Вещая, Марат делал руками в воздухе выразительные кружки и зарубки:
– Эти факты ситуации, которые сами по себе говорят о страхе твоего Бюро пред samizdat: вот что случается, когда люди выбирают любить ничего, кроме себя, каждый самого. Американ, который готов умирать – и дать своим чадам умирать тоже, каждый самого – за так называемое идеальное Развлечение, этот фильм. Который готов умирать ради шанса кормиться большими ложками этой смерти от удовольствия, в уюте дома, одиночкой, не шевелясь: Хью Стипли, в полной серьезности, будучи гражданин твоего соседа, я говорю тебе в лицо: забудь на мгновение о Развлечении и подумай лучше о США, где такое достаточно, чтобы твой Департамент страшился: как долго ли будет тянуть в будущем такое США? Выживать как нация народа? Молча уже о том, чтобы простирать владение на другие нации других народов? Тем паче если эти другие народы еще помнят, что значит выбирать? и предадут себя на погибель за что-то большее? и пожертвуют уютом дома, возлюбленной женщиной дома, ногами, даже жизнью ради чего-то того, что больше своих собственных желаний настроения? и выберут не умереть ради удовольствия, одиночкой?
Стипли с холодной решимостью закурил новую в очереди сигарету Бельгии и теперь с одной спички. Затушил спичку в круговом взмахе и тычке рукой. Все это прошло в молчании. Марат расслабился и осел. Марат предался вопросу, отчего наличие поблизости американов всегда придает ему слабый стыд из-за того, что он говорил, во что истинно верил. Послевкусие стыда после признания в страсти к убеждениям любого сорта, если невдалеке наличие американцев, словно он делал метеоризм, а не признание.
Стипли водрузил локоть на предплечье второй руки перед своими протезами, чтобы курить женственно:
– Хочешь сказать, что администрация даже не почесалась бы из-за Развлечения, не знай они, что мы смертельно слабы. Как нация, в смысле. Хочешь сказать, что сам факт, что мы паримся, уже многое говорит о нас как о нации.
Марат пожал плечи.
– У нас – мы ни к чему не понукаем американов в уюте дома. Мы только делаем доступным. Развлечение. А значит, дальше грядет выбор, испробовать его или выбрать не испробовать, – слегка разглаживая по пледу на коленях. – Как выберут американы? Кто учил их выбирать с заботой? Как ваши Департаменты и Агентства защитят их, ваш народ? Законами? Убийствами квебекуа? – Марат приподнялся, но очень слегка. – Как вы убивали колумбийцев и боливийцев, чтобы защитить граждан США, которые жаждали их наркотиков? И что же, помогло это вашим Агентствам и Департаментам, убивание? Как скоро мертвецов Колумбии заменили бразилийцы?
Парик Стипли накренился на правый борт.
– Реми – нет. Наркодилеры не хотят твоей смерти, необязательно; хотят они бабла. Так что есть разница. Ваши, очевидно, хотят нашей смерти. Не просто возврата купчей на Впадину. Не просто сецессии Квебека. FLQ – они, может, и типа боливийцев. Но Фортье хочет только нашей смерти.
– И ты пропускаешь обратно, что важное. Почему BSS не в могуществе нас понять. То, что мертво, убить нельзя.
– Говори-говори, пайсано, еще посмотрим, кто тут мертвый.
Марат сделал жест, как будто бил себя поверх лба.
– И обратно пропускаешь важное. Этот аппетит выбрать смерть от удовольствия, если возможно ее выбрать, – этот аппетит твоего народа не пребывать в могуществе выбирать аппетиты, вот что смерть. То, что ты зовешь смертью, – коллапс: это будет лишь формальность. Ты не понимаешь? Вот гений Гийома Дюплесси, чему мсье Дюплесси учил ячейки, хотя FLQ и les Fils не поняли. Молча уже об альбертанцах, у которых болен царь в голове. Мы из AFR, мы понимаем. Вот почему именно эта ячейка квебекцев, эта опасность такого хорошего Развлечения, что оно убивает зрителя, если они есть – конкретность не важна. Конкретные время смерти и способ смерти – это все уже неважное. Не для вашего народа. Желаешь их защитить? Но можешь только отсрочить. Не спасти. Развлечение уже существует. Атташе и жандармы из инцидента сырного бора – очередное доказательство. Оно есть, существует. Выбор смерти головы от удовольствия – существует, и ваши власти это знают, иначе бы ты не пытался теперь остановить удовольствие. Ваш SansChriste [98] Джентл в одном, говоря, был правый: «Найти того, кого винить».
– Реконфигурацию тут приплел. Реконфигурация была просто самосохранением.
– Это: забудь это. Это злодей, коий был вам нужен, коего президент нашел, чтобы отложить распад. Чтобы объединить вас, ненавидя когото другого. У Джентла болен царь в голове, но в этом «Найти того, кого винить», говоря, он был правый. Un ennemi commun.[99] Но не извне вас, этот враг. Кто-то или кто-ты в вашей истории уже загубили американовый народ, Хью. Кто-то, у кого была власть, или у кого была власть, но не проявил эту власть. Я не знаю. Но кто-то когда-то дал вам забыть, как выбирать, и что. Кто-то дал вашему народу забыть, что только это было важное – выбирать. Так далеко забыть, что, когда я говорю тебе «выбирать», ты делаешь лицом выражения, как-то: «И понесло-о-о-ось». Кто-то научил, что святыня – только для фанатиков, и забрал святыни, и обещал, что в святынях нет нужды. А теперь не осталось спасения. И нет карты для нахождения спасения в святынях. И вы бредете наобум, запутавшись в дозволенности. Бесконечное стремление к счастью, хотя изза кого-либо вы забыли про то старое, что делало счастье возможным. Как вы говорите поговорку: «Любой стоимостью»?
