Видения все продолжались и продолжались, выразить словами большинство из них не представлялось бы возможным. Даже вспомнить потом многое Комарову не удалось. Ему казалось, что к нему приходят сверхценные мысли, откровения, он был уверен, что никогда не забудет их, что отныне его жизнь переменится, поскольку ему открылось нечто небывалое, фундаментальное и радикальное. Жизнь должна была стать совсем другой.
Однако когда действие зелья иссякло, Комаров силился и не мог вспомнить ни одной из этих формул или хотя бы их абстрактного смысла. Кое-какие ошметки этих «озарений» на поверку оказывались идиотическими нелепицами.
Но было одно исключение, которое хорошо запомнилось. Во время транса Комарова особенно поразила сцена, которая тогда казалась ему величайшим открытием. Он опустился куда-то в нижний мир, гораздо более низкий и темный, чем Ликополис, — и там его ждала Темная Дама, Мадонна без лица, качающая колыбель. Комаров оказался в этой колыбели — но колыбель эта одновременно была и его могилой. Мадонна убаюкивала Комарова-младенца и при этом напевала песенку вроде:
Этот черный-черный свет.
Его лучше в мире нет.
Ты лишь разик взглянешь —
Навсегда им станешь.
Ты в яйцо себя свернешь
И в блаженстве том уснешь…
Баю-баю-баю-бай…
Больше маму не терзай!
Напеваемые на мотив колыбельной эти слова в трансе казались значительными и возвышенными. Комаров смутно припоминал, что он уже где-то слышал эту мысль, не сам напев, а именно его смысл: «Ты вернешься в состояние мирового яйца до рождения мира. Нет блаженства большего…» Но кто и когда говорил ему это, вспомнить не мог.
Вылетев из колыбели, Комаров вновь увидел себя в городе лифтов, на этот раз очень похожем на натуральный. Ему захотелось поскорее к своему зеркалу. Лифты работали безупречно, четко выполняя команды, приходя быстро, не совершая осечек. Когда Комаров оказался в отсеке 133-43, ему даже не пришлось пробираться через решетку атриума, к зеркалу он попал как-то сразу, как только вышел из лифта. Отворив ложную дверь с павлинами, Комаров увидел свое зеркало — но это было не то зеркало. Рама та же, но внутри нее было нечто подобное той слепой тьме, в которую он провалился на пути от Земли к Свободному граду. Черное зеркало ничего не отражало, казалось, наоборот, оно пыталось всосать в себя того, кто в него смотрит. И тогда Комаров в ужасе бежал от этого видения.
С Дурандом Комаров обсуждать свой транс не стал. Но он не упустил случая говорить с Великаном, который принимал зелье одновременно с ним.
— Это не питье пробуждения, а питье забвения, — сказал он, когда они уже отошли от транса. — Думаю, что это зелье от Ордена Вевпвавета. Оно специально придумано для отверженных, для тех, кого не удалось уловить и стреножить, обуздать стандартными приемами. Ты был прав, Великан, через зелья они могут что-то выведывать и, по крайней мере, сбивать нас с толку, это уж точно…
Великан согласился:
— Я и сам об этом думал… Но ребятам сразу говорить это не стоит… Я подготовлю их, Залепуха… Дуранд внушает всем, что стражи не понимают, кто такой настоящий Избавитель и что мы, его подопечные, гораздо ближе стражей к этому и чувствуем больше…
— Что это они все твердят об Избавителе… — пробормотал Комаров. — Видать, им здесь тоже несладко, и сами они мучаются, а не только нас мучают…
Он помолчал немного и добавил:
— А мы здесь мучаемся не из-за них. Но только потому, что сами с собой не разобрались… Позорный фарс — все эти темные миры. И Ликополис их, это уж точно. Бесконечная пародия на жизнь, удел психически слабых и поврежденных… Помнишь, как это называлось на Земле? «Мама, роди меня обратно!» И все их песни только на этот единственный мотив…
Верзила по кличке Великан, которого Комаров всегда знал и помнил как очень веселого и разбитного парня, на этот раз был задумчив и как-то даже романтично настроен.
— Когда я раньше пил этот порошок, — признался он, — я ведь и смерть видел… Смерть явилась не как лютая старуха — но как добрая проводница. Румяная баба, такая, знаешь, мачеха, собирающая вокруг себя сироток. Сиротки цепляются за ее подол и идут за ней гурьбой. Она переводит их от одной стоянки к другой, по перевалам смертежизния.
— Может быть, в этих видениях все путаница и призраки… — предположил Комаров.
— Может быть, — ответил верзила. — А может быть, и нет. Ведь эти видения идут скорее изнутри нас, из наших скрытых хранилищ неведомого опыта, чем от лжеца Дуранда или этих убогих стражей. Никто не знает, умираем мы один раз или не один. Как знать, может быть, эти смерти лишь репетиции перед настоящим, последним переходом. Мы только учимся прыгать через пожар бездны, мы только учимся летать…
— Ты мог бы быть поэтом, Великан, — ответил ему Комаров.
Освобождение
Наконец, вышел на зеркальную связь и двойник. Он начал разговор с того, что вновь стал восхищаться необыкновенным талантом Комарова.
— В светлых селениях, — говорил он, — ты стал легендой. Он не оставит тебя, не печалься.
