От последней фантазии ему становится стыдно, такая она трусливая. И даже воображать романтические отношения с потерянной новенькой стыдно. В бостонских АА соблазнение новеньких называют «13-м шагом» 351 и считают делом конченых мерзавцев. Это хищничество. Новички приходят в АА такими выжатыми, потерянными и напуганными, с нервными системами наизнанку и гудящими от отходняка, и отчаянно мечтающими выбраться из своей головы, сложить с себя ответственность за себя к ногам чего-то не менее соблазнительного и всепоглощающего, как их былой друг Вещество. Избежать зеркала, которое ставят перед ними АА. Избежать признания предательства их старого дорогого друга Вещества и траура по нему. Плюс даже не будем о проблемах зеркал-и-беззащитности в случае новенькой, которой приходится носить вуаль УРОТ. Один из самых настоятельных советов бостонских АА новичкам – избегать романтических отношений как минимум год. Поэтому если какой-то хищник с опытом какой-никакой трезвой жизни пытается соблазнить новенького, это почти равносильно изнасилованию, как считают в Бостоне. Не то что бы так никто не делал. Но те, кто делал, после никогда не достигали той трезвой жизни, которую бы уважали или ставили в пример. АА на 13-м Шаге еще сам бежит от зеркала.
Не говоря уж о том, когда сотрудник соблазняет нового жильца, которой он, по идее, должен помогать, то это чистой воды подстава Пэт Монтесян и Эннет-Хауса по полной программе.
То, что его ярчайшие фантазии о Джоэль вращаются вокруг фантазий о побеге от Органов и юридической ответственности, – вряд ли случайность, понимает Гейтли. На самом деле фантазия его головы – что новенькая поможет ему избежать, скрыться и удрать, чтобы присоединиться к нему позже, в каком-нибудь Кентукки на укрепленных качелях на веранде. Да он же сам еще новичок: хочет, чтобы кто-нибудь другой разбирался с его проблемами, чтобы кто-нибудь спасал его от его же клеток. В сущности, это та же иллюзия, что и любая иллюзия вызывающего зависимость Вещества. От отвращения к себе его глаза закатились и так и остались.
Я вышел в коридор сплюнуть табак, почистить зубы и прополоскать банку из-под «Спиру-Теина», на краях которой уже образовалась неприятная короста. Коридоры в общежитии изогнутые и без углов как таковых, но с любой точки видно не больше трех дверей целиком и косяка четвертой, прежде чем зону видимости ограничит кривая коридора. Я на секунду задумался, правда ли, что маленькие дети верят, будто родители могут их видеть даже из-за угла или изгиба.
В коридоре без ковра стоны ветра и дребезжание дверей были хуже. Из некоторых комнат за пределами прямой видимости слышались слабые звуки утреннего плача. Многие топовые игроки начинают день с краткого приступа рыданий, а затем весь день ходят в целом бодрые и жизнерадостные.
Стены в коридорах общежитий мятно-голубые. Стены в комнатах – кремовые. Все деревянные элементы темные и покрыты лаком, как и гильош вдоль всех потолков ЭТА; а превалирующий запах в коридорах – всегда смесь лака и настойки бензоина.
В мужском туалете кто-то оставил открытым окно над раковинами, и на подоконнике теперь сугроб, а на полу под окном у раковины, горячая труба которой визжит, – парабола снежной пыли, уже подтаивающая на вершине. Я включил свет и с ним заработала вытяжка; по какой-то причине я с трудом выношу ее звук. Когда я выглянул в окно, ниоткуда и отовсюду налетает ветер, кружится вихрями и смерчами снег, а в снежинках чувствуются крошки льда. Холод беспощадный. Дорожки за Восточными кортами замело, а ветви сосен сгибались под тяжестью снега почти горизонтально. Насест Штитта и наблюдательная башня выглядели угрожающе; на подветренной стороне, выходящей на Админку, все еще было темно и бесснежно. Вид на вентиляторы ATHSCME вдали, перемещающие кубокилометрами снежный воздух на север, – один из лучших зимних видов с вершины нашего холма, но видимость сейчас была почти нулевая, чтобы различить вентиляторы, а из-за тотального жидкого шороха снега нельзя было даже расслышать, работают ли они вообще. От Дома ректора остался не более чем горбатый силуэт на фоне лесопосадки на севере, но я легко представил себе бедного Ч. Т. в гостиной у окна в кожаных тапках и халате в шотландскую клетку, который как будто мечется, даже когда стоит неподвижно, как он вытягивает и возвращает антенну телефона в руках, уже позвонив в Логан, МАМ-Дорваль, за новостями в сервис ПрогнозНет-9000, бровастым типам в квебекском офисе ОНАНТА, со лбом – стиральной доской и беззвучно двигающимися губами, накручивая себя до состояния Абсолютного Беспокойства.
Я спрятался внутрь, когда перестал чувствовать лицо. Совершил свои омовения. Я не ходил в туалет по-большому три дня.
Цифровой дисплей рядом с интеркомом на потолке показывал 18-11ЕСТ-0456.
