Они с отцом собирали и клеили танк, ползали по схеме сборки, рассматривали детали, филигранно выполненные советской игрушечной фабрикой… Собранный пластмассовый танк засиял, как солнце, сквозь цвет хаки. Теперь стало ясно, что этот танк многие годы скрыто жил в душе Комарова как образ его отца, лицо которого не так уж хорошо ему запомнилось, а теперь продолжает жить даже после ухода из земной жизни…
Теперь он более отчетливо мог рассмотреть и ту комнату, и лампу, под которой они сидели, — видел все это в чудесном зеркале. Спустя какое-то время Комаров поймал себя на мысли, что и само зеркало связывается у него с его драгоценным отцом, которого он так рано потерял. Когда он возвращался к чудо-зеркалу — он говорил сам себе, что идет к отцу.
Отец был для него тем якорем, который держал его в испытаниях, хотя со временем, отринув неуверенность, став сильным и независимым, делая карьерные успехи, развивая бизнес, Комаров все больше отдалялся от отца, уплывавшего во мрак слишком уж туманного прошлого… Но след отцовский был неизгладимым, и каким-то внутренним, тайным, не вполне проясненным. Кто знает, может быть, эта цепь тянулась через Комарова к его младшему сыну Иннокентию и связывала их троих поверх времен и пространств…
Запредельный двойник
Комаров задавался вопросом, как же так случилось, что все это произошло с ним, что он очутился здесь, в городе-лабиринте, и вынужден мириться с угаром горелок и коптилок и всеобщим скрежетом зубов. Но Комаров уже знал ответ: он без всяких сомнений был достоин и худшего места, поскольку при жизни, думая, что идет в гору, катился вниз и не замечал говорящих об этом знаков. А знаков-то, оказывается, было более чем достаточно.
Но было, было то детство, в котором Комаров помнил себя настоящего. Подрастая, он «заснул» от этого детства, постепенно «забылся» в забытьи забот. То ли он сам оглох, ослеп, то ли, оставленный отцом, сделался позабытым. Провалиться в забытье и быть забытым — не одно ли это и то же?
И еще одна мысль, которая потрясла Комарова, пришла к нему.
— В безумном карлике-палаче, — сказал он сам себе, — Бог показывает, какой я есть на самом деле, показывает мою глубинную болезнь, то дно, куда кануло мое «я»…
Разговаривая то ли с зеркалом, то ли с самим собой, то ли с недоступным здесь Небом, он признавался: «Мне казалось, что жил я ярко, шумно, на широкую ногу. Оказалось все иначе: я все глубже и глубже задвигал себя за печку забытия. И там, задвинутый в это глухое забытье, — я и встретился с собственным
палачом, ужаснейшим из возможных «я». И теперь вынужден существовать в ожидании, когда это мое темное «я» в очередной раз придет за мной, прихохатывая. Вновь угнездится во мне как неустранимое бельмо, несмываемое пятно, перекрывающее собою весь мир, ввергающее в кромешную тьму».
Возникал еще один вопрос, тот самый, который он задавал стражу-библиотекарю: если нам дана бессмертная душа, если душа способна к обновлению — мука, пусть и заслуженная, не может же быть вечной, не должна быть безграничной?!
Прошли, вероятно, месяцы, а может быть, и около полугода с тех пор, как Комаров начал молиться. Молитва его окрепла, и он стал находить такие слова, которых в земной жизни, казалось, и не слыхивал. В молитвах Комаров умолял и требовал у Бога дать ему еще более горячее сокрушение. Некоторые молитвы отлагались в сердце; Комарову казалось, что он получает на них ответ изнутри, дух его тогда захватывало чем-то чрезвычайно сильным, явным, реальным и в то же время щемяще далеким. Слова этих молитв действовали как пароль к внутренней двери, за которой так хотелось бы увидеть и тоннель, ведущий прочь из долины скорби. Эти молитвы постепенно осаживались слой за слоем и слагались в твердые породы, по ним Комаров как будто шаг за шагом поднимался к внутреннему себе.
«Сердце мое, — говорил он Богу в одной из таких молитв, — было когда-то, как нежная мякоть, стало потом как черствая жесть. Распали меня, Господи, расплавь мне сердце, дай, Господи, слезы. Дай мне вспоминать благодеяния Твои, помощи и утешения Твои, и все наития Твои!»
Позднее к этой молитве добавилось неожиданное для него: «Хоть и знаю, что недостоин я такой помощи, да и не в том я месте, где помогают, а в том, где чинят расправу, — все же не оставь меня, не стоящего твоего попечения… Ведь Ты всесилен, Господи! Милосердие Твое — кто измерил его, кто положил предел ему! Милость Твоя бесконечна, Господи!.. Не оставь меня, ничего не стоящего!»
Спустя какое-то время после сложения в уме Комарова этой молитвы он заметил, что его отражение в зеркале движется не совсем так, как он. Зеркало приобрело в этот раз незнакомые свойства — оно показывало ему не то лицо. Вернее, это было лицо Комарова же, но в каком-то ином времени и месте и без катушки в зубах. Да и за спиной того Комарова открывался не узенький коридорчик внутри отсека 133-43, а что-то другое, с занавесями из тяжелой ткани, окном, от которого ниспадал луч дневного света (дело внутри города-лабиринта невозможное).
