Некоторые известные притчи, как догадался Комаров позднее, впервые он услыхал именно от бездомного чудака, который перелагал их в живых деталях от первого лица, как, например, такую:
«У меня был братишка-близнец, в детстве мы очень, значит, дружили. Жизь была, будем говорить, трудная, питались впроголодь. Отец будит на работу рано-ет. Иногда очень работать не хотелось, и мы с братом, это самое, как ее, сбегали на цельный день. Была про это даже така поговорка:
Отец с мамкой жать,
А вы — под межой лежать…
Плотвы на речке и в прудах, бывало, хоть рукамя лови, эвона сколько! Мелковата, правда. Косточки мягкие, как-тось проглотишь и не заметишь… Наловим рыбешки, изжарим — и сыты… Напьемся водицы студеной, и жизь хороша! Много ли мальчонке надо!
Мормыш
Прогуляли отцову работу, короче говоря, и уж отем-нало, домой пора… Совесть мучит-та, да и страшноватта. Накажет. А хочешь не хочешь, возвращаться-то надось!
Отец был той еще закваски, будем говорить. Когды накажет, а когды и посмотрит на тебя так-тко — и наказывать не надо, хуже батогов. Всяко бывало…
А хорошо нам жилося в доме-то отцовском… Хорошо… Да не сразу я до того дотункал! Да чего былоть, того обратно не верне-е-ешь…
Вдругорядь очень захотелось нам рыбки ловить. Братец и говорит отцу в лицо: «Не хочу косить, атя! Всей травы не выкосишь!» — и убежал, йоксель-моксель, на речку! Отец тогда цепанул меня за воротник, посмотрел строго. «Идем!» — говорит. Я ему: «Хорошо, иду!» Пошли на сенокос. И так мне по дороге стало невмоготу, так захотелося на речку, язвить ее в душу… Вот я незаметно в кусты заныкался… А потом, короче говоря, ка-а-ак стрынул на речку!.. Ум-то разуму не указ!
Брата я там не нашел, но рыбы той наловил, с другими ребятами. Почитай весь день и прохартыжничал. Рыбу-то, будем говорить, мы всю съели… Дело к ночи, потеменки. Костер, это самое, затоптали, на-доть домой. А боязно страсть как… Прямо трясца трясет… С братом-то повеселее было бы. Атонешто… Да… Гораздо веселее. Повошкался я у околицы, повошкался, но кое-как приковылял домой-то.
Отец с матерью меня встречают, сажают, короче, чай пить. А братец, оказываца, уже каши ячневой наелся-ет, на печке, значить, посапывает… Вот такося оно примерно и было… Да-а…
Отец-то мне и говорит:
“Гликось, есть у меня два сынка… Один сказал: не пойду работать… И убег, короче говоря, на рыбалку. А потом сердце дрыгнуло, он и вернулся и всю делянку свою, ни дать ни взять, выкосил чисто. Вот ведь что! А другой сынок… Еть сказал, пойдем… А сам, рыбья кровь, туды-кася, невесть куды, сбежал и до ночи пропадал… Так кто же мне сын из этих двоих? Тот ли кто мне, это самое, нагрубил, но опосля одумался? Или этакий-то таковский, с утра побоялся меня словом оскорбить, а про то, к примеру, не подумал, что вечером-то надоть своими мордасами ответ держать?! Кто хуже, грубьян или обманщик?..”
В общем, короче говоря, велел мне отец назавтра двойную делянку выкосить… Чтоб больше не обманывал… Вишь ты какось!..»
Таким был Мормыш и его незамысловатые истории. По завершении же своего краткого сказа он вздыхал и всякий раз присовокуплял с улыбкой: «Что и не требовалось доказать…»
Участковый не трогал его. Может быть, потому не трогал, что знал: Мормыш, пока отбывал срок, потерял прописку. Какие-то ушлые люди жилье его на себя переписали, так он и заделался бездомным бродягой. И никакие органы народной власти ему не взялись помочь.
К следующей зиме старичка в поселке уже не было. Как рассказывал один мальчуган постарше, кто-то из родителей тех, что подкармливали Мормыша, нажаловался на участкового, дескать, тот бомжей на участке разводит. Тогда «мильтону» влепили выговор, а Мормыша забрали и вновь, в который уж раз, судили за тунеядство.
С тех пор Комаров больше не видел старичка.
Но он хорошо запомнил последнюю с ним встречу, когда они ненадолго остались наедине. Это было что-то вроде завещания старого бродяжки. Мормыш спросил, скучает ли он по батьке. Слезы навернулись у Комарова при этом вопросе.
— Эк ты, голубь, смала лиха хлебнул… — пробормотал Мормыш.
Откуда он мог знать про отца, неведомо. Может быть, кто-то из соседских детей проболтался. Помолчав немного, пожевав ртом, в котором с зубами было не густо, Мормыш вдруг произнес без каких-либо жалостливых и умилительных интонаций, а довольно сурово:
— А батяня твой никуда не уходил, нет. Он-ет завсегда рядом, кабыть витает и за тобой присматривает.
— Что это за сказки? — вытирая мокрый глаз кулаком, надуто огрызнулся Комаров.
