Комаров уже далек от города страданий и, по всей видимости, огромнее даже и самой горы с древними каменоломнями, подземным озером, пыточными конвейерами, современными лифтами и увенчивающей ее большой грозовой тучи. Он поднялся очень высоко, оставив далеко внизу парящих орлов и пики гор. И в то же время он никуда не убегал, не уходил из того круга камней, в который вступил.
Туча разражается ливнем, и вода рушится на Лико-полис, сметая на своем пути все, что накопилось в нем скверного и гнилостного. Подлинный двойник был прав: вся эта преисподняя, что проходил наш герой, была его внутренним делом, это был сгусток обид, неудовлетворенных хотений, когда-то неразрешимых претензий к жизни и к самому себе. Игра мрака на полотне судьбы… Склизкие щупальца, цепкие когтистые лапы чужеродных сущностей, проникавшие в него из тьмы, принимал он за свои собственные мысли и чувства, отождествлял себя с ними и тем подпитывал их, отдавал им власть над собой.
Раздался треск и грохот — то ли это распадался Ликополис, то ли старая карта бытия в сердце Комарова лопнула и разъехалась, за ней показалась другая, истинная карта, устроенная по иным законам.
Настоящая история только начинается. А все, что было, — лишь предыстория. Настоящую картографию бытия еще предстоит постигнуть, в настоящем времени, истинном веке еще предстоит научиться жить.
— Куда ты идешь?
— Я здесь! — крикнет он кому-то, так, как мог бы крикнуть самому себе. И этот крик будет его ответом, спрямляющим путь. В этом крике — движение навстречу восходу, навстречу заре, на восток. Но то не географический и даже не космический восток, а какой-то другой, фундаментальный, подлинный Восток — бескрайний световидный кристалл, излучающий тонкий свет, а не отражающий его. Грани кристалла неисчислимы. Среди этих граней Комаров видит все то, что он видел в чудесном зеркале. Этот сверкающий кристалл мироздания — тоже зеркало, но оно живое.
Комаров узнает его… Зерцало, так следовало бы именовать его. Потому что — да не покажется это читателю нашей рукописи пустой игрой слов, — оно было не предметом созерцания Комарова, а само со-зерцало… Созерцало его, миры его памяти, его воображения, его планов и опасений, пока он смотрелся в тщательно отполированную поверхность…
Он заглянет туда, где таинственно хранятся и содержатся начала и концы бытия. Все эти драгоценности жизни таятся там то ли в покое, то ли в ожидании, что их извлекут на свет. Они всегда были рядом и вечно ждали, что их призовут. Комаров же погрузится в бескрайний архив Вышней Памяти, в чашу, наполненную судьбами мира, в которой плещется и капля его неказистой судьбы.
Мир Ликополиса окажется на фоне всего этого безбрежного бесконечного царства чем-то вроде мизерной выбоинки или царапинки, пятнышка сажи или прогорклого масла, посаженного на огромную линзу.
— Куда ты идешь?
Вопрос этот изливается свыше на весь мир, не только на Комарова. Вопрос этот не произносится, а опускается сверху как дыхание, как молчание. Но в этом молчании слышится и разгадка — не ищи ее вовне, а ищи ее глубоко в себе. Свыше — это и значит глубоко, очень глубоко внутри, в самой нутряной глубине.
Погружаясь все глубже и глубже, поднимаясь все дальше и дальше к полюсу Востока, уже не связанному с одним только Солнцем, а связанному с первоистоком живого света, Комаров увидит структуры мироздания как лучащийся колодец. В этом колодце он распознает тьму и свет, день и ночь, звезды и малые серпы лун в голубом небе. Многослойное Зерцало само медленно вращалось на какой-то световой жиле, похожей на Млечный путь, в нем просматривались дороги и тропы между галактиками, волны и пена Вечности, не бегущих быстро, как морская вода, а прочно стоящих — как древнейшие горы, как неколебимые монументы.
— Куда ты идешь?
Ты идешь еще дальше, еще глубже. Ты видишь и слышишь лики, голоса, хоры. Это Острова, напоенные внутренним светом. Это звучащая Песня Рода. Это Древо, пронзающее своими корнями как нервной системой всю жизнь мира. И корни его подобны сети молний в грозовом небе. Кристалл этот и вправду живой — он есть улыбка, у которой сами смерть и жизнь — два уголка смеющихся губ. Это улыбка того, кто видит, кто смотрит с последнего предела бесконечного колодца, с той стороны, куда ты идешь.
Значит, теперь будем жить иначе. Просыпаться с этой улыбкой на лице сокровенного внутреннего человека. С улыбкой припоминания, улыбкой узнавания. Того, что тебя помнят там, где жизнь бесконечна… Ведь память несовместима с адом, который лежит в забытьи, не правда ли?
И здесь, сам уже залитый светом, он оглянется назад…
Позади него свет из колодца падает туда, в сторону земной жизни и в сторону Ликополиса. Комаров будет потрясен тем, как медленно течет, почти стоит на месте этот световой поток… Свету пришлось бы столетиями перелетать ту бездну, которую Комаров преодолел за минуты. Стоящий поток света выглядит как многогранный кристалл. В нем ясные образы преломляются как игра эфемерных отражений, события жизни видны как искаженные, смутные тени из области грез.
