ен самоубийца, слетевший с огромной высоты.
Однако скоро Комаров вновь встретил его живым и невредимым — ведь спутать его физиономию было ни с кем невозможно. Оказалось, что, разбившись, подобные самоубийцы потом через некоторое время полностью восстанавливались и вновь являлись в отсеках и лифтах града. И продолжали влачить дальнейшее существование в этом узилище бесконечных подъемов и спусков в никуда.
Меж крайними ярусами
Самой большой загадкой было то, зачем эти огромные массы обитателей, ставших фактически пленниками или заключенными, бесконечно ездят вверх и вниз, выходят на других этажах, чтобы потом вновь покидать их, лишенные сна и какого-либо отдыха, делают пересадки и перемещаются между секторами. Если относительно стражников и начальников еще можно было понимать, что они едут по какой-то надобности, за справками, на совещания, для исполнения проверок, экзекуций и ритуалов, — то движение узников решительно не имело никакого рационального смысла. И на этот вопрос Комаров так и не получил ответа.
Возможно, предполагал он, ответ как раз и заключался в том, что, потеряв большую часть своей воли, заключенные в городе-лабиринте просто не могли сопротивляться воле чужой. А чужая воля диктовала им, что надо идти и ехать, в обязательном порядке и как можно более спешно. Промедление и остановка на месте пугали, рисовались чем-то ужасным. Заключенные напоминали привязанных к жернову мулов, обслуживающих всю эту мельницу мук. С той, впрочем, разницей, что узники не выполняли никакой полезной работы (если не считать беспрестанного излучения страданий). Все двигались как бы по инерции, подобно сомнамбулам. Между собой узники почти не общались, каждый нес свою ношу сам. Общаться с кем-либо, во всяком случае, у Комарова, и не было желания.
Потом, спустя долгое время, Комаров, кажется, понял, в чем дело: бесконечное броуновское движение узников вызвано было чем-то вроде их психической потребности. Движение, перемещение было как бегство, страх же обратился в двигатель. Беглецов гнала и не давала остановиться внутренняя жаркая горечь, червь пустоты, что сидел в каждом из них. Остановка и покой означали бы, что этот червь примется с утроенной силой грызть их, и они очень быстро сгорели бы в этом внутреннем жаре. Движение кое-как остужало душу, уводя ее от безысходности, от кромешной безотрадности существования в долине плача и скрежета. Это можно было уподобить тому, как, прыгая на раскаленных углях, человек пытался бы избежать полной прожарки ног.
Расстояния между этажами и секторами в великом городе были довольно большими, не в пример земным лифтам, — даже скоростные подъемники преодолевали прогоны в один этаж не быстрее чем за 30 секунд. Пугали остановки лифтов, когда они случались в промежутках между этажами, — эти остановки означали либо очередную мессу, действовавшую на номерных угнетающим образом, либо пытки иного рода. Иногда же лифты застревали по техническим причинам, и происходило это не так уж редко.
Вообще, как вскоре понял Комаров, устройство мегаполиса оставляло желать много лучшего и с инженерной точки зрения было достаточно бестолковым, скроенным спустя рукава и в чем-то даже абсурдным. Часто случались самые разные аварии, затопления, возгорания, крушения конструкций, взрывы… Многие кнопки в лифтах западали, и было совершенно непонятно, как добраться в соответствующий отсек. Оставалось неясно, как туда добираются сами стражи и обслуга града, — может быть, через технические люки и пожарные коммуникации?
Наиболее оживленный 50-й ярус включал в себя те самые анфилады, через которые доставляли в город Новосельцев. Оттуда же приезжали гости из внешнего мира. Однако данный ярус работал только на вход, выхода из него не было. На 50-м ярусе располагались кабинеты регистрации, полицейской стражи и прочие специальные службы. Был там и вход в святая святых города лифтов — в ту область, в которой осуществлялись особо изощренные наказания, так называемые правежи. У лифтов скапливались длинные очереди, возникала давка, узники толкались, даже иногда пинали друг друга за возможность набиться в тот или иной лифт.
Совсем другая картина наблюдалась на отдаленных ярусах. Например, выше 120-го яруса, как правило, вообще трудно было встретить кого-либо. То же самое наблюдалось в секторах ниже 8-го яруса. Опускаться же ниже нулевого яруса и подниматься выше 139-го вообще не имелось желающих. И объяснение тому было очень простое: на верхних ярусах царил обжигающий холод, а на нижних — страшный жар.
Случалось, лифт заклинивало, и он уносился слишком высоко, попадавшие туда оказывались в ледяной зоне, у них сводило конечности, их дыхание замирало. Затем, когда лифт спускался вниз сам собой или после ремонта, эти узники прибывали в среднюю зону города мучений в виде застывших, окоченевших душ и очень долго отходили от такого состояния. Их приходилось выносить из лифтов и складывать на 50-х этажах. Через какое-то время, не слишком продолжительное, они приходили в себя, но на лице их и в их сознании оставался все же отпечаток пережитого заледенения.
