ды прогрессивным трендам…
Последние слова он сказал, обращая их к Комарову. По всей видимости, Брахман красноречиво представил Шапошнику бывшего министра. Вероятно, он даже несколько преувеличивал его роль как покровителя contemporary art.
— Мы должны гордиться, что являемся гражданами Свободного града, — продолжал художник. — Мы были рабами условностей, рабами земных правил, рабами своих родов и семей. А здесь каждый из нас оказывается наедине с миром и самим собой… Здесь в нас обнажается последняя суть…
— В чем же эта суть, по-вашему? — спросил Комаров.
— Прямо Пилат Понтийский, — с иронией ответил ему Шапошник, явно перечитавшийся накануне Булгаковым. — Я не пересказываю свои картины словами. Я говорю красками, игрой теней и пятен…
Они ходили по анфиладам кругами и время от времени останавливались у арок, ведущих в атриум, чтобы вновь окинуть взором это величественное зрелище с украшавшими его исполинскими песьеголовыми идолами. Два деятеля искусств закурили, закурил с ними за кампанию и Комаров, угостившись тошнотворной сигареллой.
— То искусство, которым наши темные миры инфицируют Землю, те флюиды, которые истекают отсюда, становятся век от века все популярнее среди людей. Вообще наши миры сближаются, — высказался Брахман.
— И в музыке? — решил уточнить Комаров, памятуя предыдущую тему.
— И в музыке, конечно… Тут ведь дело в чем… — замялся Брахман.
— Давай я сам! — перебил его художник. — Не знаю, насколько вы сведущи в музыке… Но земная музыка до недавнего времени была, видите ли, порабощена стихиями Врага, той так называемой гармонией сфер, скучнейшим саундом из верхних миров. Даже самые незатейливые земные музыканты и куплетисты плелись в охвостье у этого старомодного стиля… Но постепенно, исподволь, шаг за шагом тенденцию переломили. Джаз, современный танец, возбуждающий страсти ритм, наконец, речитатив, транс и кислотный стиль — убили эту старую безвкусную тягомотину, весь этот заунывный эпос, занудный гимн и полет мелодий. Сама сущность музыки преображается… Это, можно сказать, две разные музыки…
— Да, — с каким-то упоением и с блеском в глазах подтвердил режиссер, затягиваясь. — Любители высшего художества есть и у нас, и там, и даже в самих селениях и градах Врага.
— А есть ли он, этот Враг, о Нем ведь говорят, что Он ничто?.. — решил испытать их вопросом Комаров, вспомнив беседу с одним из садовников. Ему казалось, что этот вопрос должен быть колючим для художника. Но Шапошник не смутился:
— Это такое ничто, из которого происходит кое-что… Ведь и людишки ничто. Разве нет? Нет? А кто же они? Прах, глина… Но иногда они, наэлектризовавшись от темной бездны, производят прелюбопытнейшие искры…
Комарову думалось, что живописец зарапортовался и несет какую-то дичь. Но тот, стряхнув пепел в решетку атриума, продолжал:
— Помните булгаковского Мастера? Мсье Воланд читал роман Мастера с явным почтением, можно сказать, изучал… Но и Обманщик, единственный Сын Вотчима, которого Сам Он кощунственно называл Отцом Небесным, украв тем самым имя нашего Великого Свободного Господина, — и Он тоже читал этот роман. Помните, посылал своего глуповатого апостола замолвить за Мастера словечко? Абсурдная, надо сказать, выдумка, как будто один из верховных аггелов станет слушать этого Шута, пришедшего не во имя свое, а во имя Врага-узурпатора.
Комаров не постигал всех подтекстов Шапошника, но чутьем он ухватывал, о чем идет речь.
— Настоящая власть не там, а здесь! Настоящая власть — это власть тьмы. Тьма древнее, изначальнее, могущественнее Вотчима-обманщика и всех его лживых приспешников. И сам свет есть не что иное, как один из аспектов великого хаоса. Подобно светящимся огням в болоте, так светят и светила в недрах великой тьмы. И все же в этом сюжете Булгакова есть намек на правду…
На этот раз Комаров всерьез заинтересовался. Шапошник, как ему казалось, был весьма умен, при этом он выворачивал черное в белое, а белое в черное, такова была его «идеология»… Комаров решился на новые вопросы:
— А зачем искусство? Зачем эти романы и ваши холсты? Это развлечение сильных, могущественных? Или это все же поиск ответов?
— Есть, есть даже в этом убогом человеческом мифотворчестве какое-то своеобразие, — задумчиво говорил Шапошник. — И оно совершенно недоступно стражам. Ни тем, вражьим, ни этим, нашим. Но лучшие из них любят это изучать. Ведь это очень интересно — это целый мир, и в нем игра теней и огней гораздо сложнее… причудливо преломляется и создает обворожительные узоры… При внимательном всматривании в этих узорах можно постигнуть те странные, невозможные прозрения, которые непонятно как люди испытывают. Они каким-то наитием, каким-то прыжком оказываются там, где их просто не может быть, и угадывают то, что им никак угадать невозможно. Они и сами-то не понимают того, что делают. А нам со стороны смотреть на это, изучать все это весьма поучительно… и больно… Потому что не должны они этого знать, не могут они этого знать!! Но каким-то образом узнают… угадывают…
— Но ведь и вы сам человек, были человеком, — недоумевал Комаров, слыша скорбную ноту в речах художника.
