112, которая по ночам прокрадывалась из региона Папино, засоренного ЭВД, и приволакивала огромные зеркала на опасные узкие серпантины адирондакских перевалов американского межштатного шоссе 87 к югу от границы и люцитовых стен. Наивные эмпирики-автолюбители, направляющиеся на север, – а добрая половина из них – военный и онанский персонал, так близко от Впадины, – видели надвигающиеся фары и думали, что какой-то дурень-самоубийца или канадец пересек разделительную и летит прямо на них. Они мигали дальним светом, но, судя по всему, надвигающийся дурень просто мигал в ответ. Американские автолюбители – с которыми обычно шутить не стоит, когда они за рулем, это факт хорошо известный – храбрились, сколько это возможно в здравом уме, но перед самым столкновением с надвигающимися фарами всегда дико крутили руль, слетали с безобочинного I-87, закрывали голову рукой на обычный вопящий предаварийный манер и кувырком летели в адирондакскую пропасть в многолепестковом бутоне высокооктанового пламени, и тогда никому неизвестная квебекская террористическая ячейка убирала огромное зеркало и везла его обратно на север по проселкам без КПП в засоренное злачное подбрюшье Квебека до следующего раза. Только к концу Года Медицинских Подушек «Такс» люди поняли, что несчастные случаи связаны с этой дьявольской ячейкой. А больше двадцати месяцев растущие горы оплавленных обломков на дне адирондакских пропастей считались либо самоубийствами, либо необъяснимыми единичным случаями сна за рулем – по мнению Нью-нью-йоркских патрульных, которые отстегивали тесемки и почесывали затылок под широкими коричневыми шляпами, озадаченные таинственной дремотой, находящей на адирондакских автолюбителей на, казалось бы, довольно адреналиновых горных перевалах. Директор новообразованного Департамента неопределенных служб Соединенных Штатов Родни Тан настоял, к своему великому конфузу впоследствии, на трансляции в северном Нью-Нью-Йорке по «ИнтерЛейсу» серии социальных реклам «не-садись-за-руль-если-невыспался». Но именно настоящая американская без пяти минут самоубийца из Скенектеди, агент по продажам «Амвэй» с критической зависимостью от Валиума, которая зависла на бензодиоксановом краю бездны и, по свидетельствам, моталась по всей дороге, как пьяная, увидела во внезапных надвигающихся фарах на дороге благословение, и зажмурилась, и газанула прямо им, фарам, навстречу, отпустив руль напрочь, в итоге разбрызгав стекло и микронизированное серебро по всем четырем полосам, – обычный гражданин, «Разбивший иллюзии», «Совершивший прорыв» (заголовки СМИ) и проливший свет на первые осязаемые доказательства антионанского заговора в Квебеке, который оказался куда хуже, чем обычный исторический сепаратизм.
Первое рождение второго сына Инканденц стало неожиданностью. Высокая и ослепительно сногсшибательная Аврил Инканденца не проявляла никаких признаков беременности, кровоточила как по часам; ни геморроя, ни набухания желез; ни геофагии; внешность и аппетит в норме; пару раз утром тошнило, но в наше время с кем не бывает?
Но в один ноябрьский, залитый железным светом вечер на седьмом месяце скрытой беременности она замерла – Аврил, – облокотившись на длинную руку мужа, когда они поднимались по кленовой лестнице особняка в Бэк-Бэй, который скоро покинут, замерла, частично повернулась к нему, позеленевшая, и открыла рот, не издав ни звука, что само по себе говорило о многом.
Муж, бледнея, взглянул на нее:
– Что такое?
– Больно.
Было больно. Несколько ступенек позади них блестели от отошедших вод. Джеймсу Инканденце показалось, что она словно нырнула в себя – опустила голову, свернулась калачиком и села на ступеньку, до края которой едва добралась, ссутулившись, почти прижавшись лбом к красивым коленям. Инканденца видел ее медленные движения в свете, как Вермеер: она медленно сползла с его руки, он склонился к ней, и она попыталась встать.
– Стой-стой-стой-стой. Стой.
– Больно.
Слегка не в себе после вечерней порции «Уайлд Тёки» и низкотемпературной голографии, Джеймс решил, что Аврил умирает прямо у него на глазах. Его собственный отец упал замертво на лестнице. К счастью, наверху был сводный брат Аврил, Чарльз Тэвис, шагал на портативном Стейрмастере, который привез с собой прошлой весной на этот долгий и перезаряжающий эмоциональные батареи визит после ужасного косяка с видеотабло в «Скайдоме» Торонто; и он услышал шум, вы– и сбежал, и взял ситуацию под контроль.
Его пришлось более-менее выскабливать, – Марио, – как устрицу, из чрева, к стенкам которого он по-паучьи цеплялся, такой крошечный и ненавязчивый, со слипшимися с утробой сухожилиями руки и ног, – второй кулак был приклеен той же субстанцией 113 к лицу. Он был полной неожиданностью и совершенно преждевременным, и скукоженным, и следующие недели провел, грозя скукоженными и контрактуренными ручками боросиликатному потолку инкубатора, питаясь через трубочки, обмотанный проводами и умещающийся в стерильных ладонях – голова покоилась на большом пальце. Марио дали имя отца отца д-ра Джеймса Инканденцы, строгого любителя гольфа и окулиста из Грин-Вэлли, штат Аризона, который заработал небольшое состояние – сразу после того, как Джим вырос и улетел на восток, – на изобретении «Рентгеновских очков!», которые не работают, но читатели детских комиксов середины 60-х просто не могли из-за их оригинальности не заказывать их по почте, затем продал права новоанглийскому титану приколов «АкмэКо», а потом безвременно скончался в шаге от лунки, – Марио-старший, – позволив тем самым Джеймсу Инканденце-старшему бросить никчемную третью карьеру «Человека «Радости» 114 в рекламах упаковок для сэндвичей в 1960-х до э. с., вернуться в заросшую цереусом пустыню, которую он ненавидел, и успешно допиться до кровоизлияния в мозг на лестнице в Тусоне.
