Впервые в жизни я полностью теряю дар речи. Я только что съела тринадцатое печенье «Oreo» за пять минут. Заговорив снова, я замечаю – в висящем за спиной у Трис зеркале, которое отражает весь зал, – что мои губы потемнели от крошек печенья.
– Трис, ты должна объяснить ему почему. Он заслуживает знать. Он не сможет исцелиться, пока не узнает.
Ну вот, значит, Нику не понадобится реабилитационная программа с моим участием. Отлично. Он найдет какую-нибудь девушку, правильную девушку, и станет для нее отличным парнем. Для какой-нибудь счастливицы он станет любовью всей жизни. А я, быть может, потом, когда немного высплюсь после этой совершенно безумной ночи, стану радоваться за него и за будущее, которое его ожидает – нужно только ухватить. Трис просто должна по-настоящему дать ему свободу. Так что я не стану частью его жизни – за исключением этого так называемого свидания. И у меня впереди целая вечность в одиночестве. И это нормально. У фригидных девушек множество способов устроить свою жизнь. Я могу посвятить себя благим делам. Я могу стать представителем гуманитарной миссии ООН (эй, Тэл, иди к черту, козел, я и в ООН верю). У меня за спиной два года католической школы. Я могу стать монашкой, даже если я неверующая. Я смогу научиться делать вид – как Ник делал вид, что я ему нравлюсь. Я буду проповедовать сострадание, и доброту, и необходимость всегда предохраняться в страдающих от голода странах и на выжженных войной территориях. Возможно, я даже стану монашкой, которая целует других монашек, – блин, да я смогу пригласить Бекки Вайнер из летнего лагеря и выяснить, не захочет ли она немного повеселиться. Но я знаю, что через несколько сотен лет, когда Папа Римский постапокалиптической земли будет решать, канонизировать ли меня, он(а) будет иначе смотреть на эти неблагоразумные поступки. Представьте себе, святая Нора страдала от одиночества – такое со всеми случается. А я буду плыть над ними, в своем райско-адском измерении, вероятно, где-то рядом со своим укрытием за полярным кругом, и осознавать, что такой святой я стала именно благодаря этой ночи. Так что я должна благодарить Ника, а не ненавидеть его.
– На тебе его куртка, – говорит Трис. – Мне он никогда не разрешал ее надеть.
Это Трис виновата в том, что моя ночь превратилась в смесь ада и рая, так что, когда она платит за мои «Oreo», меня совершенно не мучает совесть. Я оставляю ее у стойки – она роется в карманах в поисках кошелька. Я готова отправляться домой. Я готова лечь спать одна, проснуться завтра утром и придумать план. Может, стоит даже поговорить с родителями насчет того, что надо бы убедить Кэролайн лечиться. Потому что мы дошли до момента, когда с Трис стало круче и приятнее зависать, чем с Кэролайн, так что у нас явно проблема, которая требует решения.
Я направляюсь к двери и обращаюсь к Трис с последней порцией священной мудрости:
– В следующий раз будь осторожней, потаскушка, – сообщаю я ей.
Она не отвлекается от поисков кошелька, только показывает мне средний палец, украшенный черно-желтым ногтем со стразами в стиле девиц с Джерси.
– Как скажешь, потаскушка, – кричит она мне в ответ.
Мне хватит денег, чтобы взять такси до дома, и пусть водитель только попробует пожаловаться на низкую стоимость проезда до Джерси – пусть катится к черту. Я оглядываю улицу в поисках такси, но вместо этого замечаю Ника – он прислонился к телефонной будке рядом с магазином.
Во мне больше нет ни ненависти, ни унижения, ни сожаления. Я слишком устала для всего этого, слишком измотана и в то же время слишком полна.
Я подхожу к нему и обозначаю крест, ведя рукой от его лба к груди, а затем касаясь ее по обеим сторонам от сердца. Во имя Отца, и Сына, и Святой Норы. Затем я глажу его по щеке – в последний раз, потому что мне нужно это последнее прикосновение, я заслужила его. И говорю ему:
– Теперь ты свободен.
Я иду прочь, засовываю в рот мизинец и указательный палец, чтобы свистнуть проезжающему такси, в полном одиночестве, уже почти что ранним утром, глубоко в недрах большого и страшного Нижнего Манхэттена, но под защитой священного одеяния Сальваторе на моих плечах.
Черт, на мне до сих пор его куртка.
11. Ник
Да пошла она.
Да пошла она к черту за то, что села в то такси. К черту ее за то, что вынесла мне мозг. К черту ее за то, что не знает, чего хочет. К черту ее за то, что втянула меня во все это. К черту ее за то, что она так невероятно целуется. К черту ее за то, что испортила мне впечатление от любимой группы. К черту ее за то, что ушла, почти ничего не сказав мне. К черту ее за то, что не помахала мне рукой. К черту ее за то, что пробудила во мне надежду. К черту ее за то, что превратила надежду в ничто. К черту ее за то, что смылась с моей чертовой курткой.
Черт меня побери.
