99 безналоговый статус ЭТА, как раз когда школа приспосабливалась к новым процедурам аккредитации ОНАНТА после многих лет аккредитаций ТАСШ и как раз когда достигли стадии апелляции тяжбы с Энфилдским военно-морским общественным госпиталем из-за предполагаемого ущерба от срезания верхушки холма ЭТА и с «Эмпайр Вейст Дисплейсмент» из-за траекторий полета мусорных снарядов к Впадине, а также как раз когда на последних стадиях рассмотрения и ответа находились заявки на поступление и стипендии осеннего семестра. Знаете, кому-то надо было прийти и заполнить пустоту, и этот кто-то должен был быть человеком, способным испытывать Абсолютное Беспокойство, но не впасть в паралич от беспокойства или отсутствия минимальных «спасибо» за бесславные обязанности, заброшенные предыдущим руководителем, замена которого естественно, естественно встретила бы неприятие, казалось Тэвису, и раз об умирающем, и тем более мертвом, плохо говорить нельзя, кому лучше было принять на себя стресс, связанный с ролью козла отпущения, как не безблагодарному бесславному трудолюбивому неустанному трехмерному бюрократу, врио и замене покойного, чья комната находилась прямо по соседству с хозяйской спальней на втором этаже ДР и кто, в глазах некоторых скорбящих сторон, мог показаться каким-то узурпатором? А Тэвис был готов и к этому стрессу, и куда большему, заявил он всей академии в подготовительной речи к Общему сбору прошлогоднего осеннего семестра, обращаясь через усилитель с убранного красно-серыми флагами вороньего гнезда Герхарда Штитта к рядам складных кресел, расставленных вдоль боковых и задних линий кортов ЭТА 6–9: он не только целиком смирился со стрессом и неприятием, сказал он, но тяжело трудился и будет продолжать в том же духе, в том же тихом неромантичном скучном духе, тяжело трудиться и оставаться открытым ко всему – неприятию, чувству утраты и незаменимости, – даже спустя четыре года, чтобы всем, кому надо выпустить негатив – и гнев, и неприятие, и возможное презрение, – выпускали его в адрес Тэвиса ради собственного психологического благополучия, ведь, публично признал Тэвис, каждому эташнику и без того по горло хватает, из-за чего переживать. Сбор проходил на улице, на Центральных кортах, которые зимой накрывают Легким. Было 31 августа Года Молочных Продуктов из Сердца Америки, жаркое и спертое. Старшеклассники, которые слышали одну и ту же речь вот уже четыре года, показывали жестами бритвы-у-яремной-вены и петлина-воображаемой-балке. Небо между комками и нитками облаков, бегущими на север, было прозрачно-голубым. На кортах 30–32 ребята из музыкального хора исполняли «Tenabrae Factae Sunt», сотто. На всех присутствующих были черные напульсники, которые всегда надевали на общественные мероприятия, чтобы помнить; также в память на столбах вдоль половины дороги с холма хлопали и лязгали хлопковые флаги США и хрустяще-нейлоновые – ОНАН. На Санстренд-плазе этой осенью все еще не придумали способа приглушить вентиляторы ATHSCME в Восточном Ньютоне, и голос Тэвиса, который даже через полицейский мегафон кажется далеким и при этом удаляющимся, звучал вперемешку с гулом вентиляторов, стуком катапульт ЭВД, электрическим криком саранчи, горячими порывами душного от выхлопов летнего ветра с Содружки, сигналами авто, грохотом и лязгом зеленой ветки и звоном тросов о флагштоки, и никто, кроме персонала и самых маленьких в первом ряду, не слышал объяснение Тэвиса, что салическая правда не имеет никакого отношения к тому, что возлюбленная супруга покойного ректора и заведующая по учебной и по женской части ЭТА миссис Аврил Инканденца никоим образом не могла стать ректором: вообще, разве «ректорша» – не глупо звучит? и ей и без того надо было присматривать за девушками-студентами и – проректорами и уборщиками Пала, а также учебными планами, программами и заданиями, и закончить кафкианскую заявку на сложную новую аккредитацию ОНАНТА, плюс ежедневная стерилизация ДР, и личные ритуалы гигиены, и постоянное сражение с антракнозом и падежом «Зеленых деток» в столовой от сухого климата, плюс, конечно, ко всему прочему преподавание в ЭТА, вдобавок к бессчетным бессонным ночам с Боевыми Филологами Массачусетса – академическим комитетом политических действий, блюдущим медиа-синтаксис и приглашающим напыщенных гостей с рыбьими губешками из Французской академии, чтобы с грассированными «р» порассуждать о прескриптивном сохранении норм грамматики, и организующим марафонные мультичтения, напр. оруэлловской «Политики и английского языка», и чья Тактическая фаланга (БФМ) во главе с Аврил как раз тогда судилась (безуспешно, как оказалось) с новой администрацией Джентла из-за ошкуривающей инициативы «Титул 11»/Сокращение-бюджетов-общественных-библиотек-в-рамках-программы-«урезания жира», при всем при этом, конечно, будучи практически сраженной горем и вынужденной выполнять весь труд по поиску примирения со своими чувствами, какой приходится выполнять при подобных личных травмах, и вишенка на торте в виде административного румпеля ЭТА стала бы последней каплей, почему она неоднократно прилюдно и несдержанно и благодарила Ч. Т. за то, что он бросил уютную синекуру Троппингемшира и приехал принять на себя заряженную стрессом ответственность не только бюрократического управления и обеспечения настолько гладкой смены власти, насколько это возможно, но и за то, что в черный час был с самой семьей Инканденц, даже не думая о всяческих «спасибо», и не только за бесценное содействие карьере Орина в институциональном выборе, но и за бесценнейшую поддержку всех заинтересованных лиц, когда Орин в итоге принял переломное решение не играть в университетский теннис, вообще.
