Вкратце, в конце концов все свелось вот к чему: отчаявшийся Барри Лоуч – в то время как миссис Л. уже перешла на 25 мг ежедневного Ативана 384 и едва ли не поселилась в озаренной свечами апсиде приходской церкви Лоучей, – Лоуч бросает брату вызов, что сможет как-нибудь доказать – рискуя собственным временем, а может, и в какой-то степени здоровьем, – что человеческий характер вовсе не такой несострадающий и некротичный, как подвигает думать брата его нынешнее состояние депрессии. После нескольких предложений и отводов пари, которые были чересчур даже для отчаяния Барри Лоуча, братья наконец сговорились на, типа, испытании-эксперименте. Павший духом брат, по сути, предложил Барри Лоучу какое-то время не мыться и не переодеваться, и выглядеть бездомным, затрапезным, завшивевшим и заметно нуждающимся в простейшем человеческом милосердии, и встать перед станцией метро «Парк-стрит» на краю парка Бостон-Коммон, в ряду с остальными люмпеновскими отбросами сообщества в центре города, которые обычно стоят у станции метро и чистят мелочь, и протянуть свою нечистую руку, но вместо того, чтобы чистить мелочь, просто просить пешеходопоток коснуться его. Только коснуться. Т. е. проявить какие-то простейшие человеческое тепло и желание контакта. И Барри встает. И стоит. Минуют дни. Его собственная духовно позитивная конституция начинает получать удары в солнечное сплетение. Непонятно, насколько тут виновата мерзопакостность его внешности; просто оказалось, что если стоять у входа на станцию с протянутой рукой и просить людей коснуться его, то можно быть уверенным, что последнее, чего захочет любой прохожий в здравом уме, – это его коснуться. Возможно, что респектабельное общество с рюкзаками, сотовыми и собачками в красных свитерочках думало, что тыкать рукой и кричать: «Коснитесь, просто коснитесь меня, пожалуйста», – какое-то новое арго чистильщиков для «Дайте мне мелочи», потому что Барри Лоуч обнаружил, что под конец дня приносит домой довольно впечатляющий ежедневный улов $ – значительно больше, чем зарабатывал на учебно-производственной практике, бинтуя лодыжки и стерилизуя зубные протезы игроков в лакросс из Бостонского колледжа. Граждане, оказывается, находили его просьбу достаточно трогательной, чтобы давать $; но брат Б. Лоуча – который часто стоял там же в мирской одежде без воротничка, прислонившись к пластмассовому косяку дверей станции метро, ухмыляясь и от нечего делать тасуя колоду карт, – не упускал возможности подчеркнуть нервную болезненность, с которой благодетели роняли в руку Барри Лоуча мелочь или $, этакие хлещущие или рваные одномоментные жесты, как будто они что-то выхватывали с конфорки, ни разу его не коснувшись, и что они, швыряя милостыню Б. Л., редко мешкали или хотя бы шли на зрительный контакт, не то что приближались своей рукой хотя бы близко к контакту с затрапезной рукой Б. Л. Брат не без оснований отбраковал случайный контакт с одним пешеходом, который споткнулся, бросая четвертак, и позволил Барри прервать его падение, не говоря уже о нищенке с биполярным расстройством, которая под конец третьей недели Испытания заломила голову Барри Лоуча и пыталась откусить ему ухо. Барри Л. отказывался уступать обстоятельствам и мизантропии, и Испытание тянулось неделя за неделей, и старший брат наконец заскучал, перестал приходить и вернулся к себе в комнату ждать, когда администрация семинарии Святого Иоанна официально попросит его на выход, а Барри Лоуч закончил семестр с хвостами по курсам тренерства и вылетел с учебно-производственной практики из-за неявки, и переживал личный духовный кризис неделю за неделей, а затем месяц за месяцем, пока прохожий за прохожим интерпретировали его взывание о контакте как просьбу денег и подменяли подлинный телесный контакт абстрактной лишней мелочью; и некоторых других сомнительных чистильщиков станции метро подход Барри заинтриговал – не говоря уже о выручке, – и они начали перенимать возглас «Коснитесь меня, пожалуйста, пожалуйста, кто-нибудь!», что, понятно, только больше подорвало шансы Барри Лоуча на то, что какой-нибудь гражданин интерпретирует его просьбу буквально и сострадательно и по-человечески наложит на него руки; и вот плесенью некротической гнили начала покрываться собственная душа Лоуча, а его позитивный взгляд на так называемую нормальную и достойную человеческую расу подвергался мрачной ревизии; и когда остальные грязные и отверженные чистильщики центрального округа стали относиться к нему как к сотоварищу и заговорили с ним на равных, и предложили согревающие напитки из бутылок в коричневых пакетах, он почувствовал, что слишком разочарован и холодно-одинок, чтобы отказаться, и так погрузился в абсолютный ил самого дна социоэкономического утиного пруда метрополии Бостона. И но что потом случилось с недужным духом старшим братом, и преуспел ли он, и что стало с его призванием, в эташной истории о Лоуче остается покрытой мраком тайной, потому что теперь фокус целиком смещается на Лоуча и как он стал забывать – после стольких месяцев отвращения со стороны граждан и хоть какого-то заботливого или сострадательного отношения только от бездомных и наркозависимых чистильщиков, – что вообще такое душ, или посудомойка, или массаж