Но, в общем, к Хэллоуину первого года Орин регулярно посылал панты за 20-ярдовую отметку оппонентов, так раскручивая мяч со шнурков бутсов, что он либо падал и выкатывался в аут за белую боковую линию, либо приземлялся на конец, подскакивал и будто сжимался в воздухе, зависнув и кружа в ожидании, когда какой-нибудь «Терьер» за линией схватки добьет его одним касанием. Ассистент спецкоманд сказал Орину, что такие удары называются угловыми, и что Орин Инканденца лучший угловой игрок из всех, что он видел в жизни. Как тут не улыбнуться. Фулл райд Орина обновили под эгидой североамериканского спорта более брутального, но и куда более популярного, чем теннис. Это после второй игры на поле хозяев, примерно в то же время, когда некая поактеоновски красивая жонглерша, вызывающая массовую поддержку в перерывах, начала как-то адресовать свои блестящие па у боковой линии конкретно Орину. В общем, и так вот единственные сердцекалиберные романтические отношения в жизни Орина пустили двойные корни на расстоянии, во время игр, без единой фонемы лично: любовь передавалась – над травяными просторами, под моновокальный рев стадионов – целиком в стилизованных повторяющихся движениях, его – функциональных, ее – праздничных, через их личные танцы преданности зрелищу, которое они оба – каждый в своей роли – старались сделать как можно более развлекательными.
Но, в общем, суть в том, что за дальностью пришла и точность. В первую пару игр перед Орином ставили задачу просто пнуть мяч на четвертом дауне с глаз долой к черту на кулички. Мечтательный ассистент сказал, что это естественные рост и развитие пантера. Контролю предшествует чистая сила. В дебютной игре на поле хозяев его, в мешковатой униформе без щитков и номером вайд-ресивера, вызвали, когда первая атака БУ захлебнулась на 40-й отметке команды Сиракуз, которая еще понятия не имела, что представляет американский университет последний сезон в истории. Но это лирическое отступление. Аналитики университетского спорта впоследствии будут говорить об игре как о водоразделе между двумя эрами. Опять отступление. Орин в тот день выдал 73 ярда, со средним временем мяча в воздухе восемь целых сколько-то там десятых секунд; но этот первый официальный пант, экстатический, – морковка, СКОЗА, моновокальный рев зрителя большого спорта, – он послал над головой ожидающего бэка «Оранджменов», над воротами, сетками безопасности за воротами, первыми тремя секциями мест на колени заслуженного проф. теологии в ряду 52, который оттуда не мог разглядеть игру без театрального бинокля. Записали его как удар на 40 ярдов, это спортивное крещение пантом. На самом деле пант был почти под 90 ярдов, с таким долгим временем в воздухе, что, как говаривал асс. спецкоманд, можно было успеть нежно и чувственно заняться любовью. От звука ортопедического удара фанаты большого спорта притихли, а пилот морской пехоты США в отставке, который всегда приходил на игры с пробниками вазелина и толкал их на никерсоновских трибунах мужикам с поцарапанными костяшками, рассказывал после игры собутыльникам в бруклайнской забегаловке, что первый официальный пант этого самого пацана Инканденцы орал точно так же, как орали большебрюхие «Берты» во времена «Раскатов грома» [89],– преувеличенный В-В-ВУМ зажигательного тоннажа, аж уши закладывает.