Первая мысль Комарова при виде двойника: «Все-таки я окончательно спятил». Сердце заколотилось от страха и надежды. Двойник-Комаров несколько помолодел, на его лице меньше морщин, а рубцов нет вообще, прическа его хоть и короткая, но не настолько, как у узника-Комарова. Но главное — глаза, они излучали свет, а не служили тусклыми плоскостями, на которых переливались блики тоски и уныния. Еще через минуту двойник зашевелил губами, как будто намекая, что возможна беседа. Комаров в трепете постучал по зеркалу, в зеркале его рука не отразилась, тогда он отверг свою привычку говорить с зеркалом мысленно, вынул изо рта катушку и вслух трепещущим голосом спросил: «Кто ты?»
Лоб двойника напрягся в несколько морщин, глаза засветились. Он ответил, голос шел откуда-то издалека, как будто пробиваясь через отдаленные пространства:
— Нам сейчас позволено говорить, и я хочу помочь тебе…
— Ты — это я? — воскликнул Комаров.
— И да, и нет, — был ответ. — Сейчас я твое отражение. Не знаю, сможешь ли ты это понять. Мой образ, явившийся тебе, — это твоя возможность… Это ты сам, как если бы ты преобразился. Но это не предопределено: ты можешь преобразиться, а можешь и не преобразиться…
— Ты… Я ли это?.. Но где? На Земле или на Небе? В прошлом или в будущем? Или где-то еще?.. — пролепетал Комаров.
— Ты не знал этого, но у души человека есть другая сторона. Она есть всегда. Но очень редко ее можно встретить…
— Помоги мне! — воскликнул Комаров. — Ты ведь можешь?.. Ты ведь там, в царстве Его, Кому я молюсь здесь… Ведь я в аду, так?
Двойник ответил:
— Никому не дано знать, где ад и где рай, пока его путь не закончен. Ведь ад и вечные муки начинаются в человеке еще при жизни… До тех пор, пока мы не пройдем границы, не испытаем себя и участь наша не исполнится, — мы не можем сказать «я познал ад» или «я познал рай». Многие уже и при жизни, живыми испытали адские мучения и скорби… Но и небесные радости проливались на нас на Земле…
— Но если ты там, значит, ты мог бы быть и проводником… Тебе позволено это?
— Твой настоящий проводник сокрыт в тебе самом…
— Я попал в отъявленное место, но душа моя еще не погибла, — ответил Комаров.
— Значит, выход есть…
— Как мне найти его?
— Город-лабиринт это не внешняя тюрьма. И если бы ты мог освободить свой дух, этот город тебя не удержал бы. Выход есть, но чтобы выйти, надо перемениться самому.
— Я готов на все.
— Этого мало. Мало быть готовым. Надо измениться так, чтобы ты мог ответить на вопросы, которые тебе зададут. Эти ответы нельзя подсказать, их нельзя выучить, они должны идти из самого сердца…
— Расскажи мне про это… — попросил Комаров.
— А прийти они не могут из сердца, которое недостаточно весит. Сердце не должно быть легковесным… Конечно, Бог всемогущ, Он мог бы, если бы захотел, извлечь Своей силой всякую душу и перенести в селения высших миров или хотя бы в преддверие их. Но пустой душе было бы невмоготу находиться рядом со светом, чувствуя себя негодной для Царствия Его. И только обретя нужную полноту, душа будет принята в высшие миры без ущерба для нее самой.
— Знаю, что недостоин я этой помощи, — восскор-бел Комаров. — Жизнь свою прожил скверно, и теперь по смерти как свинья тону в собственном кале… Как же быть мне?
— Надо пробовать… Если не получится, надо пробовать еще и еще…
— Да, да! — воскликнул Комаров, преодолевший уже первоначальную робость, — я буду пробовать. Теперь-то в моем существовании появился смысл…
— Пробуй, смиряйся с неудачами и вновь пробуй… — твердо наставлял двойник. — Запомни: нет каких-то раз и навсегда правильных ответов… Не ищи подсказок извне. Ты должен сам войти в тот круг, где явится ответ… Не оставляй попыток, не унывай… Даже в таком падшем темном месте ты не отлучен от Него… И пока ты не получишь внутреннего ответа на все вопросы, которые тебе будут заданы, — не успокаивайся, не надейся на авось. Ты должен предаться Его воле, и даже если будет долго не получаться, не отчаивайся, а иди и иди вперед… И при том будь осторожен… Стражи бдят…
— Если бы ты знал, как я благодарен Ему, что не оставляет меня… Но я не понимаю, — взмолился Комаров, — объясни, что и где и кому я должен отвечать, на какие вопросы…
На это зазеркальный Комаров произнес, далеко не сразу, помолчав, такие слова:
— Придет время, и ты увидишь, и кому, и где отвечать. А вот что отвечать — это другое дело. Об этом я тебе скажу. У одного источника света может быть много отражений, так же и у ответа на один вопрос может быть множество имен. Важно, не какое имя ты выберешь, а важно понимание, которое… есть ли оно у тебя? Смотреть будут не на плетение понятий, не на изукра-шенность речи… Смотреть будут в сердце…
— А ты как думаешь, готов ли я к этому? — дерзнул спросить Комаров.
Двойник молчал. Тогда Комаров задал еще один вопрос:
— И что мне нужно делать, чтобы попытаться?