Царь и высшая аристократия жили как раз в сказочном мире. Всё на этом построено было. Отсюда их благородство посреди всеобщей трусости и предательства. Они-то знали, что не в клочке бумаги дело («конституция» липовая), и не в «блуждающей почке и слепой кишке», а в жизни и смерти. И умерли за народ, чтобы народ жил, чтобы было у нас, в нашем тёмном веке что-то светлое, чистое, необычное, СВЯТОЕ.
Ужас революции в том, что обычные люди попали в необычную ситуацию, стали хозяевами миллионов, то есть в том числе ковра-самолёта, скатерти-самобранки, шапки-невидимки и тому подобных вещей. Вещей, им принципиально непонятных, для них неожиданных и поэтому страшных, смертоносных.
Борьба с народом была борьбой с фантастикой, с необычностью, с незаурядностью, вообще с каким-либо отличием, непохожестью. В 30-е уже уничтожали за прядь светлых волос, за родинку на щеке. Перенасыщенному раствору звериной ненависти хватило бы и мельчайшей дозы необычного. Поэтому убивали всех. Пропустили Солярис сквозь опреснительную станцию.
363
Примечание к №318
«Я пришла к тебе чёрной полночью, за последней помощью».
(М.Цветаева)
Как известно, муж Цветаевой был агентом ГПУ, личностью во всех отношениях растленной (шпион, провокатор и убийца). Современный литературовед Виктория Швейцер недоумевает по этому поводу:
«Те, кто знал Эфрона, говорили о нём как о человеке исключительного достоинства, порядочности и благородства. Как случилось, что он оказался сотрудником ЧК, для меня – загадка».
Действительно, потрясающая загадка. Как, Эфрон и вдруг ЧК. Невероятно! Величайшие умы будут биться, да так и не решат столь запутанную, столь удивительную и столь редкую загадку природы.
Цветаева писала Розанову в 1914 году:
«Моему мужу 20 лет. Он необычайно и благородно красив, он прекресен внешне и внутренне. Прадед его с отцовской стороны был раввином, дед с материнской – великолепным гвардейцем Николая I. В Серёже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарён, умён, благороден … Мать его урождённая Дурново. Серёжу я люблю бесконечно и навеки…»
Серёжа в эмиграции строго-настрого запретил Цветаевой печатать неправильные антисоветские стихи, которые она ему же посвящала, считая, что он сражается в белой армии (стихи опубликованы лишь в конце 50-х годов). А потом сдал свою жену и детей Берии, заманив их в Советский Союз.
Ну Цветаева, понятно, женщина и к тому же поэт, писатель и вообще «гений». Какой с неё спрос. Но почему же не нашлось вокруг людей, которые бы объяснили, что Эфрон это полукровка, ублюдок, что с такими субъектами лучше всего вообще не связываться. Ведь что за фрукт этот Эфрон, уже до революции ясно было, когда он во время мобилизации стал как уж под вилами вертеться. То медбратом устроился, то инструктором-тыловиком. Впрочем, я и забыл, у него же тогда «туберкулёз» нашли. Он и на мокрое дело в эмиграции пошёл, наверно, чтобы себе лекарство достать. (369)
А нужно так было. Вот Сергей Яковлевич стал встречаться с Цветаевой. Возвращается из гостей вечером, и вдруг на углу – что это? – четверо в жёлтых косоворотках стоят: «Ты Эфрон?» – "Я". – «Ну получай, раз Эфрон». «Били долго, молча, рубахи взмокли от пота». Остановились, тяжело дыша, передохнули. И снова – ногами, ногами. – «Ребята, за что?!» – «А за то, что Эфрон».
Конечно, грубо, очень грубо. Но ведь любовь, брак это тоже, в конце концов, довольно грубая вещь. Простыни окровавленные, потом их стирать надо. Тут борщ, а потом носки, пелёнки и т. д. Не до экзотики. У русских и так от собственной арийско-монгольской ментальности башка трещит, и тут только семитов не хватало.
Конечно, Цветаева бы сначала поплакала, возмутилась, как Наташа Ростова, у которой её «Анатоля» отняли. А потом бы успокоилась и было бы всё хорошо.
– А чего, Марин, я тебе добра хочу.
364
Примечание к №349
И в том, и в другом (в Саровском и в Пушкине)глубокое юродство.
К Серафиму в Саров приехала будущая Дивеевская старица Елена Васильевна Мантурова и попросила постричь её в монахини. Серафим стал уговаривать молодую девушку выйти замуж (три года уговаривал). При этом он так, например, расписывал «прелести» семейной жизни:
" – И даже вот что ещё скажу тебе, радость моя. Когда ты будешь в тягостях, так не будь слишком на всё скора. Ты слишком скора, радость моя, а это не годится. Будь тогда ты потише. Вот, как ходить-то будешь, не шагай так-то, большими шагами, а всё потихоньку, да потихоньку. Если так-то пойдёшь, благополучно и снесёшь.