Через четыре недели успехи Орина в пинании больших яйцеобразных мячей превзошли все достижения по отбиванию маленьких и круглых. Разумеется, теннис и Эсхатон не помешали. Но тут дело было не в одном спорте, в этом его влечении к публичному панту. Не в одних тренировках высочайшего уровня и опыте игры на пределе возможностей, импортированных из одного вида спорта в другой. Он сказал Джоэль ван Дайн – о, Джоэль, эти акцент и жезл, и мозгозамыкающая краса, – сказал ей в ходе все более и более откровенной беседы, когда она каким-то чудом подошла к нему на мероприятии в честь Дня Колумба и попросила расписаться на вмятом мяче, в котором он на тренировке пробил дыру, – сдутый пузырь шлепнулся в сузафон сузафониста «Марширующих Терьеров» и был извлечен, и вручен Джоэль грузным тубистом, потным и отупевшим под актеоновски умоляющим взглядом девушки, – попросила – Орин вдруг теперь тоже весь мокрый и понятия не имеет, что сказать или процитировать привлекательного, – попросила с пустовато-резонирующим голосом врастяжку посвятить прохудившийся снаряд Ее Личному Папочке, Джо Лону ван Дайну из Шайни-
Прайза, Кентукки, а еще, добавила она, из «Дайн-Райни Протон Донор Реагент Корп.» из близлежащего Боаза, Кентукки, и вовлекла его (О.) во все менее одностороннюю и формальную беседу – со СКОЗой было легко поддерживать, типа, тет-а-тет один на один, ведь ни один другой «Терьер» не подходил к ней ближе чем на четыре метра, – и постепенно Орин замечал, что уже почти смотрит ей в глаза, рассказывая, что она не спортивная, эта тяга к панту, а скорее во многом эмоциональная и/ или даже, если так еще выражаются, духовная: отрицание молчания: тут возносятся 30 000 голосов, душ, изливая одобрение единодушно. Он напомнил о чистых числах. Безумии. Это он сейчас просто думает вслух. Экстаз и поддержка зрителей такие тотальные, что перестают быть множественными и сливаются в один как бы коитальный стон, одну долгую гласную, песнь чрева, рокот рева, приливный, амниотический, – голос, можно сказать, Бога. Это не чинные теннисные аплодисменты, на которые по-отечески цыкает арбитр. Он сказал, что это он просто размышляет, импровизирует; он смотрел ей в глаза и не тонул, теперь его ужас трансформировался в то, ужасом перед чем он был. Он говорил, что звук этих душ – как Единый звук, оглушающий, нарастающий, ждущий, когда его освободит нога; Орин говорил, что ему, казалось, особенно нравится, как он буквально не слышит, как думает, – может, клише, но все же там он преображался, его собственное «Я» превосходило себя, тогда как на корте от себя сбежать не получалось, ощущение чьего-то присутствия в небе, толпа как паства, сотрясающая стадион кульминация, когда мяч взлетает и описывает кафедральную арку, падая, словно целую вечность…Ему даже в голову не пришло поинтересоваться, какое поведение ей больше нравится. Ему не пришлось разрабатывать стратегий или даже планов. Позже он понял, ужасом перед чем был тот ужас. И как оказалось, ему не пришлось ничего ей обещать. Все и так было даром.
После осени первого курса и победы БУ в чемпионате Янки Конференс, плюс нетриумфального, но все равно беспрецедентного появления на Кубке К-Л-РМКИ/Форзиции в Лас-Вегасе, который посетили первые лица страны, Орин принял положенную субсидию на жилье вне кампуса и съехался с Джоэль ван Дайн, сногсшибательной кентуккийкой, в квартире в Восточном Кембридже в трех остановках метро от БУ и в новом мире неудобств публичной звездности большого спорта в городе, где в барах устраивают поножовщины за счет и вассалитет.
Джоэль побывала на полуночном ужине Дня благодарения в ЭТА и пережила Аврил, а потом Орин провел первое Рождество в жизни вне дома, полетев в Падуку, а затем доехав на прокатном внедорожнике в поросший кудзу Шайни-Прайз, штат Кентукки, распил пунш с Джоэль, ее мамой, Личным Папочкой и его верными борзыми, под белой искусственной елочкой с красными шарами, ознакомившись на экскурсии по штормовому подвалу с невероятной джолоновской коллекцией боросиликатных колб со всеми до единого растворами в известном нам мире, которые могут превратить синий лакмус в красный, подтверждением чему служили плавающие на поверхности красные прямоугольнички, – Орин часто кивал и старался изо всех сил, а Джоэль успокаивала, что подумаешь, мистер ван Д. ни разу ему не улыбнулся, – ну, он просто Такой, вот и все, как Маман – Такая, из-за чего Джоэль тоже пришлось непросто. Орин все уши прожужжал Марлону Бэйну, Россу Риту и косоглазому Никерсону, что он по всем признакам кое в кого влюблен.
