Помпрокурора подался вперед, вращая шляпу между икрами, облокотившись на колени в странной позе дефекации, которой мужчины стараются сообщить откровенность.
– Мне сказали – я должен – мистеру Гейтли – загладить вину. Я должен загладить вину перед мистером Гейтли, – он поднял взгляд. – И вы – все должно остаться в этих стенах, в соответствии с анонимностью. Согласны?
– Да.
– Не имеет значения, за что. Я винил – я таил обиду, на этого Гейтли, касательно инцидента, который считал причиной вновь разгоревшейся фобии Тутти. Не имеет значения. Частности, или его виновность, или подвергание риску судебного преследования в вашем инциденте – я пришел к выводу, что все это не имеет значения. Я таил обиду. Фотография этого малого висела на моей доске Приоритетных задач с фотографиями объективно куда более важных угроз общественному благополучию. Я выжидал благоприятного случая, чтобы добраться до него. Этот последний инцидент – нет, ничего не говорите, вам необязательно что-то говорить – показался мне долгожданным шансом. Прошлая моя возможность перешла на федеральный уровень, где ее и замяли.
Пэт позволила себе слегка озадаченный лоб. Гость отмахнулся шляпой.
– Не имеет значения. Я ненавидел, ненавидел его. Вы знаете, что мы в энфилдском округе Саффолк. Инцидент с вооруженным нападением канадцев, предполагаемое огнестрельное оружие, свидетели, которые не могут давать показания, в свою очередь не подвергнувшись риску преследования… Мой наставник, вся моя Группа – они говорят, что если я буду руководствоваться обидой, то я обречен. Я не дождусь облегчения. Это не поможет Тутти. Губы Тутти так и останутся белой кашей от пероксида, ее эмаль – в лохмотьях от постоянной иррациональной чистки и чистки и чистки и… – он прижал холеную руку ко рту и издал пронзительный звук, от которого, если честно, Пэт пробила дрожь; его правое веко задергалось.
Он сделал несколько глубоких вдохов.
– Мне нужно позабыть об этом. К такому выводу я пришел. Не просто о судебном преследовании – это еще самое простое. Я уже выкинул досье, хотя какую гражданскую ответственность понесет у… мистер Гейтли – другой вопрос и не моя забота. Какая чертовская ирония. Он ускользнет от по меньшей мере нарушения условно-досрочного и преследования по всем своим старым тяжким обвинениям только потому, что мне нельзя давать делу ход во имя собственного излечения – мне, человеку, который мечтал только об одном: увидеть, как его запрут в камере с каким-нибудь соседом-психопатом на всю оставшуюся естественную жизнь, – человеку, который воздевал к небесам кулаки и клялся… – и снова звук, на этот раз заглушенный выходной шляпой и потому заглушенный не так успешно, и короткий стук туфель по ковру во гневе, из-за которого собаки Пэт подняли головы и недоуменно взглянули на него, а у эпилептической случился небольшой шумный припадок.
– Я понимаю, что это очень тяжело, но вы твердо решились.
– Хуже того, – сказал помпрокурора, промокнув чело развернутым платком. – Я должен именно загладить вину, сказал мой наставник. Если хочу добиться роста, который гарантирует истинное облегчение. Я должен непосредственно загладить вину, протянуть руку и сказать, что мне жаль, и просить его прощения за то, что я был не в силах его простить. Только так и не иначе я смогу его все-таки простить. И мне не абстрагироваться с любовью от фобического компульсивного расстройства Тутти, пока я не прощу убл…. человека, которого в глубине души винил во всем.
Пэт посмотрела ему в глаза.
– Конечно, я не могу сказать, что вовсе замял дело канадцев, на такие крайности идти не требуется, как мне говорят в Группе. Это подвергнет меня конфликту интересов – какая ирония – и может повредить Тутти, если моя должность окажется под угрозой. Мне говорили, я могу дать ему просто повариться в существующей ситуации, пока время идет и дело не движется, – он поднял глаза. – А значит, вам тоже никому нельзя об этом рассказывать. Отказ от преследования по личным духовным причинам – от обязанностей – другие это не поймут. Вот почему я надеюсь на полную конфиденциальность.
– Я поняла вашу просьбу и исполню ее.
– Но послушайте. Я не могу. Не могу. Я сидел у больничной палаты и раз за разом читал молитву о душевном покое, и просил о силе воли, и думал о собственных духовных интересах, и верил, что загладить вину – воля Высшей силы на благо моего собственного роста, и так и не смог войти. Я приезжаю и сижу у палаты парализованным несколько часов, и еду домой, отрывать Тутти от раковины. Так не может продолжаться. Я должен посмотреть этому поганому… нет, нет, он порочен, в глубине души я убежден, что этот сукин сын порочен и заслуживает быть изолированным от общества. Я должен войти, и протянуть руку, и сказать ему, как желал ему зла и винил во всем, и просить прощения – у него, – если бы вы знали, какую отвратительную, извращенную, садистски порочную и отвратительную шутку он сыграл с нами, с ней, – и просить его о прощении. Простит он или нет – не суть важно. Для меня главное расплатиться по собственным счетам.
– Кажется, вам очень, очень тяжело, – сказала Пэт.
Выходная шляпа превратилась практически в размазанное пятно между икрами гостя, штанины на которых подтянулись из-за дефекационного придвижения, демонстрируя носки, которые, похоже, были разной текстуры шерсти. Именно разные носки задели Пэт за живое.
