– Вопрос.
– Я никогда его не видела. Понятия не имею.
– Вопрос.
– Похоронили вместе с ним. Мастера всех неизданных фильмов. Во всяком случае, так было сказано в его завещании.
– Вопрос.
– Это не имеет никакого отношения к его самоубийству. Меньше чем никакого.
– Вопрос.
– Нет, я в жизни не видела это гребаное завещание. Это он мне сказал. Он мне многое рассказывал.
Он бросил напиваться. Вот что его убило. Он не выдержал, но дал слово.
– Вопрос.
– Я не знаю, был ли у него вообще законченный Мастер. Это вы мне рассказываете. Ни в одной из моих сцен не было ничего невыносимого или порабощающего. Ничего похожего на все эти слухи об абсолютном совершенстве. Это слухи ученых. Он говорил, что хочет создать что-то, в кавычках, «слишком идеальное». Но в шутку. У него был такой пунктик насчет развлечений, насчет критики из-за развлекательности в противоположность неразвлекательности и стазису. Он называл свое Творчество «развлечениями». Всегда в ироническом ключе. И помилуй господи, даже в качестве шутки он никогда не говорил об антифильме или антидоте. Так далеко она никогда не заходила. Шутка.
– Когда он говорил об этой съемке как, в кавычках, «идеальном развлечении, смертельно завораживающем», – это всегда была ирония: он просто подтрунивал надо мной. Я тогда всем говорила, что вуаль мне нужна, чтобы скрыть смертельный идеал, что я слишком смертельно красива для простых смертных. Это была как бы шутка, которую я подцепила в одном из его развлечений, в этой, «Медузе против Одалиски». Что даже в УРОТе я скрывалась за скрытностью, отрицала само уродство. Поэтому Джим не издал неудачный фильм и сказал мне, что он слишком идеален – он парализует людей. Совершенно очевидно, что это была ироничная шутка. В мой адрес.
– Вопрос.
– У Джима был сухой юмор.
– Вопрос.
– Если его доделали и никто его не видел, Мастер, значит, он вместе с ним. Похоронен. Но это только догадка. Хотя готова поспорить.
– Считайте это обоснованной догадкой.
– Вопрос.
– Вопрос, вопрос, вопрос.
– А до этой шутки он сам не дожил. Место, где он похоронен, теперь тоже похоронено. Могила в вашей зоне кольцевания. Даже уже не на вашей территории. И так что если хотите фильм – думаю, он оценил бы шутку. О да, ни хрена не сомневаюсь.
По довольно жуткому совпадению оказалось, что Кайл Демпси Койл и Марио в нашей комнате тоже смотрели одну из старых кинопроб Самого. Марио надел штаны и теперь застегивал молнию и пуговицы специальным инструментом. Койл выглядел каким-то потрясенным. Он сидел на краю моей кровати с широко открытыми глазами, слегка дрожал словно капля на конце пипетки. Марио приветствовал меня по имени. За окном все вился и кружился снег. Позицию солнца определить было невозможно. Стойки сеток уже замело до самых держателей табло. Ветер наносил снег в сугробы ко всем прямым углам академии, а потом разбивал на необычные формы. Весь вид из окна был серый и зернистый, как на некачественном фото. Небо казалось больным. Марио застегивался с великим терпением. Часто он ловил и фиксировал челюсти инструмента на язычке молнии только после нескольких попыток. Койл, все еще с капой от апноэ, пялился в маленький экран нашей комнаты. Они смотрели «Сообщника!» Самого, короткометражную мелодраму с Косгровом Уоттом и парнем, которого никто не видел ни до, ни после.
– Ты рано проснулся, – сказал Марио и улыбнулся мне, на секунду забыв про молнию. Его кровать была туго заправлена.
Я улыбнулся.
– Похоже, не я один.
– Ты грустный.
Я поднял руку со стаканом НАСА в приветствии Койлу.