И пошёл перед нею, показывая, как надо ходить беременной.
– Во, радость моя!.. Также и поднимать, если что тебе случится, не надо так вдруг скоро и сразу, а вот так, сперва понемногу нагибаться, а потом точно так же всё понемногу и разгибаться.
И опять показал на примере."
Вот таким образом кривлялся, глумился над женским естеством. (371) Да даже если бы он сказал пьянице какому-нибудь:
– А ты иди водочки-то выпей. Она скусная. Выпей её, родимую, и лапушки оближи: «Ай-ай, сладко». Ноженьки-то твои тогда вот так, смотри, подогнутся, а рученьки милые трястись будут, трястись. И головушка набок завалится, закружится. То-то славно. Пей больше, ласковый, и всегда такой будешь. И ходи, смотри, осторожно тогда. Вот так, по стеночке, по стеночке, опираясь. Тело у тебя лёгкое, слабое станет, в канаву грязную и ребёночек маленький спихнуть сможет. Так что ходи, милый, тихо, ходи, милый, скромно.
Всё равно сглаз, страшно слушать. А тут над беременностью так насмехаться.
Но Серафим Саровский действительно русский святой. Это святая русская ненависть к миру, издевательство над миром, обречение себя Богу.
Более того. Серафим любил мир. Так как его ненависть к нему была абсолютна и превращалась в абсолютную доброту, любование.
365
Примечание к №351
русского надо немножко побить, обломать
Достоевский сказал Соловьеву:
«Хороший ты человек, Владимир Сергеевич. Только, чтобы уж совсем прекрасный и чистый христианин получился, надо бы тебя годика на три в каторжные работы».
366
Примечание к №349
Пушкина без юродства не понять.
На Западе существовал культ гениев и шутов, как людей, максимально выделяющихся из коллективного начала. Между шутом и гением существовала известная параллель. Не случаен, например, интерес Шекспира к теме шутовства. Но в целом связь была от противного, как связь между карнавальной и клерикальной частями культуры.
В России же существовала монокультура, в которой не было культа гениев (и соответственно вообще «героев»), а институт шутовства имел рудиментарные формы (русское скоморошество). Зато был развит культ юродивых, юродства во Христе. Это своеобразный, но достаточно высокий (может быть, в чем-то максимально высокий) уровень свободы, уровень индивидуальности. Лишь исходя из этого феномена понятна удача русской культуры XIX века. В противном случае совершенно неясно, откуда и на какой основе появился Пушкин, Достоевский. Откуда такое развитие личностного начала за 100 лет, откуда такая неслыханная свобода. За 1000 лет – естественно.
И сказанное особенно относится именно к Пушкину, первому русскому гению. Не на один же ХVIII век он опирался.
367
Примечание к №360
По его (Ленина) произведениям нельзя составить цельную логическую картину.
Владимир Ильич свое кредо изложил ясно, сказав на пленуме ВЦСПС В 1919 году:
«Если бы я был адвокатом или стряпчим или парламентарием, я был бы обязан доказывать. Я ни то, ни другое, ни третье, и этого делать не стану, и это мне ни к чему».
368
Примечание к №359
Для западной культуры «вещь» … – мощь мира … Для русского вещь – ошибка
Отсюда и совершенно разное отношение к «цели». Розанов воскликнул:
«Да кой чёрт Д.С.Милль ВЫДУМЫВАЛ, СОЧИНЯЛ, какая „цель у человека“, когда „я – ЕСМЬ“ „растущий!“ и мне надо знать: „куда, во ЧТО“ (дерево) я расту, „выращиваюсь“, а не „что мне ПОСТАВИТЬ“ („искусственная вещь“, „табуретка“) перед собою!»
Непонимание того, что такое «цель», таящееся в особом восприятии пространства, приводит русских к удивительным ошибкам. Иногда, пытаясь поставить перед собой цель, русский видит её в табуретке. Или, например, в шинели. Русский не видит вещи, не ЧУВСТВУЕТ её, но тщательно это скрывает. Категория меры (веса) ему недоступна. И русские создают странные вещи. Ажурную трость из чистого чугуна или фанерный танк.
369
Примечание к №363
Он и на мокрое дело в эмиграции пошёл, наверно, чтобы себе лекарство достать.
Каждый день по радиоголосам слышим: – Да, например, Бабель «ходил к Ежовым». Ну да, дружил.
Но ЗАЧЕМ? Ему было это интересно как писателю! Он, может быть, материал для книги собирал! И вообще, дружил-то, собственно говоря, с Евгенией Соломоновной (положим), а с её супругом у него, может быть, только шапочное знакомство было. Николай Иванович же всё время был занят, домой приходил поздно. Дела всё, «дела». Так, придёт домой, руки вымоет: «Здравствуй, Женечка! здравствуйте, Исаак Эммануилович!» – и к себе в кабинет, «заниматься».
370
Примечание к №347