А дело в том, что на третью неделю первого курса Орин предпринял крайне малообещающую попытку сменить университетский теннис в пользу университетского футбола. Причина, которую он предъявил родителям, – Аврил ясно дала понять, что в принципе не хотела бы, чтобы ее дети чувствовали, будто обязаны оправдываться или объяснять ей любые резкие или даже до безумного внезапные важные решения, которые им взбредут в голову, а насчет Чокнутого Аиста до сих пор неясно, дошло ли до него вообще, что Орин учится в БУ, все еще в метрополии Бостона, но Орину тем не менее казалось, что подобный ход требует каких-то объяснений, – что стоило открыться осеннему сезону теннисных тренировок, как он обнаружил, что психически остался лишь пустой выхолощенной шелухой, в плане соревнований, совершенно выгорел. Орин играл, ел, спал и испражнялся теннисом со времен, когда сам был не выше своей ракетки. По его словам, он осознал, что в восемнадцать достиг того теннисного уровня, какой был ему уготован. Перспектива дальнейшего роста – жизненно важная морковка, которой Штитт сотоварищи из ЭТА были мастерами болтать перед носом – исчезла с началом третьесортной теннисной программы, тренер которой держал на стене кабинета постер с Биллом Тилденом [82] и критику игры мог предложить только на уровне «подгибай колени» и «следи за мячом». Все это было, конечно, правдой, про выгорание, и совершенно удобоваримо в части «ушел-из-тенниса-», но объяснить компоненту «-в-футбол» Орину было уже куда труднее, отчасти потому, что он сам имел довольно смутное представление о правилах, тактиках и неметрических площадках американского футбола; более того, он ни разу не касался настоящего кожаного шероховатого футбольного мяча и, как большинство серьезных теннисистов, всегда находил шизоидные отскоки деформированного мяча дезориентирующими и нервирующими. И более того, решение имело мало общего с самим футболом или с причиной, о которой Орин закончил рассказывать, как только Аврил разве что ногами не затопала, чтобы он прекратил чувствовать себя любым образом вынужденным или обязанным делать что угодно, кроме как просить их всесторонней и безоговорочной поддержки в любых решениях, которые, как ему кажется, требуются для его личного счастья, когда он завел слегка лиричную волынку о стуке подлокотниками, «Сисбумбе» [83] группы поддержки, духе мужского братства и запахе дерна, покрытого капельками росы, на стадионе «Никерсон» на рассвете, когда он приходил туда наблюдать, как включаются разбрызгиватели и превращают лимонную дольку солнца в павлиньи радуги отражений. Про отражения разбрызгивателей, кстати, тоже правда, и они ему нравились; а вот все остальное было выдумкой.
А настоящая причина перехода в футбол, во всей своей неизбежной банальности настоящих причин, заключалась в том, что за недели, пока Орин каждое утро на рассвете наблюдал за авторазбрызгивателями и тренировками группы поддержки (которая действительно занималась на рассвете), он умудрился влюбиться как школьник – в комплекте с расширенными зрачками и дрожащими коленками – в некую пышноволосую второкурсницу – жонглера жезлом, за маршем и трюками которой он наблюдал через дифрагированный спектр павлиньих разбрызгивателей с дальнего конца покрытого росой дерна стадиона, жонглершу, которая посещала некоторые из общекомандных спортивных вечеринок, куда ходил Орин и его косоглазый партнер по парным играм в БУ, и которая танцевала так же, как жонглировала, и сама по себе была едва ли не человеком – группой поддержки, т. е. как минимум превращала все твердое в теле Орина в водянистое, отдаленное и странным образом преломленное.
Орин Инканденца, у которого, как и у многих детей запойных алкоголиков и больных ОКС [84], были некоторые психологические проблемы с сексуальной озабоченностью, порисовал праздные горизонтальные 8 на посткоитальных боках уже дюжин студенток БУ. Но в этот раз все было по-другому. Он, бывало, терял самообладание, но еще не терял голову. Осенними днями в установленный тренером тихий час он валялся в постели, сжимая теннисный мяч и взахлеб рассказывая о жонглирующей за завесами разбрызгивателей второкурснице, пока его партнер лежал далеко на другом конце огромной кровати, одновременно глядя на Орина и на то, как меняют цвет новоанглийские листья на деревьях за окном. Школьное прозвище, которое они придумали для жонглерши Орина, – СКОЗА: Самая Красивая, Очаровательная и Завлекательная в Америке. Дело было не в одной красоте, но она действительно была почти гротескно миловидна. Маман на ее фоне выглядела как аппетитная долька, которую так и хочется взять из фруктовницы, и но когда ты уже занес над фруктовницей руку, передумываешь, потому что вблизи замечаешь дольку куда свежее и не такую навощенную. Жонглерша была так красива, что даже старшим футболистам из «Терьеров» БУ не хватало слюны, чтобы заговорить с ней на спортивных вечеринках. Более того – ее практически повсеместно избегали. Жонглерша вызывала в гетеросексуальных самцах то, что, как ей позже объяснили в УРОТе, называлось «комплексом Актеона» – как бы глубокий филогенетический страх перед трансчеловеческой красотой. В связи с чем партнер Орина – как страдающий косоглазием он считался неким экспертом по женской недоступности, – как ему казалось, мог сделать только одно: предупредить О. о том, что это та ужасно привлекательная девушка, про которую заранее знаешь, что она не связывается с мирскими однокашниками и, очевидно, посещает БУ-спортивные мероприятия исключительно из слабого научного интереса, пока сама ждет, когда ей позвонит с заднего сиденья своего зеленого лимузина «инфинити» аскапартический