Однажды Комарова занесло на заклинившем лифте в нижние ярусы, и он испытал на себе, что такое раскаленные этажи города-лабиринта. До того он не спускался ниже 20-го уровня, потому что и там было душно, как в бане. Жарко было и на правежах. Но теперь, когда его занесло в минусовые этажи, он почувствовал себя как будто в жерле извергающегося вулкана. Сама кабина, правда, не расплавилась, но чудовищно нагрелась, и прикосновение к ее стенкам грозило бы ожогами. Комарову мерещилось, что вокруг лифта бушует пламя и языки его хищно кидаются к нему. К счастью, пол лифта был сделан из какого-то толстого материала, выкрашенного под дерево, и он не разогрелся так сильно, как металл.
Ярусы эти было совершенно непригодными для дыхания, задержавшиеся там превращались в иссохшие души. И их тоже складывали как потрескавшиеся обгорелые поленья на средних этажах. В тот раз лифт прекратил движение на минус 4-м ярусе, а затем без остановок пошел вверх. Поэтому нахождение Комарова в раскаленной зоне продолжалось не слишком долго. Но эта пытка оказалась непосильной, на время он потерял сознание, и его вытащили из лифта на одном из средних этажей.
Пытки и казни
Движение по многолюдным отсекам также не было безопасной прогулкой. Обитатели града находились под постоянной угрозой протачивающих душу пыток. Касалось это только узников, но не служителей и не особой редкой категории пассажиров, которых называли странниками или факирами, имевшими права гостей или иностранцев. По всей видимости, эти последние обладали полной свободной волей и ездили по городу по каким-то своим надобностям. Впрочем, факиры были редкими встречными. Стражники же и начальники, как правило, передвигались группами, и когда они занимали лифт, номерных туда чаще всего не допускали, оставляя стоять в очередях.
Пытки на средних ярусах заключались вот в чем.
Время от времени лифт застревал между этажами и попадал в так называемую техническую зону, в которой обретались в основном лифтеры, ремонтники, рабочие и прочая обслуга города. Попасть в эту техническую зону из отсеков или изнутри из лифтов было затруднительно. Да и вряд ли у кого могло возникнуть желание лезть в эти коммуникации с населявшими их крайне жестокими чудовищами-служителями…
В каждом лифте, независимо от его конструкции, были прорезаны достаточно широкие щели. На технических перегонах между этажами, где лифт нередко застревал, было темно. Именно в такие моменты и начиналась та самая пытка. Служители и их добровольные помощники, гнусно хохоча и завывая, просовывали в щели всевозможные инструменты, с тем чтобы колоть, жечь, резать пассажиров, стесывать с них кожу и даже вырывать кусочки плоти. В лапах эти подонки держали щипцы, клещи, длинные иглы, дымящиеся как паяльники проволоки, раскаленные косы и прутья с шипами, пилки, крючки, трезубцы, тесла и прочие приспособления для нанесения увечий. Поначалу у Комарова стыла кровь в жилах при остановках лифта между этажами, но со временем довелось даже к этому привыкнуть, хотя и не вполне.
Иногда увечья были совершенно несовместимыми с жизнью, если смотреть на это земными глазами. Однако здесь никто не умирал, в худшем случае исходил после пыток кровавыми испражнениями и впадал в обморок. Раны и рубцы от пыток затягивались и срастались, даже если речь шла о полностью отрезанной конечности. Обеспечивалось это с помощью необычайного зелья, носившего название «мертвой воды» и специальных заклинаний. Зелье имелось в достаточных количествах и висело в холлах при лифтах в специальных канистрах с распылителями. Покалеченных опрыскивали этой водой, которая была непригодной для питья, при этом люто жгла места ран — но заживление происходило на удивление быстро, все отрезанное и порезанное прирастало и вставало на место, все выломленное тоже вправлялось местными костоправами, хотя иногда и криво. Что уж там говорить о ранах, если даже выбросившиеся с верхних этажей самоубийцы возвращались к отбыванию наказаний в прежнем своем восстановленном облике.
Заклинаниями призывали какого-то духа, одним из имен которого было Эресхигаль, «поедающий свой хвост». Слова заклинателей въелись в память: «Я призываю тебя, Величайший господь, сверкающий в сумерках! Я призываю твои священные имена! Ты еси Великий Змей, идущий во главе духов, приди и собери разбросанное, соедини разодранное!..»
По всей видимости, страдания узников излучали какую-то энергию, которой питался злобный дух, называемый в местных мессах господом, питались ею и служители. Мегаполис больше всего ценил именно страдания, хотя вслух об этом не принято было говорить.
Бывали и другие пытки, к примеру, лифтеры с помощью специальных хитрых приспособлений, похожих на хоботы, закидывали узникам за шиворот змей, сколопендр, волосатых кольчатых червей. Избавиться от этих порождений кошмара было практически невозможно, потому что они очень быстро передвигались под одеждой, вызывая невыносимый зуд, а иногда прокусывали кожу своими жалами и челюстями. Исчезали они только тогда, когда несчастные падали в обморочном состоянии.