– Я даже не знаю, зачем пришел к вам, – сказал он. – Я просто не мог снова уйти и вернуться домой. Вчера она чистила язык одним из старых приспособлений «Лингвоскребок НоуКоут» до крови. Я не могу вернуться и снова это лицезреть, не избавившись от мусора в душе.
– Я вас понимаю.
– А вы всего в пяти минутах.
– Понятно.
– Я не жду помощи или совета. Я уже пришел к выводу, что должен на это пойти. Я смирился с данным предписанием. Я пришел к выводу, что у меня нет выбора. Но не могу. Уже столько времени не могу.
– Может быть, не хотели.
– Столько времени не хотел. Пока. Должен подчеркнуть – пока.
20 ноября
Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
Перед фандрайзинговой выставкой и торжеством Gaudeamus Igitur
Обычно немаловажная часть организации банкета там, где живешь, – это наблюдать, как на празднество приезжают разные люди: Варшаверы, Гартоны, Пелтасоны и Прайны, Чины, Мидлбруки и Гелбы, случайный Лоуэлл, Бакмены в бордовом «Вольво» с их молчаливым взрослым сыном за рулем, которого больше нигде не встретишь, если он не везет куда-нибудь Кирка и Бинни Бакменов. Доктор Хикл и его жуткая племянница. Чавафы и Хэвены. Рейхагены. Разбитая дрожательным параличом и мегабогатая миссис Варшавер с парой дизайнерских тросточек. Братья Донаган из «Ногтей Свелте». Но обычно нам не доводится увидеть, как они – друзья и меценаты ЭТА – приезжают на фандрайзинговый выставочный матч и банкет. Обычно, пока они приезжают и их приветствует Тэвис, мы все в раздевалках, одеваемся и разминаемся, готовимся к выставке. Нас бреет и бинтует Лоуч, и т. д.
Должно быть, для обычных гостей это тоже необычное мероприятие, потому что первые часы они только смотрят, как мы играем, – они зрители, – затем в какой-то момент, когда закругляется последняя пара матчей, в Админке появляются ребята в белых пиджаках с подносами, и начинается банкет, и уже гости становятся участниками и шоуменами.
Одеваемся и разминаемся, обматываем рукоятки «ГазТексом» или насыпаем в кисет фуллерову землю (Койл, Фрир, Стайс, Трауб) или опилки (Вагенкнехт, Чу), бинтуемся – у кого половое созревание, те бреются и бинтуются. Ритуал. Даже разговор как таковой обычно обретает вневременной церемониальный характер. Джон Уэйн, как всегда, сутулился на скамье у своего шкафчика, накинув на голову как капюшон полотенце, катал на костяшках пальцев монетку. Шоу щипал кожу между большим и указательным пальцами – акупрессура от головной боли. Все погрузились в свой как бы автопилотный ритуал. Носки кроссовок Потлергетса смотрели друг на друга под дверью кабинки. Кан пытался раскрутить на пальце теннисный мячик, как баскетбольный. У раковины Элиот Корнспан прочищал с горячей водой носовые пазухи; больше никто к раковине не приближался. Циркулировало, опровергалось, меняло антигены и возвращалось некоторое количество слухов о квебекской юниорской команде и экстремальности метеоусловий. Высокий регистр ветра было слышно даже здесь. Паренек Чиксентмихайи изображал какое-то пиаффе на месте, касаясь коленями груди, разминая сгибатели бедер. Трельч сидел перед своим шкафчиком рядом с Уэйном с невключенным микрофоном на голове и заранее комментировал свой матч. Слышались обвинения в пердеже и их опровержения. Рэйдер хлопнул полотенцем Вагенкнехта, который любил подолгу стоять, согнувшись в талии с головой у коленей. Арсланян неподвижно сидел в углу, в повязке то ли из аскотского, то ли какого-то другого очень утонченного галстука, наклонив голову, как слепой. Было непонятно, доведется ли командам Б вообще выйти на корт; никто не знал, сколько кортов в Союзе МТИ. Туда-сюда юркали слухи. Майкла Пемулиса никто не видел с самого утра, когда, по словам Антона Дусетта, он видел Пемулиса «ошивающимся» у помоек Западного корпуса с выражением «тревожной депрессии» на лице.
Затем раздался небольшой, но единогласный радостный возглас нескольких игроков, когда в дверях появился Отис П. Господ в сопровождении своего мертвенно-бледного отца, только что из послеоперационного отделения после удаления монитора и спавший с лица, но почти как огурец, с марлевой повязкой на шее всего лишь в бархотку толщиной и странным эллипсом красной сухой кожи вокруг рта и ноздрей. Он вошел, пожал кому-то руки, воспользовался кабинкой по соседству с Полтергейстом и ушел; он сегодня не играл.
Дж. Л. Сбит намазывал вяжущим средством область подбородка.
Истерический слух, что квебекских игроков заметили съезжающими по пандусу из чартерного автобуса на главной парковке и что они по всем признакам не квебекские юниоры команд КД и КУ, а какой-то взрослый квебекский параолимпийский контингент на колясках, – этот слух с шальной скоростью облетел раздевалку и заглох, когда парочка до-14, которые сжигали нервную энергию, носившись туда-сюда и проверяя слухи, унеслись вверх по лестнице проверять слух и не вернулись.