Он говорит:
– Я Майки, алкоголик, наркоман и вообще больной урод, врубаетесь?
И они смеются и кричат: «Врубаемся», – пока он стоит, чуть покачивая кафедру, слегка размытый из-за вуали, размазывая половину лица лапищей грузчика, думая, что сказать. Это очередной карусельный вечер, где каждый спикер выбирает следующего из прокуренной обеденной компании, чтобы тот подбежал к оргалитовой кафедре, думая на ходу, что сказать, и как, за отведенные каждому пять минут. У председателя за столом у кафедры – часы и гонг из магазина сувениров.
– Ну, – говорит он, – ну, я тут вчера видел, как возвращается старый Майки, врубаетесь? Перепугался нахуй. Как, значит, было: я думал пойти со своим шкетом в боулинг шары покатать. Со своим шкетом. Ему как раз давеча гипс сняли. Ну, я весь довольный и все дела – и выходной, и шкета повидаю. По трезвяку один на один со шкетом. И так далее и тому прочее. Ну, вот я довольный как удав и все такое, из-за шкета, врубаетесь? Ну, че, звоню я своей сестричке-суке. Он у них живет, у мамки с сестрой, так что звоню я сестре, можно забрать шкета в такое-то время и все дела. Потому что, ну знаете, по суду мне нужно от одной из них блядское согласие, чтобы даже повидать шкета. Врубаетесь? Это из-за запретительного приказа на старого Майки, с давних времен. Нужно их разрешение. И я, че, смирился, «ладно», говорю, ну и звоню весь такой смиренный и довольный как удав сестричке за согласием, и она от щедрот души говорит мне подождать, чтоб спросить у мамки. И вот дают они согласие, наконец-то. И ну я, че, смиряюсь, врубаетесь? И говорю, я думал подъехать в такое-то время и все дела, а сестричка мне, мол, я че, и спасибо не скажу? Да с наездом таким, врубаетесь? И я, мол, че за нах, тебе теперь что, пирожок с полки дать, что ты мне моего же шкета разрешаешь встретить? И сука бросает трубку. Ох. Ох блять. Вот с самого судьи с приказом они обе такие, с наездом, мамка с сестричкой. Ну, и как она бросила трубку, старый Майки тут же показал нос, и я поехал к ним, и да, ладно, расскажу как есть, паркуюсь прям на их сраном газоне, и иду, и звоню, и такой, мол, хуй соси, сука, и мамка у нее за спиной в коридоре, а я, мол, хули трубку бросаешь, охренела, по голове себе постучи, тебе самой лечиться надо, врубаетесь? И им обоим вместе эта вербальная ремарка как-то не в жилу, да? Сука чуть не ржет там и мне, мол, это я ей говорю лечиться?
Смех зрителей.
– То бишь я-то к ним не с самым долгим сроком трезвости пришел, да? И я смиряюсь. Но у суки цепочка на двери, и она, мол, ты кто, блять, такой, чтобы слать меня лечиться нахуй, после такого, блять, прикола, который ты со своей блядью учудил со шкетом, которому вообще только щас гипс сняли? О, а сраного шкета даже не видать нигде. Только она с мамкой за дверью-экраном, с наездом через край. И теперь говорят мне пиздовать с крыльца, «Нет», говорят, то бишь «Запрос отклоняется», согласие повидать шкета отзывается к хуям. А сама сука все еще в халате, это днем-то, а мамка у нее за спиной уже поплыла и по стеночке ходит. Врубаетесь? Мой душевный покой тут, мол: досвидос! И я, мол, катитесь обе две на все четыре стороны, я пришел за гребаным шкетом. А сестра мне грозится пойти звонить, и мамка тоже, мол, что за нахуй, нахуй, пиздуй нахуй, Майки. И плюс я уже говорил, нет, – ни следа шкета, а я даже дверь тронуть не смею, без согласия. И мне прям хочется взять и уебать, врубаетесь? А сестричка уже вытаскивает антенну у телефона, и я такой, мол, хоккейно, я уйду нахуй, но напоследок хватаюсь за яйца и, мол, отсосите обе две, врубаетесь? Потому что старый Майки вернулся, и я теперь тоже весь такой с наездом. Так хочется подпалить сестричку-суку, что в глазах темно, еле сел в грузовик и уехал с лужайки. Но и, короче, и ну, короче, еду домой, и так осатанел от злости, что я вдруг хуяк и молюсь. И пытаюсь молиться, на ходу и все дела, и вдруг меня осеняет, что независимостно от их ебанутого наезда, мне все равно надо вернуться и извиниться внезависимо, что за яйца хватался, потому что это же, блять, былое поведение. Я врубаюсь, что ради собственной трезвости надо вернуться и попросить прощения. От одной мысли с души воротит, вруб… но я возвращаюсь, и останавливаюсь перед домом на улице, и молюсь, и поднимаюсь на крыльцо, и извиняюсь, блять, и прошу сестру, мол, пожалуйста, можно хотя бы увидеть шкета без гипса, и сука мне, мол, нахуй иди, пиздуй, мы не принимаем твое извинение ебаное. И ни следа мамки, и сраного шкета тоже ни сраного следа, и ну я смиряюсь с ее словами и даже не знаю наверняка, сняли гипс или нет. Но почему мне надо было этим поделиться – по-моему, потому, что я напугался. Сам себя напугал, врубаетесь? Я потом был у консультанта и говорил, что я, что мне надо научиться как-то брать норов в узду, а то я опять окажусь перед ебаным судьей за то, что кого-то подпалил, врубаетесь? И боже упаси, чтобы это был кто-нибудь из семьи, потому что на этой дорожке я уже бывал не раз. И я, мол, я псих, доктор, или че? Мне че, как бы жить надоело, что ли? Врубаетесь? Только гипс сняли, а мне уже хочется подпалить ебаную суку, от которой зависит согласие на то, можно мне подойти ближе чем на сотню метров к шкету или нет? Я спецом себя толкаю к бухлу или откуда у меня такой заряженный норов, если я трезвый? Норов и судья – это же как раз почему я бросил пить. Ну и что это за нахуй? Вот такая хуйня. Я просто благодарен, что выпустил с вами пар. А то засело в башке, жить не дает, врубаетесь? Вижу-вижу, Винни уже, блять, к гонгу тянется. Я хочу послушать Томми И., который там у стеночки тихарится. Йо, Томми! Ты там че, змея душишь, что ли? Но я просто рад быть с вами. Просто хотелось выпустить всю эту херню.