Черт меня побери за то, что я всегда попадаю в такие вот ситуации. Черт меня побери за то, что мне не все равно. Черт меня побери за то, что не знаю слов, которые заставили бы ее остаться. Черт меня побери за то, что не знаю, чего хочу. Черт меня побери за то, что не помахал. Черт меня побери за то, что не ответил, как надо, на ее поцелуй. Черт меня побери за то, что во мне проснулась надежда. Черт меня побери за то, что не надеялся на что-то более реалистичное. Черт меня побери за то, что отдал ей эту чертову куртку.
Черт.
Если бы только я не задержался на те две минуты в гардеробе, глядя в зеркало, словно мое лицо внезапно могло дать мне ответы, которых не знал мой ум. Если бы я смог протолкаться сквозь толпу, не застряв в этом подлом человеческом лабиринте. Если бы я заметил ее в этом магазине, прежде чем она подошла к двери. Если бы я что-то сказал, когда увидел, что она идет. Если бы я смог сделать хотя бы что-то из этого – смог бы я избежать неотвратимого провала, полномасштабного посыла по далекому адресу? Гордость велела мне заткнуться, боль велела мне молчать, и, объединив усилия, они напали на мою надежду и позволили ей исчезнуть.
Вернуться в клуб в одиночестве – признать поражение. Остаться снаружи, глядя на задние огни ее такси, – признать поражение. Сидеть на тротуаре, глядя на клуб, – признать поражение, но это поражение мне ближе всего, так что я усаживаюсь на землю и принимаюсь разглядывать край тротуара. Я опустился на уровень подошв – именно на нем мне и следует находиться. Суньте ногу мне в рот, растопчите меня. Пните меня, пните меня, пните меня. Я на улице Ладлоу, так что обувь на проходящих мимо ногах представляет собой нечто среднее между понтами и порно. Кроссовки неоновых цветов, туфли с меховой отделкой, туфли на шпильках – мужские и женские. Если бы у меня была гитара, быть может, мне бы удалось что-то изменить. Но теперь песни просто сталкиваются и распадаются на части у меня в голове. Грустные песни. Полные горечи. Они – это все, что у меня осталось.
Я не отпускал и не упускал ее. Она сама ушла. Это не моя вина.
Она сама это сделала.
Она могла все изменить.
Блин, такое знакомое ощущение.
Почему мы вообще так переживаем? Почему мы так легко открываемся, становясь такими уязвимыми? Все дело в одиночестве? Или в страхе? Или мы просто хотим пережить эти опьяняющие моменты близости с кем-то другим? Нора, разве ты не знаешь, что это было так же просто, как тот миг, когда ты утащила меня с танцпола? Тебе не нужно было заигрывать со мной, чтобы затащить меня туда. И теперь я это понимаю. И могу это сказать. И тебя больше нет рядом.
Это моя вина, не так ли?
К черту это все.
К черту эти размышления. К черту бесконечные попытки. К черту веру в то, что два человека могут стать идеальным единым целым. К черту эту беспомощность. К черту это ожидание того, что, скорее всего, не случится никогда.
– Ох, Ник, что она с тобой сделала?
Туфли на каблуках с открытым носком, розовые, как Розовая Пантера. Я поднимаю взгляд, и то, что я вижу, кажется мне смешным. Потому что, готов поклясться, это же Трис стоит надо мной с сочувствующим видом. Как будто я попал в телесериал, в котором умершая мать то и дело появляется, чтобы поговорить с персонажами. Это невозможно, но происходит как раз тогда, когда ты ее больше всего ожидаешь.
– Трис, – произношу я, потому что не знаю, что еще сказать.
Она качает головой, смахивает пыль с тротуара и садится рядом со мной.
– Где Нора? – спрашивает она.
Я пожимаю плечами.
– Наверное, уже проехала три четверти тоннеля Линкольна.
– Она никогда этого не признает, – отвечает Трис, доставая сигарету, а потом передает мне зажигалку, чтобы я помог ей прикурить. – Никогда. Ткни ее в это носом, и она просто откажется признавать, что ты ее вообще во что-то тыкаешь. Как в тот раз. Мы все собирались искупаться. Ничего такого. У всех есть бассейны. Все мы знаем, как это. Но я могу с абсолютной уверенностью сказать, что Нора никогда не станет этим заниматься. Этот парень, который ей нравился, – боже правый, я думаю, это был Энди Биггс, – ну, он должен был прийти. И она не захотела лицезреть его в таком виде. Но стала ли она возражать? Нет. Устроила скандал? Нет. Она пошла с нами, некоторое время изображала диджея, а когда настала пора раздеваться и лезть в воду, она исчезла. Прошла пешком три чертовых километра до своего дома, не сказав ни слова. На следующий день она даже не стала делать вид, что ей стало плохо или еще что-то такое. Даже не пыталась объясниться.
Сейчас Трис сказала мне больше слов, чем за предыдущие четыре недели – даже нет, дольше чем за четыре недели. Потому что под конец слова начали иссякать. За исключением тех, что прозвучали под конец ночи.
Не знаю, смогу ли я до нее дотронуться. Я имею в виду, преодолеть эти пять-десять сантиметров и позволить своей ладони упасть на ее руку. Снова ощутить, каково это. Проверить, похоже ли это на прошлое или на какое-то другое время.
– Не делай этого, – говорит она. – Даже не думай сходить по мне с ума, Ник. Потому что если ты будешь так себя вести, я смоюсь отсюда быстрей, чем Нора. Усвоил?