Какого черта моя судьба решается
В женском туалете?
Я молча сижу, а надо мной насмехаются
В женском туалете.
Официантам все равно.
В женском туалете
Закройся и не слушай никого,
В женском туалете.
Может, так мне кажется, что я контролирую хоть что-то. Как будто, если это просто история, которую я рассказываю, или песня, которую я пою, то все будет в порядке, ведь именно я придумываю слова. Но в жизни это не работает. По крайней мере, в тех случаях, когда она несправедлива.
Думаю, классно в этом, что я на самом деле не рад был увидеть Трис. Пожалуй, впервые за всю свою жизнь. Она вошла, и у меня к чертям упало настроение.
Было довольно странно думать о том, что Нора знала, кто я такой, еще до того, как я с ней познакомился, что она была где-то рядом с Трис, а я не замечал ее. Но, думаю, ничего удивительного в том, чтобы не замечать планеты, когда глядишь на солнце. Оно ослепляет.
Раз она меня знает, все это начинает выглядеть более убедительно. Я произвел на нее первое впечатление, даже не подозревая об этом. Она знает, кто я – по крайней мере, чуть-чуть, – и она все равно рядом со мной. Надеюсь, она останется дольше, чем на две минуты.
Официантка, наверное, думает, что я мерзкий извращенец, потому что я неотрывно смотрю на дверь туалета.
Наконец, она открывается, и из нее выходит Трис – одна. Первое, что мне приходит в голову, – в духе группы «Godspeed you, Black Emperor!»: «Что ты сделала с Норой? Где она?»
Но Трис не задерживается ни на минуту, не оставляя мне возможности задать вопрос. Она просто протискивается мимо стола и кричит мне: «Я же говорила, что ты где-нибудь ее найдешь! Отличная работа! И удачи тебе с этим. Тебе понадобится. Я тебе почти что сочувствую».
Единственный ответ, который мне удается придумать:
«Спасибо».
Но я не говорю больше ничего. Я даю ей уйти. То есть я не хочу, чтобы она оставалась. И да, так вот получилось, что я впервые отпустил ее, и при этом меня не одолевают мысли о ней. Думаю, кто-то назвал бы это прогрессом.
Нора возвращается за столик. Она выглядит по-настоящему взволнованной, ее лицо раскраснелось, пульс явно ускорился. Наверное, у них вышла перепалка.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Она кивает с отсутствующим видом. Затем снова смотрит на меня, и наш разговор словно оживает. Она снова со мной.
– Ага, – произносит она. – Ей просто нужны были деньги.
– И ты дала ей то, чего она хотела?
– Думаю, у нас много общего, правда?
– Она – как стихия, чертова сила природы, – говорю я.
– Определенно.
– Но к черту ее.
Эти слова, похоже, стали для Норы полной неожиданностью.
– Что? – переспрашивает она.
– Не знаю, что она сказала тебе, и, наверное, знать не хочу. Точно так же я не хочу знать, зачем ты заказала эту гору еды или откуда у тебя эта рубашка – хотя не имею ничего против нее. Это не то, что я хочу знать.
Она демонстративно накалывает на вилку кусочек польской колбасы и, прежде чем сунуть его в рот, спрашивает:
– Тогда что ты хочешь знать?
Какого рожна мы здесь делаем?
Это все и правда невероятно глупо?
Готов ли я вообще к такому разговору?
– На самом деле я хочу знать, – произношу я, – какая песня тебе больше всего понравилась из тех миксов, которые я сделал для Трис.
Секунду она молча жует. Глотает. Запивает водой.
– Ты и правда хочешь это знать?
– По-моему, неплохо для начала.
– Честно?
– Ага.
Она даже не задумывается.
Просто отвечает:
– Песня о том, что он замечает. Не знаю, как называется.
Ух ты. Ну, то есть я думал, она просто назовет какой-нибудь трек Патти Смит, или Fugazi, или Джеффа Бакли, или Where’s Fluffy. Или даже какую-нибудь песню Bee Gees, которую я туда добавил просто по приколу. Я не предполагал, что она выберет что-то, что я сам написал и спел. Я даже не собирался добавлять этот трек в тот микс. Но однажды ночью я почувствовал себя таким уставшим от общения с Трис, что не смог уснуть, пока не превратил прошедший вечер в песню. Я записал ее на компьютере, а потом запрятал в миксе, который подарил ей на следующий день.
Трис никогда не упоминала об этой песне.
Ни разу.
– «Восемнадцатое марта», – говорю я.
– Что?
– Песня так называется. Ну, то есть на самом деле у нее нет названия. Поверить не могу, что ты ее помнишь.
– Она мне понравилась.
– Правда? – вынужден спросить я.
– Правда, – отвечает она. И по интонации я понимаю, что это очень правдивое «правда». Затем, к моему восхищению, она наклоняется вперед и начинает напевать мотив. Не в полный голос, не так, чтобы слышал весь ресторан. Как будто приглушили звук колонок или играет радио в машине, когда едешь куда-то в ночи, и ни души вокруг. Она поет мне мои слова:
То, как ты во сне поешь,
То, как ты выглядишь перед прыжком,
Какие иллюзии ты питаешь,
Ты не видишь, ты не знаешь,
А я замечаю
То, как ты скользишь во тьме,
Превращаешь круг в тоннель,
Мое сердце обнажаешь,
Ты не видишь, ты не знаешь,
А я замечаю.