– Неожиданное удовольствие, Кэ Дэ Кэ.
– Втайв ваве пивдеф, – сказал Койл.
Я поставил стакан с щеткой на комод и поправил на нем салфетку. Подобрал какую-то одежду и принялся разделять по запаху на носибельное и неносибельное.
– Кайл говорит, Джим Трельч оторвал Орто немножко лица, когда дернул от окна, к которому он приклеился, – сказал Марио. – А потом Джим Трельч и мистер Кенкль хотели приложить туалетную бумагу, как Шпала Пол прилагает кусочки «Клинекса» на порезы от бритвы, но лицу Орто было хуже, чем от пореза, и они потратили целый рулон, и теперь у Орто все лицо в туалетной бумаге, и бумага прилипла, и Орто не может ее отодрать, и на завтраке мистер Делинт накричал на Орто, что тот разрешил им приклаживать туалетную бумагу, а Орто убежал в комнату к себе и Кайлу и заперся, а у Кайла нет ключа после случая в вихревой ванне.
Я помог Марио с жилетом с полицейским замком и накрепко залепил липучку. Грудь Марио такая хрупкая, что я чувствовал, как трепещет его сердечко, даже через жилет и толстовку.
Койл вынул капу от апноэ. Когда он ее доставал, между ртом и капой показались нитки белой ночной субстанции. Он посмотрел на Марио.
– Расскажи самое худшее.
Я очень внимательно следил за тем, что Койл намеревался сделать с омерзительной капой.
– Эй, Хэл, на твоем телефоне сообщения, и заходил Майк Пемулис и спрашивал, как ты, встал уже.
– Ты еще не рассказал самое худшее, – сказал Койл.
– Даже не думай положить где-нибудь рядом с моей кроватью, Кайл, пожалуйста.
– Я сам слежу, не переживай.
Марио застегнул инструментом длинную изогнутую молнию на рюкзаке.
– Кайл сказал, у него снова была проблема с выделениями…
– Я слышал, – сказал я.
– „.и Кайл говорит, он проснулся, а Орто нигде нет, и кровати Орто тоже нет, и он включил свет…
Койл сделал широкий жест капой:
– И чу с большой, блин, буквы «Че».
– „да, и чу, – сказал Марио. – Кровать Орто под потолком их комнаты. Ночью рама как-то поднялась и прикрутилась к потолку так, что Кайл не слышал и не проснулся.
– Пока не начались выделения, получается, – сказал я.
– Хватит с меня, – сказал Койл. – Банки и обвинения, что я двигаю его вещи, – это одно. Пойду к Латеральной Алисе, как Трельч, чтобы меня перевели. Это последняя капля.
– И теперь его кровать на потолке, до сих пор, – сказал Марио, – и если она упадет, пробьет пол и упадет прямо к Грэму и Петрополису.
– Он сейчас там, мумифицированный туалетной бумагой по самое не могу, дуется, с кроватью над головой и запертой дверью, так что я даже не могу забрать средства для чистки капы, – сказал Койл.
Я ничего не слышал про то, что, оказывается, Трельч поменялся комнатами с Тревором Аксфордом. С крутой крыши над нашим окном соскользнул огромный шмат снега, пролетел мимо окна и шлепнулся на землю с громким «шлеп». Почему-то тот факт, что что-то такое серьезное, как обмен комнатами посреди семестра, могло произойти без моего ведома, наполнил меня ужасом. Снова появились проблески возможной панической атаки в зачатке.
На прикроватном столике Марио лежал тюбик мази для ожога таза, неровно выдавленный. Марио смотрел мне в лицо.
– Тебе грустно, что не поиграешь, если отменят квебекских игроков?
– А вишенка на торте ночи – он приклеился рожей к окну, – сказал с отвращением Койл.
– Примерз, – поправил его я.
– Вот только послушай теперь объяснение Стайса.
– Дай угадаю, – сказал я.
– Летающей кровати.