Альтернативного пути из Ликополиса двойник пока не нашел, при этом он пытался как-то успокоить Комарова:
— Тебе просто надо набраться терпения. Пока не предпринимай никаких попыток к бегству, живи спокойно, двигайся по городу, посещай правежи… Не нужно предпринимать никаких усилий… Мы сами выйдем на тебя…
Комарову показались странными слова двойника, ведь в самую первую их беседу тот, напротив, призывал его не покладая рук трудиться над собой, не успокаиваться, пока не будет найдено верное решение.
— Да, но я не буду терять времени даром, — произнес Комаров. — Буду искать ответ на последний вопрос…
— Ответ этот тебе вовсе не понадобится, — поспешил заверить его двойник. — Он милосерд, Он и так примет тебя. Береги свои силы… Тебе предстоит непростой путь…
Слышать это было еще более странно. Что-то не срасталось. Комарову показалось, что по лицу двойника проскользнула едва заметная судорога или какая-то тень. Комаров внутренне взмолился Богу, прося его о помощи, кулаки его собрались, и по позвоночнику как будто пробежал тонкий ток ответного веяния.
В следующие секунды Комаров увидел рябь на зеркале, как будто забарахлил передатчик… Предполагаемый объектив двойника перекосился, поехал куда-то вбок, изображение сместилось на потолок и потом на стену. Двойник быстро исправил ситуацию, но какое-то кратчайшее мгновение Комаров мог видеть эту стену. На ней, ближе к углу, размещалось нечто вроде киота, на котором стояли странные образа, похожие на христианские, но нет, не христианские. Посреди них один портрет более крупный, бросавшийся в глаза. В нем Комаров явственно узнал лик того самого существа, подобного комодскому варану, которого он видел среди холстов в мастерской художника. Можно было подумать, что это ему мерещится, но нет, образ буквально впиявился в память, спутать его с чем-либо было невозможно.
Догадка пронзила Комарова — перед ним фальшивый двойник…
Несколько мгновений они смотрели прямо в глаза друг другу. Во взоре двойника Комаров увидел плохо скрываемый злобный испуг. Конечно, решил он для себя, это контрразведка Ликополиса, каким-то образом им удалось выйти на него через зеркало.
— Я помолюсь Ему прямо сейчас, и ты молись со мною! — произнес Комаров. Двойник на это ничего не ответил, он был как будто потерян…
— Не наказуй меня, Боже, наказанием жестоким, — стал молиться Комаров, громко и отчетливо произнося каждое слово. Он не только просил, он воевал каждым звуком своей молитвы. — Научи меня и вразуми по любви Твоей, и да будет над всей суетой Твое изволение, ибо Ты ведаешь судьбы наши… Извлеки меня на свет, меня, оставившего сокровище, ибо я сделался болен, окраден… Ты наложил печати на худые дела, и только Ты волен их снять… Ты начертал рукописания грехов, и только Ты можешь их стереть! Множеством и величием милости Твоей отверзаются врата в дом Твой…
Двойник пыхтел и как будто надувался, кажется, он не мог больше это слушать. Ненависть в его зрачках вспыхнула с утроенной силой, лицо его исказилось, превращаясь в мордочку грызуна. Он сказал глухим хриплым голосом, прерывая молитву:
— У нас осталось мало времени…
Но Комаров уже не сомневался и дерзко ответил ему:
— Сними с себя маску, ты не тот, за кого себя выдаешь! Ты, наверное, тоже был на оргии в большом зале и пил зелье с безголовым маршалом… А может быть, это ты принимал участие в колесовании прокаженного старца?
Тут уже двойник не просто разозлился, он сорвался и начал обличать и оскорблять:
— Неужели ты, кусок навоза, думаешь, что твой обожаемый боженька простит тебе все, что ты натворил! Ты нарцисс своего глупого, бездарного «я»! Ты еще не понял, что, попав сюда, ты предан Врагом на муки и вечное самоуничтожение? Ты глупец, ты отрыжка вражья, смеешь в безумии своем бунтовать против Матери-Тьмы, в которой твое последнее прибежище! На что ты надеешься? Отсюда никто не возвращается к Врагу. Вы целиком отданы Им в наши руки до скончания времен. Пока эта глупая Вселенная не схлопнется обратно в пустоту, как лопается воздушный шарик…
В эти моменты лик двойника время от времени был совсем не похож на Комарова, проступало чье-то чужое лицо, потом оно опять сморщивалось и через волны морщин возвращалось к комаровским чертам. Слова двойника были как шарики жонглера, перекидываемые с руки на руку, между еще недавним неумеренным восхвалением и обнадеживанием Комарова и теперешней попыткой сравнять его с грязью… Истина не могла быть ни в той, ни в другой крайности.
— Хочешь, я скажу тебе, в чем ваша беда? — возразил Комаров. — Вы сделали неверный выбор. Вы, безотцовщина, сироты, сбежавшие из дома, или потерявшиеся. Вместо того чтобы искать своего отца — пошли за ворьем, за шарлатаном и растлителем, который и мог только еще глубже загнать ваши души в лузу безумия. Это не Бог Вотчим, как вы его называете, а ваш господин — злой отчим, совратитель и сутенер. Вам казалось, что это Ангел Крылатое Счастье, а он оказался Ангел Червивый Гриб…