связок, не говоря уже о карьерных амбициях или каком-то позитивном взгляде на неотъемлемую человеческую доброту, и более того, как Барри Лоуч стал опасно близок к тому, чтобы навсегда раствориться среди отбросов и отребья улиц метрополии Бостона и провести остаток взрослой жизни бездомным, завшивевшим, чистящим у Бостон-Коммон и выпивающим из коричневых бумажных пакетов, когда к концу девятого месяца Испытания его мольбу – а также заодно мольбы еще дюжины или около того циничных чистильщиков по обе руки от Лоуча, вымаливающих всего одно прикосновение и протягивающих собственные руки, – когда все эти мольбы воспринял буквально и ответил на них теплым рукопожатием – от подателя которого не отшатнулись только самые нетрезвые чистильщики, а также Лоуч, – не кто иной как Марио Инканденца из ЭТА, которого послал из квартиры в Бэк-Бэй сбегать по делам его отец, снимавший что-то с актерами, разодетыми в Бога и Дьявола, за покером картами Таро на душу Косгрова Уотта с жетонами метро в качестве ставок, – потому Марио и послали сбегать за еще одним столбиком жетонов на ближайшую станцию, которой из-за пожара помоек у входа на станцию «Арлингтон-ст.» оказалась «Парк-стрит», и Марио – один, четырнадцатилетний и по большей части неосведомленный об античистящих стратегиях защиты у станций метро, – не имел поблизости ни одного умудренного или взрослого человека, который бы объяснил, почему просьбам людей с протянутыми руками о простом рукопожатии или «дать пять» не надо автоматически следовать и исполнять, и Марио протянул свою скрюченную ручонку и коснулся и даже сердечно пожал изгвазданную руку Лоуча, что после запутанных, но вполне душеспасительных и вероутверждающих обстоятельств привело к тому, что Б. Лоуч, хотя и без официальной степени бакалавра, получил должность помощника тренера в ЭТА – а потом его повысили спустя всего несколько месяцев, когда с тогдашним старшим тренером произошел ужасный несчастный случай, после которого со всех дверей саун ЭТА сняли замки, а максимальную температуру саун установили на 50 °C.
Стеклянный колпак был размером с клетку или маленькую тюремную камеру, но в нем все равно узнавался стакан, как в ванных комнатах, для полоскания или промывки рта после чистки зубов, только огромный и перевернутый, на полу, с ним внутри. Стакан был каким-то реквизитом или бутафорией; его явно делали на заказ. Стекло было зеленым, дно над головой – пупырчатым, а свет внутри – водянисто-танцующим, зеленым, как на предельных океанских глубинах.
Высоко в стекле виднелся какой-то решетчатый экран или вентиляция, но воздух через нее не выходил. Не заходил. Воздух внутри огромного стакана явно был ограничен, потому что на стенках уже виднелся пар CO2. Стекло оказалось слишком толстым, чтобы разбить руками или ногами, и по ощущениям казалось, что в попытках он уже сломал ступню.
За паром на стенке стакана виднелись зеленые и искаженные лица. Лицо на уровне глаз принадлежало последнему Субъекту, опытной и обожающей швейцарской модели рук. Она смотрела на него, скрестив руки, с сигаретой, зелено выдыхая через нос, потом опустила взгляд посовещаться с другим лицом, которое как будто плавало на высоте талии и принадлежало застенчивому фанату-инвалиду, с таким же, как осознал О., швейцарским акцентом, как у Субъекта.
Субъект за стеклом спокойно отвечала на взгляд Орина, но не обращала внимания на него или его крики. Когда Орин ранее пытался пробить стекло, он понял, что Субъект смотрела на его глаза, а не в них, как раньше. На стекле остались размазанные отпечатки ног.
Каждые пару секунд Орин стирал с толстого стекла пар от своего дыхания, чтобы видеть, что делают лица.
Нога очень болела, а от остатков того, от чего он так крепко уснул, его мутило, и в целом эти события, очевидно, были не очередным кошмаром, но Орин, № 71, находился по этому поводу в глубоком отрицании. Словно как только он очнулся и оказался в огромном перевернутом стакане, сразу решил: сон. Неестественный усиленный голос, который периодически доносился из маленького экрана или вентиляции наверху и требовал ответить, «Где похоронен Мастер», был таким сюрреалистическим, причудливым и необъяснимым, что Орину было даже легче на душе: как раз такое сюрреалистическое, дезориентирующее, невразумительное, но категорическое требование часто слышишь в самых плохих кошмарах. Плюс непонятная тревога из-за того, что не получается заставить обожающего Субъекта обратить на него внимание. Когда экран громкоговорителя отъехал, Орин отвернулся от лиц за стеклом и посмотрел наверх, решив, что сейчас они сделают что-то еще более сюрреалистическое и категорическое, что окончательно подтвердит неопровержимый статус сна всего события.
М-ль Лурия П, которая гнушалась изысками технических собесе
дований и просила просто дать ей пару резиновых перчаток и две-три минуты наедине с тестикулами Субъекта (и которая на самом деле не была швейцаркой), точно предсказала реакцию Субъекта, когда экран громкоговорителя убрали и в стакан черно и блестяще хлынул поток канализационных тараканов, и как только Субъект кинулся к стеклу и размазался лицом о бок абсурдного стакана так, что лицо из зеленого стало ярко-белым, и, приглушенный, кричал им: «Сделайте это с ней! Не со