Я тронут, это прекрасно. Не текст, который я написал, а то, как она возвращает мне эти слова. Как она вспоминает текст и мелодию. Как звучит ее голос.
Она отчаянно краснеет, так что я не хлопаю ей, ничего такого. Я лишь киваю, надеясь, что она уловит мое восхищение.
– Ух ты, – только и произношу я.
– Ага, я так и думала. Хотя, честно говоря, в первый раз, когда я ее услышала, у меня выдался по-настоящему неудачный день.
– Поверить не могу…
– Клянусь, я не следила за тобой, ничего такого. Клянусь, я забыла все остальные песни.
– Правда?
– Может, сменим тему?
И я неожиданно для себя говорю:
– На самом деле дело было не в ней.
И понимаю, что это правда.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Нора.
– Знаешь, все дело было в чувствах. Она пробуждала их во мне, но они не относились к ней. Все дело было в моей реакции, в том, что я хотел чувствовать, – и потом убеждал себя, что чувствую именно то, чего так сильно хотел. Это иллюзия. Это была любовь, потому что именно такую любовь я для себя придумал.
Нора кивает.
– С Тэлом все дело было в том, как он всегда желал спокойной ночи. Разве не глупо? Сначала по телефону, а потом, когда он отвозил меня домой, а потом, когда мы засыпали вместе. Он всегда желал мне спокойной ночи и произносил это так, словно это были не пустые слова. Наверное, его мама всегда так делала, когда он был ребенком. Привычка. Но я думала: «Это забота. Это по-настоящему». Это может перевесить много проблем. Простое пожелание спокойной ночи.
– Кажется, Трис вообще никогда не желала мне спокойной ночи.
– Что ж, я абсолютно уверена, что Тэл не вдохновлял меня на песни.
– Какая неудача. Тэл рифмуется буквально с чем угодно.
Нора на секунду задумывается.
– Ты не упоминал ее имя ни в одной песне, верно?
Я мысленно прокручиваю весь плей-лист, а затем качаю головой.
– Почему нет?
Думаю, мне просто в голову не пришло.
Телефон Норы звонит, и она достает его из кармана.
Посмотрев на экран, она бормочет:
– Кэролайн.
Я вижу, что она собирается ответить, и неожиданно прошу ее:
– Не надо.
– Не отвечать?
– Нет.
Еще один звонок.
– А что, если у нее что-то случилось?
– Она перезвонит. Слушай, давай прогуляемся.
– Прогуляемся?
Третий звонок.
– Ага. Ты, я и город. Я хочу с тобой поговорить.
– Ты серьезно?
– Обычно нет, но в данном случае – да.
Звонок.
– Куда мы пойдем?
– Куда угодно. Еще только… – я смотрю на часы, – четыре часа утра.
Пауза.
Тишина.
Голосовое сообщение.
Нора прикусывает нижнюю губу.
– Сомневаешься? – настороженно спрашиваю я.
– Нет. Просто пытаюсь придумать, куда пойти. Где нас никто не найдет.
– Например, на Парк-авеню?
Нора наклоняет голову, смотрит на меня немного искоса. И говорит.
– Ага, например на Парк-авеню.
А потом она произносит слово, которое я не ожидал от нее услышать в ближайший триллион лет:
– В Мидтаун.
Это ужасно нелепо, но мы едем на метро. Еще более нелепо, что мы выбираем шестой поезд, идущий по самому длинному маршруту из манхэттеновских. В четыре утра мы торчим на платформе как минимум двадцать минут – пешком бы успели дойти за это время – но задержка не огорчает меня, потому что мы непрерывно говорим, про Heathers, и любимые вкусы арахисового масла, и любимое нижнее белье, и про то, как иногда пахнет Трис, и что Тэла заводят волосы на теле, и о судьбе сестер Олсен, и о том, сколько раз мы видели в метро крыс, и о самых любимых граффити – и все это кажется одним бесконечным предложением, которое растягивается на двадцать минут. Затем мы оказываемся в сюрреалистично освещенном вагоне метро, инерция прижимает нас друг к другу, когда вагон тормозит и ускоряется, мы взглядами указываем друг другу на пьяных неудачников, стильных биржевиков в костюмах, усталых ночных странников, с которыми мы делим пространство. Я отличнейше провожу время, и самое замечательное, что я осознаю это прямо сейчас. Думаю, Нора тоже это улавливает. Когда нас прижимает друг к другу, через несколько секунд мы отстраняемся. Мы еще не дошли до момента, когда готовы намеренно касаться друг друга, но случай мы не упускаем.
Мы выходим из метро у Центрального вокзала и направляемся на север по Парк-авеню. Улица совершенно пуста, небоскребы, высящиеся по обе стороны, охраняют проход – спящие стражи мира важных вещей.