— Проклятье! — взорвался тот в ответ. — Что может быть паскуднее рода человеческого! Нет, мы были там пленниками, мы сидели в человеческой плоти как под замком и маялись там, затырканные невежеством и ханжеством толп и властей земных… Но в сути-то своей мы вовсе не люди! Слава Великому Свободному Господину!..
Режиссер и мэтр вновь закурили, а Комаров на этот раз отказался. Помолчав немного, Шапошник добавил:
— Иногда я думаю, что это предчувствие… Там, на Земле, наиболее чуткие, наиболее одаренные, те, кто там оказался по недоразумению, каким-то образом предвидят то, что может раскрыться только здесь… У них, что называется, Ликополис в крови… Вот они-то и улавливают на Земле его зов…
— Значит, Враг все-таки существует, Он не ничто, — проговорил Комаров. — А с чего вы взяли, что в Его селениях хуже, чем здесь? А может быть, лучше?
Крамольные речи ничуть не смущали художника и режиссера, можно было подумать, что они регулярно занимаются такими беседами и вербуют из номерных новых шакалов, перетягивая их на сторону тьмы.
— Там может быть и хорошо, — устало проговорил Шапошник. — Но не для нас… Если бы нас переместили туда, мы бы просто сгорели еще в преддверии от жутчайшей тоски… А здесь мы сохраняем свое лицо и в меру сил совершенствуемся… Здесь, в Ликополисе, каждый может развить в себе самые темные свойства и черты, до конца реализовать свою индивидуальность. Мы стоим на пути бесконечного растворения. Именно в этом мы и бессмертны. Мы мечтаем раствориться в лоне первозданной тьмы. Мы не хотим чистой, окончательной смерти, ведь смерть эта — всегда рождение в новую жизнь… Это-то и страшно…
— Но ведь среди людей вы же не всех ненавидели? У вас там были родители, дети? — не унимался Комаров, он искал слабое место, куда можно было вбить клин, пытался нащупать брешь в странном умонастроении преисподнего философа.
— Родители! — воскликнул Шапошник. — Моя мать была, как потом выяснилось, психически больной. Она исподволь отравляла всю мою жизнь… О, сколько боли я испытал уже в зрелом возрасте, когда все это вскрылось!.. А отец, он стоил ее. Отец был призван Врагом изуродовать меня, сделать таким же, как он сам, извращенным тираном, истериком… В общем… Не было у меня истинных родителей, мой подлинный родитель еще не явился. Мы ждем его, это и есть наш Великий избавитель. Вот кто станет мне вместо Вотчима!
— Да уж, давайте не будем про это, — поддержал его Брахман. — Тема болезненная… Враг ведь как раз пускает в дело такие крючки против нас. В каждом сидит комплекс маменькиного сынка… От этого надо избавляться, друг мой! Наша сила и наша власть в том, чтобы попрать людишек, с их привязанностями. Наша сила в том, чтобы весь мир, с его отцовством и материнством, посылать вот куда!
Показывая грубый жест, казалось, Брахман бравирует. Но в этот момент Комаров с ужасом подумал, что, пожалуй, ради города лифтов, если ему скажут надругаться над собственными родителями и детьми, режиссер не погнушается этим, а может быть, даже сочтет за удовольствие…
— Вот подлинная свобода! Вот где сила! — выкрикнул Брахман. На его губе выступила пена.
«Дурной знак»
Беседа эта была чрезвычайно познавательной для Комарова, она переворачивала новую страницу в его посмертном бытии. Он даже подумал, что стоит на пороге каких-то больших перемен. И тогда он задал еще один вопрос:
— Зачем вы живете?
Шапошника, который, казалось, знает ответы про все-все-все, этот вопрос поверг в задумчивость. Он прокашлялся и произнес:
— У людей это называется Страшный суд.
— И что потом?
— Об этом разное говорят, — серьезно, без эмоций ответил Шапошник. — Лично я склоняюсь к мнению, что тех, кто не дрогнул, не дал слабину перед Врагом, тех отправят уже не в круговерть иных миров, а просто на переплавку. То есть вот это-то и будет уже самый настоящий конец… Полное небытие… И наших теперешних душ, наших «я» потом уже никогда не будет…
— А Враг брешет о воскресении, — вплел слово режиссер. — Русский блаженненький мыслитель Федоров хотел воскресить всех и вернуть в проклятую юдоль праха. И меня вернуть — не спросив моей воли! А я… Я хочу смерти, я хочу уйти в ничто… Меня не привлекает ни его земной шар, ни его космос с дальними планетами. Я проклинаю этого сумасброда и Врага, по нашептываниям Которого он сочинил сказку о вечном и святом космосе. А также всю их церковь с безумцами и обманщиками, учащими о каком-то грядущем вражьем блаженстве. Они не способны дать мне настоящего блаженства, не превратив меня в тупоголового инвалида… Космос должен схлопнуться! Раз — и нет ничего!
— Значит, суицид? — спросил Комаров.
— Конечно, — ответил художник. — Но нам ведь это не дается. По изуверской задумке Врага, самоубийцы не гибнут. С Земли они попадают сюда и подвергаются самым ярым пыткам. И здесь самоубиться тоже невозможно! Мы в ловушке!