смущения. Этим утром на ней вуаль с эластичным ярко-фиолетовым краем, а волосы, обрамляющие вуаль, кажутся более темно-красными, сумеречными, чем когда она впервые попала в Хаус и воротила нос от мяса. Гейтли не был фанатом WYYY или Мадам Психоз, но иногда таких встречал, – в основном любителей органики, опиума и коричневого героина, гадкого глинтвейна, – и на фоне лихорадочной боли и пробирающей жути от снов с амфетаминовым призраком, Джоэль-с-лицом-Уинстона-Черчилля и Джоэль-ангельской-материнской-Смертью чувствует себя странно живым от того, что ему промокает лицо и, может, даже им восхищается не кто-нибудь, а местная андерграундная интеллектуальная-слэш-богемная знаменитость. Он не знает, как это объяснить: словно бы из-за того, что она публичная личность, он каким-то образом становится более физически действительным, как бы больше чувствует свое присутствие, какое у него выражение на лице, робеет издавать животные звуки, и даже дышит через нос, чтобы она не почувствовала запах его нечищенных зубов. С ней он робеет, Джоэль это видит, но ее восхищает, что он сам понятия не имеет, как героически или даже романтически выглядит – небритый и интубированный, огромный и беспомощный, раненный, когда защищал того, кто защиты не заслуживал, почти спятивший от боли и тем не менее отказавшийся от наркотиков. Последний и, в сущности, единственный мужчина, которым Джоэль когда-то романтически восхищалась, ушел и даже не смог признаться самому себе, почему ушел, выдумав вместо этого жалкую ревнивую фантазию о Джоэль и собственном несчастном отце, чей единственный интерес к Джоэль был сперва эстетическим, а затем антиэстетическим.
Джоэль не знает, что недавно протрезвевшие люди легко подвергаются заблуждению, будто люди с более продолжительным временем трезвости – романтичные и героические, а не такие же потерянные, напуганные и с трудом выживающие, как и все в АА (кроме, наверное, разве что гребаных Крокодилов).
Джоэль говорит, что в этот раз надолго задержаться не может: все безработные жильцы обязаны присутствовать на перекличке на ежеутренней медитации в Хаусе, как это прекрасно знает сам Гейтли. Он не совсем понимает, что она имеет в виду под «в этот раз». Она рассказывает про странную лимбо-травму самого новенького жильца, и как Джонетт Фольц приходится нарезать ужин этого Дэйва на мелкие кусочки и бросать ему в рот, как птице с птенцом. Когда она поднимает лицо к потолку, льняная вуаль облегает черты лица с широко раскрытым в пародии на птенца ртом. На фоне гуипиля без выреза ее вьющиеся волосы выглядят темными, а запястья и ладони – бледными. Кожа на руках натянутая и веснушчатая, под ней ветвятся вены. Из-за металлических прутьев койки закатывающиеся глаза Гейтли мало что видят ниже груди Джоэль, пока она не заканчивает его протирать и не отходит к краю соседней койки, которая в какой-то момент опустела, осталась без медкарты плачущего парня и с опущенными перилами, где садится на краю и скрещивает ноги, уперевшись пяткой гуарачи в шарнир перил, благодаря чему видно, что над гуарачей телесного цвета у нее белые носки и древние растянутые треники березового цвета с брендом BUM на одной ноге, которые, уверен Гейтли, он видел на воскресном утреннем собрании «Большой книги» на Кене Эрдеди, и они принадлежат Эрдеди, и Гейтли чувствует внутри вспышку чего-то неприятного из-за того, что она носит штаны этого мажора. Утренний свет снаружи теперь перешел из солнечного желто-белого в какой-то серый цвет старого пятака, с оттенком, похоже, нешуточного ветра.
Джоэль ест брауни со сливочным сыром, которые нельзя Гейтли, и с трудом вытаскивает из просторной тряпичной сумки что-то навроде большой тетради. Она рассказывает о вчерашнем собрании в Святом Колумбе 348, куда они ходили без присмотра, потому что Джонетт Ф. пришлось остаться, чтобы присматривать за Глинном, который болеет, и за Хендерсон и Уиллис, которые на втором этаже на юридическом карантине. Гейтли копается в оперативке, в какой же день проходит долбаный Святой Колумба. Джоэль говорит, что прошлым вечером в Святом Колли был такой ежемесячный формат, когда вместо Служений устраивается обсуждение по кругу, где кто-то один говорит пять минут, а затем выбирает следующего спикера из собравшихся. Там был кентуккиец – Гейтли ведь помнит, что она из Кентукки? Новенький кентуккиец, Уэйн-как-тотам, реально несчастный на вид паренек родом из старого доброго Штата мятлика, но в последнее время проживавший в нерабочей дренажной трубе у очистного сооружения на Оллстонском Отшибе, рассказал он. Этот парень, сказала она, который сказал, что ему девятнадцать или около того, выглядел на 40 +, был в одежде, которая, казалось, разлагалась прямо на нем, пока он выступал, и вонял канализацией так, что платки доставали даже в четвертом ряду, – вонь он объяснил тем, что его жилая дренажная труба была «в основном» нерабочая, то есть малоиспользуемая. Голос Джоэль совсем не похож на ее гулкий, звучный радиоголос, и она много жестикулирует, пытаясь передать Гейтли историю в красках. Пытаясь принести ему в палату частичку собрания, осознает Гейтли, с легкой натянутой улыбкой непонимания, как же это он не может раскопать в памяти мысленный график собраний, чтобы понять, какой сегодня день.