Стрелка на брюках мужчины исчезала на коленях, а в пальто от Кардена как будто спали.
– Я искренне благодарен, что вы одобрили мой допуск.
Пэт М. попыталась положить другую ногу на ногу и пожала плечами.
– Вы говорили, что пришли не по профессиональным причинам.
– Я искренне благодарен, что вы мне поверили, – шляпа помощника прокурора 4-го окружного суда округа Саффолк с Северного побережья была хорошим выходным стетсоном с пером за лентой. Он держал его за поля на коленях и медленно вращал, перебирая пальцами по полям. Он два раза скрестил ноги.
– Мы встречались с вами и Марсом на Марблхедской регате для Макдональд-Хауса для детей – не этим летом, а либо прош…
– Я вас знаю, – сам муж Пэт знаменитостью не был, но знал многих местных знаменитостей по бостонскому сообществу любителей отреставрированных спортивных автомобилей.
– Что ж, искренне рад. Я пришел поговорить об одном вашем жильце.
– Но не по профессиональным причинам, – сказала Пэт. Это был не вопрос и не уточнение. Когда нужно было защищать жильцов и Хаус, она становилась как кремень. А у себя дома снова превращалась в размазанную тень развалины.
– Честно признаться, я и сам не знаю, зачем пришел. Вы просто в пяти минутах от больницы. Я уже три дня бываю наездами в Святой Елизавете. Возможно, мне нужно просто с кем-то поговорить. Ребята из 5-го округа – ГэЗэ – хорошо о вас отзывались. О вашем Хаусе. Возможно, мне просто нужно поделиться, чтобы набраться смелости. От моего наставника толку нет. Он просто сказал взять и решиться, если хочу хотя бы надеяться на улучшения.
Кто угодно, кроме комбинации вымуштрованного профессионала и старожила АА, по меньшей мере воздел бы бровь, услышав, как один из самых могущественных и безжалостных блюстителей порядка в трех округах говорит о «наставнике».
– Это Фоб-Комп-Анон, – сказал помпрокурора. – Прошлой зимой я был в «Выборах» 383 и с тех пор по одному дню за раз работаю по программе по реабилитации в Фоб-Комп-Анон.
– Понимаю.
– Это Тутти, – сказал помпрокурора. Он помолчал с закрытыми глазами, а потом улыбнулся, все еще с закрытыми глазами. – Вернее, это я и мои проблемы слияния с… состоянием Тутти.
Фоб-Комп-Анон был 12-шаговым ответвлением от Ал-Анона десяти лет от роду, для проблем созависимости людей, возлюбленные которых страдали от тяжелых фобий или компульсивных синдромов, или от всего сразу.
– Это долгая история и, уверен, не самая интересная, – сказал помпрокурора. – Достаточно сказать, что Тутти страдает от некоторых орально-стоматолого-гигиенических проблем, корнями уходящих, как мы обнаруживаем, в некоторые проблемы детства, по поводу дисфункциональности которых мы… вернее, она находилась в отрицании довольно долгое время. Неважно, из-за чего конкретно. Моя программа – только моя. Прятать ключи от машины, закрывать ее кредит у нескольких дантистов, проверять пять раз в час мусорные корзины в поисках новых упаковок от зубных щеток… моя неуправляемость – только моя, и я делаю что могу, день за днем, чтобы абстрагироваться с любовью.
– Думаю, я понимаю.
– Сейчас я на Девятке.
– На Девятом шаге, – сказала Пэт.
Помпрокурора дал обратный ход вращению шляпы, перебирая пальцами в противоположном направлении.
– Я пытаюсь загладить вину непосредственно перед теми, кому, как показала работа над Четвертым и Восьмым шагами, я причинил вред, кроме тех случаев, когда это может повредить им или кому-либо другому.
На миг в духовной броне Пэт появляется брешь в виде снисходительной улыбки.
– Я сама не понаслышке знакома с Девяткой.
Помпрокурора там будто и не было – глаза замерли, зрачки расширены. Безжалостно сошедшийся вниз угол бровей, который Пэт всегда видела на его фотографиях, совершенно перевернулся. Теперь брови образовали небольшой двускатный домик пафоса.
– Один из ваших жильцов, – сказал он. – Мистер Гейтли, направленный из 5-го окружного, Пибоди, если я не ошибаюсь. Или консультант из персонала, выпускник, с каким-то статусом.
Пэт состроила преувеличенное невинное выражение типа «что-то не припоминаю».
– Это не имеет значения, – продолжал помпрокурора. – Мне известно о ваших ограничениях. Мне ничего от вас на него не нужно. Это к нему я приезжал в Святую Елизавету.
Пэт, услышав такую новость, позволила себе слегка раздуть одну ноздрю.