— Это не сказки… А я его и видел даже… Он, батя-то твой, никуда не уходил, а потому и вернутися не может. Ты, короче говоря, сам придешь к нему…
— Ты его что, знаешь? — недоуменно вопросил мальчик, шмыгая носом.
— Выходить, знаю немного… — ответил старичок. — Но ты не печалься так сильно. Сам к нему, значить, вернешься и с ним останешься. Но будет это не сказать, чтобы скоро…
Странная надежда загорелась в сердце маленького Комарова, и он только выдохнул:
— Когда?
— Точно не скажу. Скоро только сказки сказываются, не скоро дело деется… Воды много утекет. И много-много и поблукать, и дров наломать, и поплакать придется… Экий ты сиротка!..
С этими словами Мормыш положил бурую жилистую руку на голову Комарова, глаза его были светлые как небо сразу после заката и смотрели куда-то очень далеко…
Как-то, уже будучи крутым чиновником, Комаров оказался в родных местах. Пятиэтажки снесли, поскольку они были признаны негодными для ремонта. Землю продали крупному агрохолдингу. И на том месте, где Комаров гулял маленьким, где общался с Мормышем, уже возвышались будущие колбасные и молочные цеха. А стройка была огорожена высоким забором.
Все то, что могло бы напомнить Комарову те дни, было напрочь стерто бульдозерами с лица земли. Правда, сам поселок почти не изменился — перестройка и годы реформ не коснулись его. Он только как-то пожелтел, пожух и скукожился…
«Пути назад нет», — думал Комаров, разочарованно всматриваясь в те дворы и проулки, где он гонял на старом облезлом велике, который отец ему не купил, а выменял на что-то у соседа-алкоголика. Безрадостным все это показалось теперь взрослому самодовольному Комарову. И пророчество Мормыша, и надежды детства, которые мальчик долго питал в своем сердце, и даже сам образ отца — все это глубже и глубже уходило в пучину прохладного, безразличного забвения.
Нечаянная встреча
Существование в Ликополисе было потрясающе пустым и единообразным, если не считать содержательными какие-то новые пытки и казни. Все же здесь текла тонкой струйкой какая-то общественная жизнь, почти немая, задавленная официальным террором. После правежа и оцепенения полагался небольшой перерыв, когда колодники могли приостановить бесконечное блуждание по ярусам и отсекам города и заняться личными делами. Одни отправлялись в общественные прачечные, другие спешили на блошиный рынок. Некоторые, особенно новички, еще не до конца пришибленные, устраивали азартные игры. Особенно популярными были тараканьи бега, в которых делались ставки наподобие земных насекомых. Правда, местные были покрупнее и у них было не шесть, а восемь лапок, то есть по земным меркам они попадали бы скорее в категорию пауков или скорпионов. В Ликополисе водились и свои вши, и клопы, так же отличные от земных. Летающих насекомых здесь вообще не было, но были блохи, обладавшие способностью перескакивать на расстояния до нескольких метров. Все эти паразиты не боялись «мертвой воды». Бороться с ними предлагалось через прачечные самообслуживания и очистку роб в специальных дезкамерах.
В гулком пространстве атриума время от времени проводились митинги по поводу запуска сверхсовременного скоростного лифта или новейшего конвейера для пыток. В пример узникам приводились их собратья, которые преуспели настолько, что были приняты в число помощников служителей Свободного города — для них снижалась норма наказаний на правежах. И делалось это потому, что они сами уже по-настоящему приобщились мерзостям Великого Свободного Господина, достаточно напитались его злобой. И действительно: эти младшие помощники с нашивками, изображавшими шакала, все как на подбор отличались особой жестокостью к другим узникам и принимали активнейшее участие в пытках. Особенно любили они измываться над новичками.
Случались удивительные истории, которые были способны, несмотря на долгое одурманивание, встормошить Комарова. Так однажды он стал свидетелем того, как большая группа колодников, остервенелых от пыток, отловила какого-то добровольного помощника — шакала, и они долго избивали его своими тяжелыми колодками. Предводителем этой группы оказалась достаточно молодая на вид женщина, яростная гарпия, с пирсингом в ноздрях, с темными кругами под глазами, с рваной робой, сквозь которую проглядывали ее поврежденные пытками круглые груди… Уже скоро банду налетчиков скрутила спецбригада стражей. Ходили слухи, что суд приговорил их к высылке в нижние миры, при этом предводительницу подвергли какому-то специальному наказанию, вроде четвертования…
Однажды, когда на 50-м этаже Комаров явился в службу колодок, чтобы починить сбившиеся подковы, сильно мешавшие ходить, — он, к своему огромному удивлению, встретил там земного знакомца. То был некогда модный театральный режиссер, из богемной группы, которая приезжала за счет бюджета их края по приглашению Комарова. Режиссер также сразу узнал Комарова и как будто обрадовался. Он даже вспомнил его имя-отчество… При этом тут же перешел на ты и затараторил какую-то околесицу, вспоминая бессмысленные детали из земного прошлого, перемежая их с причудливыми новостями из жизни Ликополиса, которые спешил сообщить.
Комаров был шокирован, ведь он, стыдно признаться, кажется, сам забыл уже собственное земное имя, пребывая под прозванием номерного в бесконечном полудремотном состоянии, которое прерывалось только пытками.