Так или иначе, недоношенность и арахноидальное рождение оставили Марио II немало неизлечимых и закаляющих физических патологий. К примеру, рост: в шестом классе он был размером с новорожденного, а в 18+ – где-то между эльфом и жокеем. Та же проблема скукоженных и брэдиаукситических рук, которые, как при страшнейшем случае контрактуры Фолькмана 115, выгибались перед его солнечным сплетением в виде прописной «S» и помогали рудиментарно питаться без ножа и шлепать по дверным ручкам, пока те как бы не поворачивались настолько, что дверь можно было выпнуть, или складывать воображаемый объектив, чтобы ознакомиться с мизансценой, плюс, может, подбрасывать на очень небольшие расстояния мячи игрокам, которые их просят, но и все, хотя руки и были впечатляюще – почти как при наследственной вегетативно-сосудистой дистонии – нечувствительны к боли, и их можно было щипать, колоть, ошпаривать и даже давить в мертвой хватке подвальной тископодобной штуки для оптических устройств старшему брату Марио, Орину, без видимого эффекта или жалоб.
В плане брэдипедестрианизма Марио был не столько косолапый, сколько кирпичнолапый: ноги у него не только плоские, но и идеально прямоугольные – самое оно, чтобы пинать двери с раскачанной ручкой, но слишком короткие, чтобы в полной мере применять как традиционные ноги: вкупе с лордозом нижнего отдела позвоночника они вынуждают Марио двигаться шатким спотыкачем водевильного пьянчужки – тело словно наклонено против ветра, еще чуть-чуть – и упадет ничком, – что в детстве нередко и случалось, само по себе или при содействии старшего брата Орина. Частые падения ничком объясняют, почему нос Марио так заметно вдавлен и размазан по лицу, но не курносый, – отчего крылья ноздрей даже заметно трепещут, особенно во сне. Открытые глаза – славные и добрые карие глаза, хотя и большеватые и слишком выпученные, чтобы считаться нормальными человеческими глазами, – прикрыты веками, одно ниже другого, как перекошенные жалюзи, и старший брат Орин частенько пробовал дернуть вниз непокорное веко, что, может, и помогает с заевшими жалюзи, но в случае с веком только ослабило швы, так что в конце концов пришлось ложиться на очередную блефаропластику, потому что на самом деле это не настоящее веко Марио – тем пришлось пожертвовать, когда от лица отделяли кулак, приставший при рождении, как язык к качелям на морозе, – но чрезвычайно передовой блефаропротез из дермального фиброполимера, украшенный лошадиными ресничками, которые изгибаются куда дальше, чем ресницы на втором глазу, и вместе с неторопливым движением век придают даже самому нейтральному выражению Марио какой-то странно дружелюбный пиратский прищур. Вкупе с вечной непроизвольной улыбкой.
Здесь, наверное, заодно имеет смысл упомянуть и о коже цвета хаки – таком странном мертво-зеленом цвете, который благодаря корковидной текстуре и вкупе с атрофичными кривыми ручонками и арахнодактилией придавал Марио, особенно издали, необыкновенно рептильный/ динозавровый вид. Пальцы не только остроконечные и когтеватые, но и нехватательные, вот почему нож и Марио за столом несовместимы. Плюс редкие жидкие волосы, одновременно и драные, и какие-то чересчур лощеные, которые в 18+ напоминали волосы 48-летнего пухлого коротышки, специалиста по стрессам, директора спортивной части и ректора академии, который отращивает волосы на одном боку до девочковой длины, а потом аккуратно зачесывает поверх блестящей ермолки голого серо-зеленого скальпа, так, что они жидко свисают с другой стороны, никого не обманывают и слетают на любом сквозняке, когда Чарльз Тэвис забывается и встает к нему подветренным боком. Или что он заторможенный – брат Хэла, – т. е. технически, по Стэнфорду-Бине, с заторможенным мышлением, как выяснил ДЦР Брандейса, – но – что совершенно точно – не умственно отсталый, или запаздывающий в развитии, или когнитивно-пораженный, или брэдифреничный, а скорее преломленный, почти, чуточку эпистемически-искаженный, как палка в ментальной воде – чуть не так и чуть дольше доходит, как бывает в случае любого преломления.
Или что его статус в Энфилдской теннисной академии – возведенной, как третье и последнее семейное пристанище д-ра и м-с И., на северной части территории, когда Марио было девять, Хэлли – восемь, а Орину – семнадцать, в единственный год Орина в ЭТА Б-4-м в одиночных и в топе-75 ТАСШ, – что жизнь Марио здесь – по всем признакам печальное прозябание на обочине: единственный подросток-инвалид в округе, неспособный даже держать спортивную палку или стоять в преде