У меня не получилось развить эту фантастическую мысль, чтобы вычислить, ради кого я готов себя покалечить, чтобы избежать (или пережить) его/ее разочарования.
А потом ни с того ни с сего я вспомнил, что же такого трогательного сказал Орину Сам. Это касалось «взрослых» фильмов, которые, судя по тому, что я видел, слишком откровенно грустные, чтобы быть понастоящему пошлыми, или хотя бы действительно развлекательными, – впрочем, прилагательное «взрослые» здесь само по себе неудачно.
Орин рассказывал, что однажды ему, Смозергиллу, Флешету и, помоему, старшему брату Пенна в руки попала магнитная запись какогото старого хардкора – «Зеленой двери» или «Глубокой глотки», что-то из этих древних кладезей целлюлита и эякулита. Тут же зародились возбужденные планы засесть после Отбоя в КО3 и украдкой посмотреть кассету. В Комнатах отдыха тогда стояли эфирные телевизоры и магнитные видеопроигрыватели, образовательные магвиды от Гэллуэя и Брейдена, и т. д. Орину и Ко тогда было около пятнадцати, гормоны бушевали – парни чуть не подпрыгивали от перспективы посмотреть настоящую порнуху. Хотя в Уставе и есть правила о выборе видео для просмотра, Самого сложно было назвать блюстителем дисциплины, а Штитт еще не обзавелся Делинтом – первое поколение эташников, по сути, делало вне корта что хотело, главное – чтобы втайне.
Тем не менее слухи о «взрослом» фильме разошлись, и кто-то – наверняка сестра Мэри Эстер Тод, Руфь, тогда выпускница и настоящая заноза, – настучал о культурной программе мальчиков Штитту, который довел вопрос до сведения Самого. Орин сказал, что Сам вызвал только его в кабинет ректора, где в те времена была еще только одна дверь, которую Сам попросил Орина прикрыть. Орин помнил, что не заметил ни капли неловкости, обычно сопровождавшей попытки Самого насаждать строгую дисциплину. Напротив, Сам предложил Орину сесть, и налил ему лимонад, и встал к нему лицом, оперевшись копчиком на передний край своего стола. Сам снял очки и аккуратно помассировал закрытые глаза – почти драгоценно, свои старые глаза, – как когда впадал в раздумья и печаль, как знал Орин. Чтобы вывести всю задумку на чистую воду, хватило всего одного-двух мягких вопросов. Самому было невозможно врать; почему-то не хватало духу. Это при том, что Орин превратил вранье Маман почти в олимпийский спорт. Так или иначе, Орин быстро раскололся.
И его глубоко тронуло то, что сказал тогда Сам, говорил мне Орин. Сам сказал Орину, что не собирается запрещать смотреть, если им так хочется. Но просто, пожалуйста, втайне, только Бэйн, Смозергилл и круг ближайших друзей Орина, никого моложе и никого, чьи родители потом могут об этом прознать, – и ради бога, чтобы это не дошло до твоей мамы. Но что Орин уже взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения насчет развлечений, и если он решил, что хочет посмотреть. И так далее.
Но Сам сказал, что если Орину интересно его личное, отцовское в противовес ректорскому, мнение, то ему, отцу Орина – хотя он и не запрещает – хотелось бы, чтобы Орин пока не смотрел хардкор-порно. Он сказал это с такой безапелляционной серьезностью, что Орин не мог не спросить, почему же. Сам погладил подбородок и несколько раз поправил очки, и пожал плечами, и наконец ответил, что, наверное, боялся, что из-за фильма у Орина сложится неправильное представление о сексе. Он лично предпочел бы, чтобы Орин подождал, пока не встретит человека, которого полюбит настолько, чтобы заняться сексом; и занялся с этим человеком сексом, чтобы он подождал, пока не испытает сам, каким глубоким и действительно трогательным может быть секс, прежде чем смотреть фильм, в котором секс представлен не более чем движением одних органов внутри других – безэмоциональным, чудовищно одиноким. Он сказал, что после какой-нибудь «Зеленой двери» у Орина могло сложится ущербное, одинокое представление о сексуальности и этого Сам, кажется, боялся.
И вот что бедный старый О., по его словам, нашел таким трогательным, – предположение Самого, что О. еще девственник. А из-за чего мне стало так жалко Орина – так это из-за того, насколько, очевидно, это не имело отношения к тому, что пытался объяснить Сам. Больше я не слышал, чтобы Сам был с кем-нибудь таким же открытым, как в тот раз, и мне почему-то казалось ужасно грустным, что он потратил этот момент на Орина. У меня с Самим ни разу не было даже близко такого открытого или сокровенного разговора. Мое самое сокровенное воспоминание о Самом – его колючий подбородок и запах шеи, когда я засыпал за ужином и он относил меня наверх. Шея у него была тощая, но с хорошим мясистым теплым запахом; теперь он у меня почему-то ассоциировался с ароматом трубки тренера Штитта.
Я недолго представлял, как Орто Стайс поднимает кровать и прикручивает ее к потолку, не разбудив Койла. Дверь в нашу комнату осталась нараспашку после того, как Марио ушел с Койлом искать кого-нибудь с мастер-ключом. Отрава и Вагенкнехт ненадолго засовывали головы и звали позырить на карту Тьмы, и удалялись, не дождавшись ответа. На втором этаже было довольно тихо; большинство все еще копалось в столовой, в ожидании какого-нибудь объявления про погоду и команды квебекцев. Снег бил по окнам с песчаным звуком. Из-за угла падения ветер как бы свистел в одном углу здания общежития, и свист то раздавался, то затихал.