– И вот поэтому нас и передергивает при одной только мысли, каким станет суверенный Квебек. Выбирайте, что вам скажут, забейте на собственные желания и страсти, жертвуйте. За Квебек. За государство.
Марат пожал плечи.
– L'etat protecteur.[100]*
Стипли сказал:
– Тебе эта пластинка ничего не напоминает, Реми? Национал-Социалистическое Неофашистское Государство Суверенного Квебека? Да вы хуже последних альбертанцев. Тоталитарность. Куба со снежком. На лыжах прямиком в ближайший лагерь перевоспитания, на инструктаж по выбору. Моральная евгеника. Китай. Камбоджа. Чад. Несвобода.
– Несчастье.
– Без личной свободы, Букару, вообще не бывает выбора. Это не мы мертвые. То, что вы в нас принимаете за слабость и ничтожность, – это просто побочные эффекты свободы.
– Но что хочет означить это американовое выражение, это «Букару»?
Стипли отвернулся в пространство, над которым они располагались.
– А теперь – понесло. Теперь ты заведешь волынку, дескать, что ж у нас за свобода такая, если помаши перед нами смертельным плодом – и мы не справимся с искушением. А мы тебе отвечаем – «человеческая». Мы говорим, что нельзя быть человеком без свободы.
Кресло Марата слегка скрипнуло, когда перенесся его вес.
– Всевечно с тобой ваша свобода! В вашей застенной стране всевечно кричат «Свобода! Свобода!», словно бы всем очевидно, что это хочет означить, это слово. Но воззри: не все в этой мере просто. Ваша свобода – свобода-от: никто не говорит вашим драгоценным индивидуальным американовым «Я», что они должны делать. Только это значение, только свобода от ограничений и насильного давления, – Марат вдруг осознал над плечом Стипли, почему небеса над блистающим городом были лишены звезд: дым выбросов от огоньков движущихся авто поднялся и скрыл звезды от города, и заполнил пустоту купола неба перламутровым люмом города Тусона. – Но как же свобода-к? Не просто свобода-от. Не все порывания следуют извне. Ты делаешь вид, что не замечаешь этого. Как же свобода-к? Как человеку свободно выбрать? Как выбирать все, кроме жадных детских выборов, если нет исполненного любовью отца, чтобы вести, объяснять, учить человеков, как выбирается? Как есть свобода выбирать, если не учиться, как выбирать?
Стипли выкинул сигарету и частично обратился к Марату, с края:
– А теперь пошла история про богача.
Марат сказал:
– Богатый отец, который может позволить как цену лакомств для чад, так и пищи: но если он кричит «Свобода!» и позволяет своим чадам выбирать только сладкое, кушать только лакомство, но не суп из гороха, хлеб и яйца, тогда его чада станут слабые и хворые: может ли быть богач, который кричит «Свобода!», хороший отец?
Стипли издал четыре тихих звука. От возбуждения прыщики электролизовой сыпи американца стали красны даже в молочно-размытом свете люма и низких звезд. Луна над горами Ринкон лежала на боку, цвета лица толстяка. Марат услышал, что с пустынного дна снизу донеслись голоса молодежных американов в каком-то сонме, которые кричали и смеялись, но не видел ни фар, ни молодежного сонма. Стипли рассержено топнул по камню каблуком. Стипли сказал:
– Но мы-то не считаем американских граждан детьми, чтобы попатерналистски думать и выбирать за них. Люди – они не дети.
Марат вновь притворился, что шмыгнул.
– Ах да, но ты-то скажешь: «Нет?» – продолжил Стипли. – «Нет, – скажешь ты, – не дети?» Скажешь: «А поясни-ка, в чем разница, если, когда записываешь удовольствие такое развлекательное и привлекательное, что даже смертельное, находишь копируемую копию, копируешь и распространяешь, чтобы мы выбирали, смотреть или выключить, а мы не можем выбрать сопротивляться удовольствию и не можем выбрать жизнь?» Скажешь то, чему учит этот твой Фортье, что мы дети, а не взрослые, в отличие от благородных квебекцев, всего лишь дети – задиры, конечно, но все равно в душе дети, – и сами поубиваемся без вашей помощи, если положить рядом конфету.
Марат попытался выразить лицом гнев, что для него оказалось трудным.
– Вот что возымело место: ты воображаешь то, что я скажу, а потом говоришь это за меня, а потом злишься. Без моего участия ртом; он не открывался. Ты говоришь с собой, изобретаешь стороны. Это само по себе привычка детей: лениво, одиноко, эго. Я могу быть даже не здесь, чтобы слушать.
Оба из них не упоминали, как, забери черт, оба из них собираются слезать с горного хребта или подниматься на него во мраке ночи американовой пустыни.