[221] веса, он был изнуренным, дряблым, чуть ли не нарколептиком, и на таком негибком графике потребностей, что ему каждые три часа нужно было 15 мг старого доброго гидрохлорида оксикодона из карманного бутылька «Тайленола», чтобы не трясло. На поле он вел себя как огромный заплутавший котенок – тренер отправлял его на ПЭТ-сканирование, опасаясь рассеянного склероза или Лу Герига [222],– и даже версия «Итына Фрома» из «Классических комиксов» теперь была ему не под силу; а к этому последнему сентябрю неспонсированного времени его покинул и старый добрый Кайт, поступивший в Салемский государственный университет на фулл-райд на информационные технологии, так что Гейтли теперь остался один на один и с математикой и химией для отстающих.
В нападении Гейтли уже в третьей игре уступил место в стартовом составе большому ясноглазому первогоднику, который, по словам тренера, демонстрировал почти безграничный потенциал. Затем в конце октября случились циррозное кровоизлияние и кровоизлияние в мозгах у миссис Гейтли, как раз перед четвертными контрольными, которые Гейтли готовился запороть. Мужики в белых халатах со скучающим видом выдували синие пузыри, уложили ее в неторопливую скорую и отвезли без сирен сперва в больницу, затем в УДУ 365 «Медикейда» за пляжем Йиррел в Пойнт-Ширли. Задние стороны глаз Гейтли так чесались, что он не смог даже выйти на красные выщербленные ступеньки крыльца, чтобы сказать адьос. В тот день он выкурил свою первую сигу, 100-мм из маминой дешевой недобитой пачки, которую она оставила. Он даже не вернулся в Б.-С. С. Ш. забрать вещи из шкафчика. Он больше никогда не играл в официальный футбол.
Возможно, я дремал. В дверном проеме появлялись, ждали ответа и исчезали новые головы. Возможно, я задремал. Мне вдруг пришло в голову, что если я не голоден, то есть необязательно. Мысль предстала почти настоящим откровением. Мне уже больше недели не хотелось есть. Я помнил время, когда хотел есть всегда, постоянно.
Затем в какой-то момент в дверях появилась голова Пемулиса – его странный утренний раздвоенный вихор на голове закачался, когда он оглянулся в коридор через каждое плечо. Правый глаз у него то ли дергался, то ли опух со сна; что-то с ним было не так.
– М-мяулло, – сказал он.
Я притворился, что прикрываю глаза от света.
– Доброе утречко, незнакомец.
Не в натуре Пемулиса извиняться, или объясняться, или переживать, что ты можешь подумать о нем что-то плохое. Этим он напоминал мне Марио. Непонятно, как это его почти царственное отсутствие неуверенности в себе сочетается с парализующей неврастенией на корте.
– Чо делаешь? – спросил он, продолжая стоять в дверном проеме.
Я видел, как мой вопрос о том, где он пропадал всю неделю, приведет
к такому количеству возможных ответов и дальнейших вопросов, что сама перспектива была почти головокружительной, такой изнуряющей, что я с трудом выдавил, что просто лежу на полу.
– Лежу просто, – ответил я.
– Мне так и сказали, – ответил он, – Петропулятор упомянул истерику.
Когда лежишь на спине на толстом ковре, пожать плечами почти невозможно.
– Сам посмотри, – сказал я.
Пемулис вошел целиком. Он стал единственным предметом в комнате, полностью осознающим себя вертикальным. Выглядел он не очень; цвет лица был так себе. Он не побрился, из мячика подбородка торчала дюжина маленьких черных щетинок. Казалось, что он жует жвачку, хотя жвачку он не жевал.
– Задумался? – спросил он.
– Напротив. Профилактика мышления.
– Нормально себя чувствуешь?
– Не жалуюсь, – я закатил глаза, чтобы посмотреть на него.
Он издал резкий гортанный звук. Прошел по краю моего зрения и втиснулся в стык двух стен; я слышал, как он сползает за мной на пол, чтобы присесть, привалившись спиной к стене, как он иногда любил.
«Петропулятор» – это Петрополис Кан. Я думал о последней кинолекции из «Приятных людей в небольших удобных комнатах.», а затем о казусе с Ч. Т. на похоронах Самого. Маман похоронила Самого на семейном участке в провинции Л'Иль. Прямо над головой я услышал возглас и два удара. Моя грудная клетка сокращалась и расширялась.
– Инкстер? – сказал Пемулис через некоторое время.
Заслуживающей внимание деталью оказалось, что земля на свежей
могиле кажется воздушной, поднявшейся и пышной, как тесто.
– Хэл? – сказал Пемулис.
– Яволь.
– Нам надо реально серьезно перетереть, братец.
Я ничего не ответил. Слишком много потенциальных ответов, как остроумных, так и искренних. Я слышал, как вихры Пемулиса шуршат по стене, пока он озирается по сторонам, и тихий звук маленькой молнии, с которой он игрался.
– Можно найти уединенное место и реально перетереть.
– Я тонко настроенная горизонтальная антенна, настроенная прямо на тебя.
– Я имел в виду, давай куда-нибудь отскочим.
– Таки к чему эта внезапная спешка? – я пытался изобразить интонацию еврейской мамочки, особое мелодичное вниз-вверх-вниз. – Таки всю неделю: ни ответа, ни привета. А теперь ой, ему срочно надо поговорить.
– Давно свою мамку видел?
