Истинные притязания СКОЗы лежали не на актерском поприще, как знал Орин, отчасти поэтому он так долго продержался. У Джоэль, когда они познакомились, уже было кое-какое скромное кинооборудование, любезно предоставленное Личным Папочкой. Теперь же у нее появился доступ к самому что ни на есть серьезному цифровому железу. Ко второму курсу Орина она уже не жонглировала и не разжигала поддержку в болельщиках. Весь его первый полный сезон она простояла за различными белыми линиями с небольшим цифровым «Болексом R32», экспонометрами и объективами, включая капризный зум «Анжинье», за который О. заплатил из своего кармана, в подарок, и снимала небольшие, на полсектора диска памяти, клипы 78-го номера – пантера БУ, иногда с помощью Лита (и никогда – Самого), экспериментируя со скоростью, фокусным расстоянием и цифровыми масками, совершенствуя технику. Орин, несмотря на заинтересованность в изменении коммерческих вкусов СКОЗы, и сам потеплел душой к пленке, картриджам, театру и вообще всему, что редуцировало его до состояния стадного очевидения, но он уважал творческие позывы Джоэль, в определенной степени; и он обнаружил, что ему реально нравилось смотреть футбольные записи Джоэль ван Дайн, где в ролях был в основном только он один-единственный, и всегда предпочитал маленькие 0.5-секторные клипы просмотру картриджей Самого или мейнстримного кино, где все взрывалось, а Джоэль подскакивала и тыкала в экран; и еще он обнаружил, что они (клипы ее авторства с ним в главной роли) куда увлекательней, чем зернистые многолюдные записи игр на пленке, которые команда смотрела от начала до конца по воле старшего тренера. Орину нравилось, когда Джоэль не было дома, опускать реостат до упора, и вытаскивать дискеты, и разогревать попкорн «Джиффи Поп», и без конца пересматривать ее десятисекундные клипы с ним. Каждый раз после перемотки он видел что-то другое, что-то новое. Панты в клипах разворачивались, как цветы в таймлапсе, и просмотр как будто раскрывал его с таких сторон, что он и спланировать не мог. Он был весь зрение. Но только когда смотрел один. Иногда появлялась эрекция. Никогда не мастурбировал; мало ли Джоэль вернется. Несмотря на последнюю стадию пубертатного возраста и заметно увядающую день ото дня красоту, Джоэль все еще была девственницей, когда Орин с ней познакомился. Прежде ее избегали, как в БУ, так и в Шайни-Прайзе – Боазе вместе взятых: красота отвращала любого ухажера. Она посвятила всю жизнь жонглированию и любительскому кино. Дисней Лит говаривал, что у нее дар: камеру держит твердо; даже ранние клипы с начала сезона ГВ словно с треноги снимали. Клипы второго курса были немые, и потому ничто не заглушало пронзительный визг картриджа в приводе ТП. Вращение цифровой дискеты в картридже на 450 об/мин немного напоминает далекий пылесос. Сквозь решетки на окнах проникал ночной шум машин и сирен с самой Сторроу 500. Орин, когда смотрел, искал не тишины. (В уборке Джоэль сущий дьявол. Дома всегда стерильно. Сходство с поведением Маман даже немного пугает. Только Джоэль не против бардака и не сводит всех с ума попытками скрыть недовольство, если против, чтобы не ранить чьи-то чувства. При Джоэль бардак просто исчезает среди ночи, проснулся – а дома уже стерильно. Как типа после эльфов.) На третьем курсе, вскоре после того, как он начал смотреть клипы, Орин сорвался по Содружке на холм и приволок Джоэль совместимый с «Болексом» магнитофон «Тацуоки» с синхроимпульсом, кардиоидный микрофон, дешевенькую треногу с кожухом, чтобы заглушать жужжанье «Болекса», солидный приемник «Пилотон» и моток синхроимпульсовых кабелей – в общем, целый кофр изобилия. Лит научил ее пользоваться «Пилотоном» за три недели. Теперь у клипов был звук. Орин едва не сжигал попкорн. Он подгорает, когда надувается фольга; надо снимать с плиты до того, как вырастает купол. Даже тогда Орин не брал в рот попкорн из микроволновки. Ему нравилось, когда Джоэль не было, приглушать трековые светильники, тащить всю полку с картриджами и без конца пересматривать ее десятисекундные клипы его пантов. Вот он против Делавэра на второй игре на поле хозяев в ГГСТ.