Потом я услышал в коридоре походку Джона Уэйна, легкую, ровную и мягкую, походку человека с великолепно развитыми икрами. Услышал его тихий вздох. Затем, хотя я и не видел двери, миг или два я откудато точно знал, что Джон Уэйн заглянул в открытую дверь. Я чувствовал это ясно, почти болезненно. Он смотрел, как я лежу на линдисфарнском ковре. Не чувствовалось накапливающегося напряжения человека, который не уверен, заговорить или нет. Когда я сглатывал, чувствовал, как двигалась вся оснастка моего горла. Нам с Джоном Уэйном обычно было не о чем говорить. Между нами не было даже враждебности. Он так часто ужинал с нами в ДР потому, что был накоротке с Маман. Маман и не старалась скрывать привязанности к Уэйну. Сейчас его дыхание позади меня было легким и очень ровным. Без расточительства, полная утилизация каждого вдоха и выдоха 382.
Из нас троих больше всего времени с Самим проводил Марио, иногда путешествуя с ним на съемочные площадки. Я понятия не имел, о чем они разговаривали или насколько открыто. Никто из нас даже не спрашивал об этом Марио. Я осознал, что удивляюсь, почему так.
Я решил встать, но на деле не встал. Орин был убежден, что Сам был девственником, когда под сорок познакомился с Маман. Мне в это не верится. Орин также признает, что, без сомнений, Сам оставался верен Маман до конца, что его привязанность к невесте Орина была не сексуального характера. У меня вдруг перед глазами встало четкое видение, как Маман и Джон Уэйн заключают друг друга в какие-то сексуальные объятья. Джон Уэйн находился в сексуальной связи с Маман приблизительно со второго месяца своего появления. Они оба были экспатами. Я еще не смог определиться с чувствами к этой связи, как и к самому Уэйну, не считая уважения к его таланту и полной отдаче. Я не знал, известно ли о связи Марио, не говоря уже о бедном Ч. Т.
Я был не в состоянии представить Самого и Маман в откровенном сексуальном контакте. Уверен, с этой трудностью, когда речь заходит о родителях, сталкивается большинство детей. Секс Маман и Ч. Т. я представлял одновременно неистовым и усталым, с каким-то обреченным безвременным фолкнеровским ощущением. Я представлял, что пустые глаза Маман все время открыты и смотрят в потолок. Я представлял, что Ч. Т. не затыкается, все болтает и болтает о том, что происходит между ними. Мой копчик онемел из-за давления пола сквозь тонкий ковер. Бэйн, аспиранты, коллеги по грамматике, японские хореографы, Кен Н. Джонсон с волосатыми плечами, врач-мусульманин, которого Сам переносил с особенным трудом, – все эти контакты были представимыми, но какими-то будничными, в основном экзерсисом в атлетизме и гибкости, различных конфигурациях конечностей, с настроением скорее сотрудничества, нежели соучастия или страсти. Как правило, я представлял, что Маман от начала до конца без выражения смотрит в потолок. Страсть соучастия, наверное, приходила позже, с ее потребностью удостовериться, что контакт остался тайным. Если отбросить аллюзии к Питерсону, задумался я, нет ли какой-то слабой связи между этой страстью к тайне и тем фактом, что Сам снял столько фильмов под названием «Клетка», и что актеромлюбителем, к которому он привязался больше всего, была та девушка в вуали, любовь Орина. Я задумался, возможно ли лежать на спине и сблевать так, чтобы не вдохнуть и не захлебнуться рвотой. Китовый фонтан. Немая сцена с Джоном Уэйном и моей матерью в воображении получилась не особенно эротичной. Образ был цельным и предельно резким, но и каким-то неестественным, будто поставленным. Она откидывается на четыре подушки, что-то между сидя и лежа, глядя вверх, неподвижная и бледная. Уэйн, стройный, с бронзовыми конечностями, гладко мускулистый, также совершенно неподвижный, лежит на ней – незагорелый зад поднят, его пустое узкое лицо между ее грудей, его глаза не моргают, а тонкий язык выстреливает, как у одуревшей от жары ящерицы. И так и лежат.
Она была не дурочка – поняла, что, скорее всего, ее отпустили, чтобы посмотреть, куда она пойдет.
Она пошла домой. Она пошла в Хаус. Успела, наверное, на последний поезд перед закрытием метро. Дорога под снегом от Содружки до Военно-морского в сабо и юбке заняла целую вечность, и вуаль промокла насквозь и облегала черты лица. Хотя она и так уже была готова снять вуаль, чтобы избавиться от дамочки-федерала размером с внешнего полузащитника. Сейчас она была похожа на бледно-льняную вариацию самой себя. Но в снегу все равно никто не встретился. Она решила, что если поговорить с Пэт М., то можно будет убедить Пэт М. поместить ее в карантин к Кленетт и Йоланде, не подпускать к ней Закон. Она расскажет Пэт и про инвалидные коляски, попытается уговорить разобрать пандус. Видимость была такая плохая, что она смогла различить ее, только когда прошла Сарай, – машину шерифа округа Мидлсекс, с внушительными зимними шинами, синими проблесками, на холостом ходу на улочке перед пандусом, с дворниками на «Случайной», с полицейским за рулем, рассеянно поглаживающим лицо.