А настоящий смысл событий иной. Оттуда, с Земли, из преисподней, из несчастной души, из боли и спазмов ее страдальческого восприятия он постигается в превратном свете, в зауженном, поверхностном, расслоенном на бессмысленную чешую и шелуху виде. Отсюда же, изнутри, из глубины все это смотрится как целое, не расслоенное, не искаженное временем и страданием.
Оказывается, не его поступки и решения, не его выбор, не ошибки и не подвиги вели к этому итогу. Наоборот, все его дела, как удачи, так и муки, были лишь отсветами отсюда, из кристаллического Зерцала. Теперь как многоочитый орел на раме его волшебного помощника и учителя Комаров видит одновременно множество объемных видеокадров своей судьбы: разбитое зеркало с выпавшим осколком, самого себя в кладовке задыхающимся от слез и соплей, в Ликополисе, тонущем в собственном бессилии, в кошмарных снах, в наивных мечтах, в страхе и в безрассудной удали, в горячке деловых связей, неуемного стяжательства, жестокой борьбы за место под долларовым солнцем и за чиновничью карьеру, в своем упоении от земной любви и борьбы за господство, в своей досаде от неудач, в упорном самозаталкивании себя в ту лунку, где его ждало безумное видение мучителя-палача. В детских кошмарах, в этой ночи, полной опасностей, ложных или неложных страхов, рыкающих зверей, там, где он был малышом, достойным сострадания и утешения… В блужданиях вслепую там, где, как видно отсюда, все было слишком просто, в утрачиваемой связи с тем, на ком и на чем держалась его душа.
Собранные в пучок изначального Комарова блуждания эти не вызывали ничего, кроме улыбки, которую трудно было назвать даже грустной. Нет, это была не грусть — скорее некоторое удивление. И в то же время это было прояснение того, что все пережитое не напрасно…
Кристалл мироздания оказывается единым храмом. И страдания нужны, чтобы занять в нем место, чтобы не сгореть со стыда… Чтобы не явиться туда не готовым, то есть таким, каким он был на глубочайших степенях забвения самого себя…
Ничто не ускользает из внимания теперь. Где-то далеко-далеко он видит четверку отверженных: Великана, Клистира, Шнурка и Анархиста. Каждый из них говорит со своим зеркалом, каждый обращается к нему, к Комарову… Они даже пускают ему в лицо световых зайчиков. Они с надеждой смотрят на него, и в их высохших глазах, глазах трижды клеймленных пройдох, испытавших все пытки, все огни, все сернистые воды, стоит легкая влага, сверкающая как зеркало.
Комаров достиг оси своего бытия и затем пошел по этой оси вверх, так что один полюс, с раздробленной реальностью, оставался позади, а другой полюс, откуда падал свет, ждал впереди.
В молниях, которыми переливается кристальный колодец мироздания, угадываются странные на первый взгляд лики. Да, это не молнии, это родные души протянули руки через невероятную бездну, абсолютно неизмеримую, в которой тонут галактики и вселенные.
— Куда ты идешь?
Перешагнуть бездну или перелететь ее не получится ни на каких крыльях. Только будучи молнией, можно пронзить собой бездну, соединить ее берега. Среди сонма родных лиц он узнал своего Иннокентия, снова как мальчика двенадцати лет. Он машет ему рукой и счастливо смеется. Там и его отец, молодой и сильный, не собирающийся больше умирать и оставлять сына сиротой… В его руке башня пластмассового танка, и он зовет сына на пиршество их духа, на их священную вечерю. Там есть и обиженный им журналист, который после гибели Комарова пришел к Богу, оставил мир и стал схимонахом, молящимся за обидчиков, даже когда они уже осуждены на посмертную скорбь. Там и автор рукописи «Бесконечного спуска» Петр Петрович, с которым Комаров беседовал посредством зеркал. И с которым они будут еще не раз собираться вместе, пить чай и перебирать бисерные бусины человеческой памяти, перелистывать страницы Иной Рукописи, где все разборчиво записано и ничего не упущено.
Там и его вдова со старшими детьми. И они, уж конечно, не держат на него зла…
Он видит и свою прабабушку, которая протягивает ему чашку с парным молоком или квасом… Но кажется, это не просто прабабушка… Нет, этого не может быть… Сквозь ее лицо он провидит лицо двойника, тоже пламенеющее молнией. Уж не сам ли он ждет себя по ту сторону бездны, в маленькой часовне, в отражении глади святой воды в купели, чтобы собраться в то первоначальное целое, которым он был всегда…
Светоносный звездный колодец, куда падал-воз-носился Комаров, был противоположностью ночи. Это был тот бесконечный космос, в котором ночь растворялась без следа… Мир стал ясным, но не перестал быть тайной и загадкой. В сердцевине мира гнездился Некто, Кто всегда знал Комарова — даже до того, как тот появился на свет и открыл глаза. Это гораздо больше, чем даже начало и конец, чем предбытие и послебытие, это тучная почва судеб, плодородная возможность самых разных жизней, в которых Комаров мог быть кем-угодно еще… Все светофоры открыты, все шлюзы готовы принять корабль-молнию, идущую новым курсом к новым берегам. Это было зеркало, Зерцало, но уже совсем другое — он узнавал этого Некто, он тоже предызначально знал Его.