Небо блеклое и бледное, на порывах с Чарльз – которыми печально славится стадион «Никерсон» – развеваются все пять флагов Янки Конференс – Университета Вермонта и УНГ [90] уже нет. Очевидно, четвертый даун. Тысячи килограмм мяса, упакованного в щитки, встают на четыре конечности и пыхтят друг на друга, готовые рваться вперед и стопорить. Орин в двенадцати ярдах от схватки с мячом, вес перенес вперед, бутсы вместе, разноразмерные руки перед собой, как у слепого перед стеной. Взгляд зафиксирован на далекой заляпанной травой валентинке задницы центрового. В этой стойке, в ожидании снэпа, он напоминает дайвера, замечает за собой Орин. Девять мужиков на линии, на четырех конечностях, готовые застопорить атаку десяти мужиков. Далеко позади, в семидесяти ярдах или больше, ждет мяч дип бэк другой команды. Фуллбэк, единственная задача которого – защищать Орина от любого вреда, впереди слева, согнул колени, обмотанные кулаки вместе, локти врозь, как у пернатого хищника, готового броситься на что угодно, что прорвет линию и приблизится к пантеру. Оборудование Джоэль не то чтобы профессионального уровня, но все компенсирует ее техника. К третьему курсу уже есть и цвет. Звук только один, и он абсолютный: шум толпы и ее же ответ на этот звук, нарастающий. Орин против Делавэра, в полной готовности, шлем – нетронутого белого цвета, а внутри головы на десять секунд чисто, ни одной мысли, не связанной с лонг-снэпом, геройским шагом вперед и свечой кожаным мячом с глаз долой на такую высоту, что и ветер не помеха. Мадам СКОЗА зумом с противоположной зачетной зоны улавливает все. Улавливает его тайминг: тайминг панта точный до секунды, как при подаче в теннисе; это как сольный танец; она улавливает безбожный В-ВУМ по-над кульминацией одной гласной толпы; она фиксирует 180-градусную маятниковую дугу ноги Орина, ягодичную инерцию, от которой его шнурки оказываются высоко над шлемом, идеальный прямой угол между ногой и полем. Ее техника во время делавэрского разгрома, который Орин пересматривает через силу, – тот единственный раз за год, когда здоровый пыхтящий центровой перестарался и закинул мяч высоко над поднятыми руками Орина, так что когда он отбежал и схватил безумно скачущую хреновину в десяти ярдах позади, делавэрская защита уже прорвала линию, была вся за линией, фуллбэк – навзничь и затоптан, все десять атакующих – атаковали, не думая ни о чем, кроме прямого физического контакта с Орином и кожаным яйцом, – великолепна. Джоэль улавливает его бег – трехметровый боковой рывок, в котором он избегает первых рук и кривящихся пухлых губ, и но вот он оказывается в миге от прямого контакта и сбивания с бутс летящим наперерез делавэрским стронг сэйфти, когда крошечный 0.5-сектор цифрового объема, отведенного на каждый пант, кончается, и звук толпы мычит и умирает, и слышно, как встревает на последнем байте привод, и на гигантским экране – забранное пластиком лицо Орина с ремешком на подбородке, застывшее, и в HD, и в шлеме, сразу перед столкновением, крупным планом мощным объективом. Особо интересны тут его глаза.
