Он зашаркал в сторону шахты и стал слепить Комарова фонарем. Световое пятно второго фонарика в это время блуждало в другом месте. Комаров понял, что нужно действовать решительно. Он двумя прыжками ринулся навстречу служителю, направив луч фонарика прямо в глаза противнику. Сблизившись с ним, он размахнулся гвоздодером и выбил фонарик из его рук. Фонарик покатился в канализационную шахту.
— На помощь, здесь чужой! — заорал служитель, споткнувшись от неожиданности.
Комаров выключил фонарик и вернулся к шахте. Он рискнул — и съехал по лестнице вниз, издавая при этом чересчур уж звонкий металлический звук, его колодки пересчитывали ступеньки лестницы. Но приземлился он относительно благополучно — видимо, давал себя знать земной навык горнолыжника…
— Вон он! — кричал один из лифтеров, подсвечивая фонариком в спину Комарову. Но тот уже успел подняться, несмотря на ушиб, и тут же исчез из взоров лифтеров за ближайшим перекрытием. Его путь отныне был прямым — нужно было пройти, по ощущениям, где-то около четырех тысяч метров до нужного ему выхода из канализационного яруса.
Слежка и погоня, которые до сих пор оставались, возможно, ложными страхами, на этот раз обрели плоть и кровь. Стражник, конечно же, вызовет подкрепление… Но насколько проворен он окажется, учитывая, что в техническом отсеке вокруг площадки вырублен свет, трудно сказать.
Но и Комаров по пути к выходу совершил ошибку и упустил одну важную деталь. Должно быть, сказалось волнение. Он проскочил мимо нужного ему колодца, ведущего вверх, и понял это, только миновав несколько лишних пролетов. Исправив ошибку, Комаров вернулся и пролез в нужный колодец. В отдалении, на очень большом расстоянии, он слышал тревожные звуки: какой-то суеты и покрикиваний.
Гвоздодер очень помог ему при выходе на поверхность. Дверь заклинило — и это опять же не вписывалось в, казалось бы, тщательно отрепетированные планы.
Отжав дверь, Комаров наконец-то оказался на поверхности.
Он ошеломлен. Все, казалось бы, предстает таким, как в видениях. Луговая степь, высокое утреннее небо, горы, скалы, внутри которых цель его пути. Но по сравнению с видением-ясновидением, пусть даже и очень ярким, все это совершенно упоительно. Комаров хмелеет от живого воздуха и простора, которых был так долго лишен. Свет с неба не только светит, но и ласково согревает его. Совсем как на Земле весной.
Комаров чувствует, что по-настоящему дуреет, ощущение опасности покидает его и он движется кругами по лабиринту, выложенному из камней, — так, как он делал в первом своем ясновидении…
Трудно сказать, как бы дальше развивались события, но тут из оцепенения его вывел знакомый скрипучий голос. Оказывается, старуха-мешочница в пестром платке была здесь и как будто специально поджидала его:
— Эй, малахольный, не время тебе дремать… За тобой уже идут!
Комаров как будто проснулся, он огляделся по сторонам и воззрился на старуху.
— Ты без меня сгинешь… — проворчала она. — А я-то знаю, как тебе быстро добраться туда, к старому кургану…
— Успею, — ответил Комаров с какой-то беспричинной беззаботностью.
— Упрямец, с твоими колдобами на ногах ты от них не уйдешь! Вон видишь лошадей? — с этими словами старуха заложила пальцы в рот и свистнула.
Куцая серая кобылка отозвалась на ее свист и подошла к старухе.
— Что б ты делал без меня? — проворчала она.
Комаров подошел к лошади, лошадь занервничала, явно не желая поддаваться под чужую руку.
— Ничего, ничего, — пробормотала ветошница. — Я помогу. Но… однако ж… ты дай мне что-нить… Так я тебя не отпущу!
— Опять ты за свое… — ответил Комаров. — Ты же знаешь, откуда я вышел… Нет у меня ничего, кроме этой робы… А теперь и сигарет даже нет…
— А в кармане, в кармане что? — по-сорочьи скороговоркой проворчала старуха.
Комаров недоуменно приложил руку к карману.
— Здесь… у меня… только это.
Он вынул двумя пальцами осколок зеркала и показал его старухе на раскрытой ладони…
— Ну вот видишь, а говорит, ничего у него нет… Вот ведь малахольный, откуда только такие берутся!
Она молниеносно сцапала осколок и, отойдя два шага, посмотрела на него, приподняв над головой. Отсвет от зеркальной частицы заиграл на ее морщинках…
В этот момент в глубине под горой Ликополиса раздался глухой удар.
— Пришли! — воскликнула старуха, засовывая осколок куда-то в свою холщовую кошелку, висевшую под грудью. Она ухватила лошадь за гриву и подвела ее к высокому камню.
— Забирайся!
Комаров с большим трудом сумел забраться на лошадь. При жизни он не был наездником, может быть, три-четыре раза сидел в стременах. А тут лошади не оседланные, хотя, как видно, и не дикие. Несмотря на тяжелые колодки, ушибы и усталость, ему удается зацепиться коленом и перевалиться на спину лошади.
Лошадь закружилась на месте, недовольно заржала, замотала головой. Но Комаров уже крепко вцепился в ее холку обеими руками и выровнял посадку.