Марио посмотрел на Койла.
– Ты же сказал, прикрученной.
– Я сказал – предположительно прикручена, вот что я сказал. Я сказал, что единственное рациональное объяснение, которое тут возможно, – она прикручена.
– Дай угадаю, – сказал я.
– Дай ему угадать, – сказал Марио Койлу.
– Тьма думает на призраков, – Койл встал и двинулся на нас. Его глаза были на немного разной высоте. – Теория Стайса – которую я поклялся не рассказывать, но это было до кровати на потолке, – что его как-то выбрали, или избрали, чтобы он стал одержимым каким-то призраком-доброжелателем или – хранителем, который проживает в – и/ или проявляется через – обычные физические предметы, который хочет научить Тьму не недооценивать обычные предметы и поднять его игру до, типа, сверхъестественного уровня, помочь его игре, – один глаз был чуть ниже второго, и под другим углом.
– Или помешать чужой, – сказал я.
– Стайс посыпался психически, – сказал Койл, все еще надвигаясь. Я осторожно старался держаться вне пределов его дыхания. – Он пялится на все подряд так, что вены на виске вздуваются, подчиняет своей воле. Поспорил со мной на двадцатник бачей, что сможет встать на свой учебный стул и одновременно его поднять, а потом не разрешил отменить спор, когда мне стало за него стыдно через полчаса стояния на стуле со вздувшимися венами на висках.
Также я осторожно присматривал за оральным приспособлением.
– А вы слышали про заменители сосисок и свежий сок на завтрак?
Марио снова спросил, не грустно ли мне. Койл ответил:
– Я уже спускался. Стайсовская карта у всех отбила аппетит. А потом на него начал орать Делинт, – он странно на меня посмотрел. – Не пойму, что тут смешного, чувак.
Марио упал навзничь на кровать и с натренированной легкостью просунул руки в лямки рюкзака.
– Не знаю, к кому теперь идти, к Штитту, к Раск, к кому, – сказал Койл. – Или Латеральной Алисе. А если они его куда-нибудь сплавят в смирительной рубашке и я буду виноват?
– Но не поспоришь, что за осень уровень игры Темныша поднялся.
– Хэл, еще на автоответчике сообщения, – сказал Марио, когда я осторожно взял его за руки и поднял.
– А что, если он стал лучше играть благодаря тому, что психически посыпался? – спросил Койл. – Это все равно считается, что посыпался?
Косгров Уотт был одним из очень немногих профессиональных актеров, которых использовал Сам. Сам часто любил брать неумелых любителей; хотел, чтобы они просто читали реплики с деревянными застенчивостью и самоосознанием любителей: Марио или Дисней Лит держали карточки с текстом сбоку от персонажа, с которым разговаривали неопытные актеры. До самого последнего этапа карьеры Сам, похоже, думал, что неестественность и деревянность непрофессионалов развеивают тлетворную иллюзию реализма и напоминают зрителям, что на самом деле они смотрят, как играют актеры, а не живут люди. Как и парижско-французскому Брессону, которым он так восхищался, Самому было неинтересно дурачить зрителя иллюзорным реализмом, говорил он. Очевидная ирония, что для того, чтобы добиться деревянного искусственного ощущения «я-всего-лишь-играю», требовались неактеры, была одной из редких причин, почему критики-киноведы действительно интересовались ранними проектами Самого. Но на деле правда в том, что ранний Сам не хотел, чтобы мастерская или достоверная игра затмевала абстрактные идеи и технические инновации картриджей, и лично мне это всегда больше напоминало о Брехте, чем о Брессоне. Впрочем, концептуальная и техническая изобретательность слабо привлекали зрителей киноразвлечений, и одна из трактовок ухода Самого от антиконфлюэнциализма – что в своих нескольких последних проектах он так отчаянно искал, что может показаться обычному американскому зрителю развлекательным, занимательным и способствующим самозабвению