14 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
У Бедного Тони Краузе в метро случился эпилептический припадок. Произошло это на серой ветке по дороге из Уотертауна до площади Инмана, Кембридж. Он больше недели пил кодеиновый сироп от кашля в мужском туалете библиотеки Армянского фонда в кошмарном центральном Уотертауне, Массачусетс, выбегая из своего убежища, только чтобы стрельнуть вытирку у отвратительного Эквуса Риза, а потом сгонять в аптеку «Брукс», в просто мерзотном ансамбле из синтетических слаксов, подтяжек и донегольской твидовой кепки, которую он выклянчил в профсоюзе докеров. Бедный Тони не осмеливался надевать красивые шмотки, даже красную кожаную куртку братьев Антитуа, с тех пор, как в сумочке той женщины оказалось сердце. Никогда он не чувствовал себя настолько загнанным и обложенным со всех сторон, как в тот черный июльский день, когда ему выпал жребий стырить сердце. Кто бы тут не задался вопросом: «За что?» Он не осмеливался носить что-то броское, боялся вернуться на площадь. А Эмиль до сих пор собирался его картануть из-за того кошмарного случая с Ву и Бобби Си прошлой зимой. Бедный Тони с прошлого Рождества не осмеливался совать перья восточнее Тремонт-стрит, или в Брайтон Проджектс, или даже к Дельфине в глуши Энфилда, даже когда Эмиль взял и просто дематериализовался из уличной тусовки; а теперь, с 29 июля, он стал нон грата и на Гарвардской площади и ее предместьях; и даже от одного вида азиата у него начинались пальпитации – чего уж говорить об аксессуарах от дома «Энье».
Т. о. Бедный Тони остался без единой возможности затариться. Не осталось никого, достойного доверия. С. Т. Крыса и Сеструха Лола были не надежней его самого; им он даже не говорил, где ночует. Пришлось пить сироп от кашля. Он уболтал Пилотку Бриджет и гея-проститутку Темную Звезду Стокли пару недель снабжать его дурью, пока Стокли не умер в хосписе Фенуэй, а сутенер Пилотки Бриджет не командировал ее в Броктон при невыносимо таинственных обстоятельствах. Тогда Тони почувствовал недоброе, смирил гордыню в первый раз и залег на дно еще глубже в лабиринте помоек за местным отделением № 4 МБРПВД 102 в Форт-Пойнте, и настроился не высовывать нос, пока может смирять гордыню и слать за героином Сеструху Лолу, снося бесстыдное обдиралово никчемной сучки, забыв о самоуважении и жалобах, до октября, когда Сеструха Лола слегла с гепатитом G и поставки героина совершенно иссякли, и если кто и мог надыбать достаточно, чтобы еще и делиться, стали те, кто мог сгонять на чудовищные расстояния под публичнооткрытым небом, и ни один друг – каким бы он ни был близким или обязанным, – не мог себе позволить так рисковать для другого. И тогда, без друзей и без связей, у Бедного Тони, на дне, началась Отмена Героина. Не просто напряг или ломка. Отмена. Слова невралгической болью отдавались в голове без парика с просто-таки ужасающим отзвуком зловещих-шагов-в-пустом-коридоре. Отмена. «Птичка без крыльев». Курофикация. Абстяга. Дохлая птичка. Бедный Тони ни разу не доходил до Отмены – ни разу, чтобы от начала до самого конца пустого коридора Отмены, – с тех пор, как он впервые ширнулся в семнадцать. В самом худшем случае какой-нибудь добрый человек мог оценить его очарование, если все было так отчаянно, что приходилось своим очарованием торговать. Увы, нынче его очарование сильно упало в цене. Он весил пятьдесят кило, а кожа была цвета незрелой тыквы. Он был на страшных трясах и еще потел. На глазу вскочил ячмень, который расцарапал глазное яблоко до красноты, как у кролика. Из носа хлестало, как из двойного крана, и выделения были желто-зеленого оттенка, который вовсе не внушал оптимизма. Еще непривлекательный запах сухой гнили, который чувствовал даже сам Тони. В Уотертауне он пробовал заложить свой пышный рыжий парик с накладным шиньоном, но заработал только мат на армянском, потому что на парике завелись блохи с его собственных волос. Незачем и начинать о критике армянского ростовщика в адрес красной кожаной куртки.