— Ничего, эта кобыленка смирная… Ну давай, милая! — крикнула старуха, цокнула языком и не слишком сильно, но звонко и умело поддала кобыле под круп.
Кобылка дернула и понесла…
Подкованные узы на ногах, как ни странно, очень кстати. Действуют лучше любых шпор: достаточно слегка раздвинуть и опустить ноги на бока лошади, — и она уже покорно идет ускоренным шагом. Потягивая кулаками гриву вправо и влево как узду, Комаров направит ее к менгиру. Немного освоившись, он сильнее пришпорит свою клячу, и она пойдет рысью. Удерживаться на ней без седла нелегко, и Комаров несколько раз крикнет «тпру» и потянет гриву на себя, чтобы сбавить ход.
И скоро он обнаружит себя верхом у менгира. Сзади раздается знакомый по сновидению, но в реальности гораздо более грозный звук — это ворота города ударяются о камни. Погоня на этот раз начинается намного раньше, чем в вещих видениях. Комаров не спрыгивает, а скорее сваливается с лошади. Но ссадины не имеют сегодня значения. В подножии проклятой мрачной горы Волчьего града стражники уже мельтешат у ворот, весьма рассерженные, судя по жестам. Они издалека угрожающе машут руками, двое из них со злобой показывают Комарову знаками «крест по шее».
Гору Ликополиса на этот раз накрывает еще более ярая туча, слепяще белая, беременная грозой…
В следующий момент что-то произойдет в воздухе, станет гораздо светлее, птицы оживятся и звонко защебечут в горах и в лугах… Повернувшись к пилону, Комаров увидит, как из-за гор поднимается солнце — очень большое, значительно больше, чем он привык видеть в земной жизни. Еще несколько мгновений — и уже свет утреннего солнца окрасит степь живыми и ласковыми золотыми красками. Теплое золото коснется и менгира, и верхней части пилона. Наяву они точно такие же, как в видениях. Точно такой, как в его вещем сне, и символ отверстого вверх треугольника — который ранее, до своего вещего сна, ни на Земле, ни в городе мучений Комаров не видел.
Кристалл Зерцала
Побег пролегает с запада на восток, от мрачной башни-горы с заключенными в ней страдальцами — к солнцу и небу. Все же свет здесь другой, чем в сновидениях, — что-то небывалое и величественное открывается взору в этой горной заре. Рядом, издавая низкий басистый звук, кружится огромный шмель.
Комаров чувствует нечто небывалое: как будто огонь у него во рту, хотя и не обжигающий, а из пучин его памяти всплывает, еще не членораздельное, не произнесенное, но самое главное открытие. В душе живет собственное зеркало, отражающее солнце. Но трудно отличить зеркало, отражающее огонь от самого огня, сердце — от солнца, к которому оно обращено.
Где-то к самому горлу подступает невиданное чувство — и теперь узник города-лабиринта, вырвавшийся на свободу, смог бы ответить не на три, а на бесчисленное множество вопросов Вопрошающего, если бы они были заданы. И будут-то это уже не ответы на вопросы, а беседа, подобная тем незамысловатым беседам обо всем на свете, что бывают в детстве.
Грозовая туча позади и золотое утреннее солнце впереди наступают друг на друга, прочерчивая над Комаровым резкую грань, рассекающую небо. Край тучи горит как оплавленное серебро. Над горой блистает молния. В этот миг какая-то бережная сила поднимает и выталкивает Комарова как поплавок из воды — он вздыхает полной грудью, наконец-то навсегда прощаясь с тем спертым воздухом и тесным миром, в котором так долго пребывал.
— Куда ты идешь? — как будто слышит он третий нерешенный вопрос в раскатах грома, наполняющих ущелья гор.
Одновременно он находился внутри пилона, в центре круга, сложенного из камней, и в то же время он находится гораздо выше и как будто шире этого места. Без всякого зелья Дуранда он выходит из себя, вырастает из тесной одежки забвения. Его взор и душа уже вмещают в себя вершины и долины, морщины гор, невидимые обычным глазам. Природа пространства меняется — небо, несмотря на яркое солнце, преисполнено звезд. Небо превращается в какую-то призму, в которой все гораздо ближе, расстояния не кажутся непреодолимыми.
— Куда ты идешь?
Он уже явственно слышит это вопрошание, хотя произнесено оно не голосом, а безмолвием. Но на этот раз в нем нет и тени сомнения, а значит, нет и мучительного поиска ответа. Душа расплавлена, готова слышать и слушать, внимать и удивляться…
Он обращен всем своим духом на восток, но при этом видит и то, что на западе, и то, что на севере и юге. То, что под ногами, становится при этом ничтожно малым. Преследователи, которые уменьшаются в размерах, кажутся чем-то вроде мельчайших букашек, каких-то пылевых клещей, копошащихся в сошедших со своих мест поверхностях. Они уже не идут к нему, а бессмысленно барахтаются на брюшках, перебирая микроскопическими ножками, в другой плоскости мироздания, в узком измерении их ограниченного рассудка, а затем и вовсе тают как пренебрежимо малые величины в многочисленных складках тончайшей ткани бесконечно сжимающегося пространства.
— Куда ты идешь?