– На мой взгляд, Субъект сходится с тобой в оценке ненависти. Они просто хотят быть сами по себе, и хотели всегда. А здравоохранение и НАФТА – к чертям собачьим. Вот почему они саботировали все три Мичских соглашения, говорит она. Кажется, ей кажется, что антионанский настрой – какая-то аномальная уловка, что ли.
– Не могу теперь не признаться в некотором любопытстве к твоей журналистке, которую ты только на прошлой неделе собирался отпугнуть байками про Самого. Не говоря уже о том, как сравнивал ее с лайнменами защиты. Ты никогда не интересовался рубенсовским типом.
– Плюс перед другими Субъектами ты ни разу не заботился о впечатлении глубины. Что, приходится потрудиться побольше, чем над среднестатистическим Субъектом?
– Это не первая странность за тобой. Ты никогда, прямо скажем, особенно не стеснялся обсуждать со мной Субъектов.
– Все сложно. Она растет в моих глазах.
– А уж как она записывает твои рассказы о легендарных угловых пантах.
– Все запутано. Я многое не говорю. У нее столько уровней. Я обнаруживаю в ней такие уровни и измерения, о которых даже не подозревал.
– О, О., прошу, скажи, что ты обнаружил не то, что она жената и с детишками. Это же, часом, не оно, нет? Прошу, пусть что угодно, только не детишки.
– Что угодно, только не новые орды Субъектов, садистски-доскональные отчеты о стратегиях соблазнения которых я так долго терпеливо выслушивал. Орин «Разрушитель семей» Инканденца, так тебя зовут в команде, как бы в шутку? Ты болен.
– Это я болен? Это я-то тут болен?
– …хочет ее винить – не признается, не может без нее жить – не признается, не разобравшись, вешает на нее всю историю с Самим – не общается с ней, и даже хуже – не признает ее существование, презирает даже, как она прощает тебе все, даже как вы с Марлоном Бэйном распотрошили ее собаку…
– …водитель, который переехал, вернулся и еще раз переехал, я сто раз го…
– …притворяется, что у него самый умственно отсталый пиарщик, который только способен держать в руках фломастер, чтобы слать до извращенного солицистические псевдобезличные ответы на ее несчастные письма. Джетро Бодин, О.? Джетро Бодин [250]?!
– Свой прикол. До нее так и не дошло.
– Отрекается от нее – хуже, извращенней: говорит себе, что убедил себя, что ее даже не существует, то есть никогда не существовало, – но по какому-то странному совпадению обзавелся ненасытным фетишем на молодых замужних мамочек, которых стратегически совращает предать супругов, а то и поломать жизнь детям, а вдобавок этой, похоже, еще более ненасытной потребностью звонить кровному родственнику, которого даже не видел в глаза четыре года, и рассказывать о каждом Субъекте и стратегии, досконально, по межгороду, в наномикроскопических подробностях. Давай прервемся и взвесим вот это, а,
О., что скажешь?
– Так и быть, мне это в одно ухо влетело, в другое вылетело, все. Я же вижу, это говоришь не ты, а зуб. Я помню, какие в академии стрессы. Все, что я могу сказать, – поверь мне: Субъект из «Момента» сразительно отличается от всего, в чем ты меня обвиняешь. Уровни и обстоятельства и близко не те, что ты сгоряча назвал ненасытными. Вот все, что я могу сказать на данном этапе.
– И почему я подозреваю, что ты просто пытался сделать с ней большой Х, а она выразила протест и тем просто задела твое самолюбие? Во время моего беспромашно-ногтевого периода ты говорил, как огромные внутренние лайнмены высказали замечания, что ее зад такой большой и мягкий, что его можно хлестать автомобильной антенной, а она и не почувствует.
– Хэлли, я в жизни такой херни не говорил. Ты это из пальца высосал. И это я тут болен?
– Ты говорил, что у нее ожирение.
– Я сказал, что она девушка с половиной во всех направлениях. И внезапно возникло даже что-то кросскультурное: меня вдруг озарило, почему другие культуры могут считать большой размер эротическим. Еще больше человека, чтобы любить. Не говоря уже о странных и непонятных напоре, живости и энергии.
– И еще она отклонила обычные авансы и показала снимки своих шарообразных отпрысков, тут-то и пропадай головушка.
– Еще и с душещипательно обаятельным личиком, Хэл, таким ладным и статным, как у всех красивых пышечек.
– Придется мне не подпускать к ней нашего парня Орто Стайса, а то вот он – настоящий рубенсофил. После дневных, когда мы сидим в раздевалке, он не затыкается о гигантских грудях, пузах-арбузах и сотрясающихся бедрах, пока мы не начинаем корчиться и хвататься за переносицы. И что бы ты не имел в виду – это явно не «статное».
– Запасной квотер – который сбоку от меня на этих проклятых предыгровых костюмированных располетах – хорошо сказал. Елена прошла мимо него в раздевалке, и он… интересно?
– Она была в раздевалке?
– Таков закон. Профи не в пиар-гулаге. Он сказал, что у нее личико, которое разобьет тебе сердце, а потом разобьет сердце и тому, кто как бы бросится тебе на помощь, когда ты повалишься, хватаясь за грудь.
– Ну это неплохо сказано, О.