– Не видел всю неделю. Не сомневаюсь, сейчас она помогает Ч. Т. решить погодную проблему, – я помолчал. – Его, если подумать, я тоже не видел всю неделю, – добавил я.
– Эсхатон отменяется, – сказал Пемулис. – С картой там ужас что творится.
– Я чувствую, очень скоро будет объявление и про квебекских ребят, – сказал я. – Настолько я тонко настроен в этой позиции.
– Что скажешь, если забьем на заменитель сосисок и метнемся поесть в «Стейк и Мороженое».
Повисла долгая пауза, пока я прогонял дерево ответов. Пемулис застегивал и расстегивал что-то с короткой молнией. Я не мог решить. Наконец пришлось выбирать почти случайно.
– Я теперь стараюсь реже посещать места со снисходительным «‘N» в названии.
– Слушай, – я услышал, как скрипнули его колени, когда он подался вперед над моей головой. – Насчет tu-savez-quoi [223].
– Идэ Имэ Изэ. Синтетическая вакханалия. Она точно не состоится, Майк. К слову об ужасе с картой.
– Это тоже одна из тем, насчет которой надо перетереть, если соизволишь поднять свою – буквально – свою жопу с пола.
Минуту я наблюдал за тем, как поднимается и опускается стакан НАСА.
– Даже не начинай, Эм Эм.
– Чего не начинать?
– У нас хиатус, забыл? Тридцать дней, на которые ты чудесным образом умаслил того парня, мы живем как шииты.
– Умасливание тут не при чем, Инк, в том-то и дело.
– И теперь у нас – сколько? – еще двадцать дней. У нас будет моча, как у детей муллы, мы договорились.
– Не в этом. – начал Пемулис.
Я пукнул, но не издав ни звука. Мне было скучно. Я не помнил, когда в последний раз мне было скучно с Пемулисом.
– И я обойдусь без твоего соблазнительного красноречия, – сказал я.
В двери появился Кейт Фрир, прислонившись к косяку и скрестив
руки. На нем все еще было странное трико, в котором он спал, – из-за него он напоминал кого-нибудь из цирка, кто голыми руками рвет телефонные книги.
– Кто-нибудь может объяснить, почему на окне в коридоре наверху человеческая кожа? – спросил он.
– Мы тут вообще-то разговариваем, – сказал Пемулис.
Я приподнялся на локтях.
– Кожа?
Фрир посмотрел на меня.
– Знаешь, Хэл, тут, по-моему, нет ничего смешного. На окне в коридоре наверху, вот те крест, висит полоска кожи со лба, и как будто две
брови, и кусок носа. И сейчас вот Шпала Пол говорит, что в вестибюле видели, как Стайс выходит из лазарета с какой-то маской Зорро на лице.
Пемулис был абсолютно вертикальным – снова встал; я слышал его колени, когда он распрямлялся.
– У нас тут вроде как тет-а-тет, братец. Мы уединились, один на.
– Стайс прилип к окну, – объяснил я, снова целиком откидываясь. – Кенкль и Брандт собирались отлепить его с помощью теплой воды из уборщицкого ведра.
– Как можно прилипнуть к окну? – спросил Пемулис.
– Ну, а выглядит будто так, будто отлепили они ему пол-лица от головы, – сказал Фрир, дотронувшись до собственного лба и поежившись.
Под мышкой Фрира появилось маленькое свиное рыльце Кирана Маккенны. Он был все еще в дурацкой марлевой повязке на всю голову из-за мнимого ушиба черепа.
– Ребят, вы уже видали Тьму? Гопник говорит, он как кусок сырной пиццы, с которого содрали сыр. Гопник говорит, Трельч берет по два бакса за посмотреть, – он умчался к лестнице, не дожидаясь ответа, бешено звеня мелочью в кармане. Фрир посмотрел на Пемулиса и открыл рот, затем, по-видимому, передумал и последовал за ним. Мы слышали пару саркастических присвистов вслед трико Фрира.
На верху моего зрения снова появился Пемулис; его правый глаз однозначно дергался.
– Вот поэтому я и предлагал переместиться в более уединенное место. Я хоть раз просил тебя о срочном разговоре, Инк?
– Точно не в последние несколько дней, Майк, в этом я уверен.
Повисла продолжительная пауза. Я поднял руки над лицом и смотрел
на их форму в рассеянном свете.
Наконец Пемулис сказал:
– Ладно, надо успеть поесть до того, как увижу гребаного Стайса без пол-лба.
– Прихвати для меня заменитель, – сказал я. – Дай знать, когда скажут про матчи. Я поем, если придется играть.
Пемулис облизнул ладонь и попытался приручить вихры. С моей точки зрения он был высоко над моей головой и вверх ногами.
– Так что, а ты вообще собираешься подняться, пойти, одеться, постоять на одной ноге со своей включенной оперой, а? А то я могу поесть и потом зайти к тебе. Скажем Марио, что нам надо поболтать один-на-тет.
Теперь я переплел пальцы в решетку и смотрел, как меняется при вращении льющийся через нее свет.
– Будь другом? Достань мне с полки «Приятных людей в небольших удобных комнатах, где каждый сантиметр доступного пространства используется с поразительной эффективностью». Они где-то в десятке картриджей справа на третьей полке сверху в шкафу с развлечениями. Перемотай на 23:00, где-то 23:50? Последние пять минут или типа того.