В канун Нового года первого курса в Шайни-Прайзе, вдали от онанских волнений на новом Северо-востоке, в последний вечер до эры спонсирования, Орин впервые увидел, как Джоэль употребляет совсем маленькие дозы кокаина. Сам Орин вышел из фазы увлечения веществами примерно тогда же, когда открыл секс, – плюс, понятно, нельзя было забывать про мочу для С/ОНАНАСС, – и он отказался, от кокаина, но при этом не осуждал Джоэль и не портил ей удовольствие, и обнаружил, что ему приятно быть со СКОЗой прямо в момент, когда она употребляла, нашел волнующим ощущение опосредованного риска, которое у него ассоциировалось с тем, как отдаешь всего себя не каким-нибудь чужим преставлениям об игре, а только самому себе, и как не осуждаешь человека под кайфом, когда он чувствует себя свободней и лучше, чем обычно, с тобой, наедине, под красными шарами. В этом они были идеальной парой: ее употребление тогда было исключительно рекреационным, а он не только не возражал, но никогда и не подчеркивал, что не возражает, – как и она, что он воздерживается; тема веществ была естественной и какой-то свободной. Еще одна причина, почему их любовь словно родилась под счастливой звездой, заключалась в том, что Джоэль на втором курсе решила сосредоточиться на кино/картриджах, академически, на специальностях БУ либо «Теория кинокартриджей», либо «Производство кинокартриджей». Или сразу на обеих. СКОЗА была синефилом, хотя вкусы у нее были довольно мейнстримные: она говорила О., что предпочитает фильмы, где «все взрывается к хренам» 101. Орин понемногу познакомил ее с артхаусом, концептуальным и высокоинтеллектуальным аван– и апрегардным кино, и научил ее ориентироваться в некоторых самых эзотерических меню «ИнтерЛейса». Он сорвался на холм в Энфилде и приволок «Брачное соглашение между Раем и Адом» Чокнутого Аиста, которое произвело на нее неизгладимое впечатление. Сразу после Дня благодарения Сам взял СКОЗу вместе с Литом в подмастерья на съемках «Американского века через кирпич» в обмен на разрешение снять ее большой палец, который тянет струну щипкового инструмента. После того, как закончился только слегка разочаровывающий сезон второго курса, О. летал с ней в Торонто смотреть съемки «Кровавой сестры: Крутой монашки». Сам после просмотра дейлизов водил Орина и его возлюбленную гулять, развлекая Джоэль своим диковинным даром вызывать канадские такси, пока Орин стоял рядом, закутавшись по нос в свитер; а потом Орин довозил их обоих обратно в отель «Онтарио Плейс», останавливая такси, когда их обоих тошнило, и как пожарный нес Джоэль на плече, пока Чокнутый Аист под его присмотром по стеночке передвигался по номеру. Сам показывал им конференц-центр Университета Торонто, где они впервые познакомились с Маман. Если оглянуться назад, наверное, это постепенно и стало началом конца. Тем летом Джоэль отказалась от шестого летнего курса в Институте жонглеров Дикси в Оксфорде, Массачусетс, и разрешила Самому придумать ей сценический псевдоним и использовать на съемках в «Юриспруденции низких температур», «Страсти (к) страсти» и «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», и путешествовала с Самим и Марио, пока Орин оправлялся в Бостоне от небольшой хирургической операции на гипертрофированных левых квадрицепсах в Массачусетской центральной больнице, где не меньше четырех медсестер и женщин-физиотерапевтов в крыле спортивной медицины подали на раздельное жительство с супругом, с правами на детей.