Когда хлоп-хлоп двери в ванную затихло, я расслышал из-за изгиба коридора тихий голос со странной интонацией. Оказалось, перед окном коридора на стуле из спальни сидел старый добрый Орто Стайс. Сидел лицом к окну. Окно было закрыто, и он прислонился лбом к стеклу, то ли бормоча, то ли напевая себе под нос, очень тихо. Вся нижняя часть окна запотела от его дыхания. Я подошел к нему со спины, прислушался. Ежик на его затылке был бледно-серого цвета акульего брюха, такой короткий, что просвечивала кожа. Я встал более-менее за его стулом. Я не мог расслышать, говорит он или напевает. Он не обернулся, даже когда я погремел зубной щеткой в стакане НАСА. На нем был классический прикид Тьмы: черная толстовка, черные треники с красно-серой шелкографией «ЭТА» на обеих штанинах. Босые ступни стояли на холодном полу. Я стоял прямо у стула, но он так и не обернулся.
– Эт кто тама? – спросил он, глядя прямо перед собой в окно.
– Привет, Орт.
– Хэл. Ты че-то раненько.
Я еще погремел зубной щеткой, обозначая, как пожимаю плечами.
– Ну, знаешь. Проснулся и не спится.
– Что случилось?
– В смысле? – спросил я.
– Голос у тя. Едрён-батон, ты плачешь? Что случилось?
– Я не плачу, Орт, – мой голос был нейтральный и немного озадаченный.
– Ну лады, – Стайс подышал на стекло. Поднял руку, не меняя положения головы, и почесал ежик на затылке. – Встал и не спится. Ну че, буим седни с инасранцами играть али как?
Последние десять дней хуже всего я чувствовал себя рано утром, до рассвета. Есть что-то стихийно-ужасное в дорассветном пробуждении. Над границей дыхания Тьмы окно было прозрачным. Здесь снег не так кружился и колотил в окно, как на восточной стороне здания, зато благодаря отсутствию ветра на подветренной стороне было отлично видно, как плотно валит снег. Как бесконечно опускающийся белый занавес. С восточной стороны небо просветлялось, было более бледного серо-белого оттенка, напоминая ежик Стайса. Я осознал, что из его положения видно только конденсат дыхания, никаких отражений. Я скорчил у него из-за спины несколько гротескных, растянутых, пучеглазых рож. Мне от них стало только хуже.
Я погремел щеткой.
– Ну, если и будем, то не на улице. У западных сеток сугробы до верхней стропы. Придется им поискать помещение.
Стайс подышал.
– Откеда у нас те помещение с трицитью шестью кортами, Инк. Максимум, наверн, двенадцать в клубе «Винчестер». В сраном «Маунт Оберне» их и то восем.
– Им придется развозить нас по разным местам. Это геморрой, но Штитт такое уже проворачивал. Я думаю, настоящая переменная – это успели ли вчера ночью квебекские ребята приземлиться в Логане до того, как его замело.
– Логан, гришь, закроют.
– Но я думаю, если бы они прилетели вчера ночью, мы бы знали. Марио говорил, Фрир и Сбит пристально следили за обновлениями FAA [211] с самого ужина.
– Парни ждут, как бы поиксить тормознутых эносранок, которые даж нох не бреют, штоль?
– Я бы сказал, они застряли в Дорвале. Готов спорить, Ч. Т. как раз сейчас этим занимается. Возможно, за завтраком будет какое-то объявление.
Это было очевидное приглашение для Тьмы быстренько спародировать, как Ч. Т. вслух спрашивает по телефону у квебекского тренера, стоит ли ему, Ч. Т., настаивать, чтобы они садились на чартерный наземный транспорт от Монреаля, или убеждать не рисковать и не ехать через Впадину в такую бурю великодушным, хотя и разочарованным тоном, чтобы квебекский тренер решил, что путешествовать 400 км до Бостона на автобусе в метель – его собственная великодушная идея, полностью открывается Ч. Т., раскрывая всевозможные психостратегии на усмотрение тренера, неистово шурша на заднем фоне телефонного разговора франко-английским словарем. Но Стайс так и сидел, прислонившись лбом к стеклу. Его голые ступни отбивали на полу какой-то ритм. В коридоре был дубак, и большие пальцы у него на ногах слегка посинели. Он резко выдохнул через сложенные губы, отчего толстые щеки слегка захлопали; эту привычку мы звали его конским фырчаньем.
– Ты тут сам с собой разговаривал, или напевал, а?
Повисла тишина.
– Слышал анехдот? – сказал он наконец.
– Давай послушаем.
– Интересно?
– Мне сейчас не помешает хорошее настроение, Тьма, – сказал я.
– И те тоже?
Снова повисла тишина. За закрытыми дверями в разных тональностях рыдали два разных человека. На втором этаже кто-то смыл в туалете. Один из плачущих почти ревел белугой, на каких-то нечеловеческих частотах. Кто из юношей ЭТА это был или за какой дверью за изгибом стены, сказать было невозможно.
Тьма опять почесал затылок, не двигая головой. Его руки едва ли не светились на фоне черных рукавов.
– Пошли, значить, три статистика на утиную охоту, – начал он. Запнулся. – Они тип статистики по профессии.
– Пока что все понимаю.
– И вот они, значить, пошли на уток охотиться, и залегли в грязи в засидке, шоб охотиться, в броднях да шляпах, с крутейшими «Винчестерами» с картечью и тэ дэ. И крякают в такой казу, в который охотники на охоте крякают.
– Манок, – сказал я.
– Ну вот да, – Стайс попытался кивнуть, не отрывая лба от стекла. – И, значить, вылетает прямо над ними утка.