– Но пока, похоже, мы все сходимся насчет странности. Если радикалы все еще хотят освободить Квебек от Канады, и это всегда было предметом их вожделений, так, типа, зачем распыляться и нести разрушения нам почти с того же самого мига, как объявили Взаимозависимость? ‘ce pas? [251]
– Лучше я просто соглашусь, что тайна сия велика есть, и пойду вытирать лодыжку, искать чистую рубашку, хватать Шахта и стребовать с него Анбезол, пока мы не покатили.
– Так? А как они ладят, эти разные группировки, между собой, эти разные сепаратистские фланги?
– Согласно Путринкур, никак.
– Так откуда тогда переключение в едином порыве от «Отпустите Квебек с богом, а то всадим ножи канадским ВИПам в ясны очи и разбросаем огромную сдобу по Рю Шербрук в день святого Жана Крестителя» ко внезапно «Отпустите Канаду с богом, а то взорвем все башни ATHSCME, расставим зеркала поперек шоссе США, развесим флаги с флер-де-лисами на американских памятниках, нарушим сигналы «ИнтерЛейса», распишем небо над Буффало канадырскими матюками, перенаправим мусорные катапульты, чтоб они забросали лосиным дерьмом Нью-Хэвен, расстреляем онанских ВИПов на американской земле и едва-едва чуть-чуть не успеем ввести анаэробные токсины в банки с орешками «Плантерс»?
– Но над Коричневым дождем в Нью-Хэвене, надо признать, можно славно хохотнуть.
– Хохот – это хорошо. Мы любим похохотать. Но какой политический мотив у разворота на 180 процентов? Объясни мне. Главное – чтобы звучало трезво и обдуманно.
– Орин, я все пытаюсь примирить твое, несомненно, искренне серьезное отношение к вопросу с тем, что ты ошибся в выборе соавтора по взвешиванию.
– Глав…
– Я привилегированный белый семнадцатилетний американский подросток. Я студент в теннисной академии, которая считает себя профилактической. Я ем, сплю, испражняюсь, подчеркиваю строчки желтыми маркерами и бью по мячам. Я поднимаю, размахиваю и бегаю по улицам широкими кругами. Я настолько аполитичен, насколько возможно. Мне интересно только одно, это от меня и требуется. Я сижу голый с ногой в ведре. Что именно ты надеешься от меня услышать? Я теряюсь, то ли ты хочешь глубокую болтологию, чтобы обеспечить Х со своим объемным Субъектом, то ли ты сам действительно поверил, что это интересно – зачем-то взвешивать мутные мыслительные процессы маргинальных канадцев. Маргинальных кого угодно. А не меняются ли цели у бразильских «Нуэво Контрас»? Noie Storkraft? «Сендеро Луминосо»? Бельгийских ССС? Антиабортных боевых отрядов? «Изз ад-Дин аль-Кассам»? А цели поджигателей ферм пушных зверей из ПЕТА? Иисуса, Джентла и несчастной ЧПк?
– Несчастная ЧП?
– Почему бы трезво не пожать плечами, не припечатать всех словом «психи» и не закончить на этом с чистой совестью? Почему не сказать ей, что ты радикально простой и в чем-то больной молодой человек, который зарабатывает тем, что со всей силы пинает мячи?
– Главное…
– Почему просто не сказать – какая разница? Ведь мы с тобой все равно тут ни при чем. При чем тут человек, которого ты стер со всей ОЗУ. Так почему хоть раз в жизни не сказать гребаную правду?
– Мне сказать правду? Я вру?
– Что, эта аскапартичная журналистка из туалетной подтирки тебе вступительный экзамен устроит про франкофонному экстремизму? Что, гино-вступительный экзамен? Нужно набрать определенный балл, чтобы она согласилась на Х на полу детской подле колыбели? Да кого ты обманываешь? В ком, по-твоему, все дело? Неужели у тебя так все запущено, что не можешь даже по сраному телефону признаться?
– Или что?
– Прости, О. Прошу прощения.
– Ничего. Я знаю, что ты не серьезно.
– Ненавижу выходить из себя.
– Что-то у тебя с голосом, Хэлли. Будто тебе нехорошо.
Хэл ковыряет уголок глаза пальцем.
– От этих зубных приступов чувствую себя героем той литографии Мунка.
– Этот табак тебе всю эмаль проест. Это гадостная гадость. От всей души советую бросить. Сам спроси этого своего Шахта.
Майкл Пемулис медленно приоткрывает дверь Хэла и медленно засовывает голову и одно плечо, молча. Он из душа, но еще весь красный, и правый глаз дергается так, как когда отходишь после двух-трех тенуатинок. На нем фуражка, фальшивые флотские эполеты из позолоченной канители, а в ухе пиратская золотая сережка, которая блестит в одном ритме с пульсом. Засунув голову в едва приоткрытую дверь, он заносит над головой руку так, будто это чужая рука, скорчив пальцы, как когти, и делает вид, будто когти хватают его за волосы на затылке и выволакивают в коридор. С выпученными в притворном ужасе глазами.
Хэл, скрюченный, изучает на пальце вещество из глаза.
– Мы так увлеклись, О., что забыли самый очевидный вариант. Это твой ответ на экзамене, а потом я пойду вытирать лодыжку, – он слышит через приоткрытую дверь, как Пемулис что-то спрашивает у Петрополиса Кана и Стефана Вагенкнехта.