(544), тоже имеет активный, динамический характер. Нигилизм, мировой пожар. Сталин уже статичен, это устоявшееся зло. Статика возобладала над динамикой где-то к 1937 году. Что ясно видно на примере архитектуры. До 1937 она не антигуманна, а негуманна вообще. Это нечеловечность лунного ландшафта. После 1937 года это именно антигуманизм, то есть нечто, рассчитанное именно на ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ восприятие, на подавление ЧЕЛОВЕКА.
Как и всякая абсолютная идея, идея мирового зла хрупка. Её носителю нужно помогать. Таких людей, абсолютных идеалистов, убивает ненужность. То, что с ними спорят, доказывают, – это для них опора, хлеб. А вот если одёрнуть (545): «Ш-што? Кто это? Да вы понимаете, с кем вы разговариваете? Молча-ать!!!» И всё. Это смерть. Нужно, чтобы такого человека нашли, убрали все возможные препятствия для его безграничного расширения. Убрали внешние границы. И тогда, на свободе, какой-нибудь Фома Опискин может разрастаться до вселенной, до божества.
489
Примечание к №479
Ни один русский писатель не отличался таким сюжетным разнообразием.
Соответственно ни у кого не было и столь сложной структуры самого сюжета. Собственно, структура романов Набокова слишком сложна для художественного произведения. Так, например, структура «Дара» сложна чрезвычайно и распадается на несколько соподчинённых миров. Мир I – мир, в котором существует Чердынцев. Мир II – мир его фантазий, соприкасающийся с вечным платоновским миром. Мир II состоит из нескольких, всё усложняющихся, вариантов. Сначала книга стихов о детстве, потом записки о географической экспедиции отца, воспоминания о первой любви и, наконец, Роман о Чернышевском. Мир III – это реакция на создание мира II, отзывы о творчестве Чердынцева, усложняющиеся параллельно усложнению его творчества. Ещё более усложняет картину то обстоятельство, что Набокова прежде всего интересует процесс создания мира, то есть стыки между I, II и III мирами. Так, история II мира заканчивается тем, что его создатель, Чердынцев, переосмысляет всё своё бытие в I мире как мир II, кем-то невидимо сотворённый (495). А мир III начинается и кончается авторской рефлексией, то есть размышлениями I мира о мире II (вооб-ражаемые диалоги с Кончеевым). Наконец, каждому миру соответствует свой антимир, пародийный двойник (мир Чернышевского явно является таким антимиром).
Конечно, из-за своей сложности и динамичности структура «Дара» незаметна при плавном чтении. Её можно не замечать. То есть не разбираться в Набокове, не читать его произведение с карандашом в руках (а пожалуй, и с циркулем и линейкой). Но можно читать и с карандашом. Не менее увлекательно. Как Канта. Толстого – смешно. Бунина, Пушкина, наконец, – смешно. Гоголя – чуть-чуть. Но как отдельные предложения, а текст в целом однороден, там нет такой матрёшечности и матрёшечной перепутанности. У Достоевского – частично, в некоторых местах, а не как мир всего произведения (например Иван, Смердяков и чёрт). А у Набокова это уже чисто философская структура. Теневая философия. Символ его скрытой философичности.
490
Примечание к с.29 «Бесконечного тупика»
у меня некоторые странности
Например, болезненное влечение к рассматриванию географических карт, особенно политических. Я могу смотреть их часами. Наиболее интересна для меня пространственная динамика политических границ. Одно из наиболее ярких впечатлений детства: ужас от патологически разросшейся Европейской Турции в дореволюционном энциклопедическом словаре Южакова и постепенное осмысление изменяемости границ, постижение их взаимно зацепляющейся зависимости. Потом жёлтая Византия и коричневая Османская империя привели к пониманию значения цвета и его несовпадения с географической местностью. Турция это не кусок передней Азии, а коричневый цвет. Мрачное догадывание, что поздняя Византия это жалкая жёлтая заплатка, а вовсе не Анатолия, Болгария, Греция и Трапезунд. Это дало мне больше, чем вся «история», изучаемая потом в школе. Тут есть что-то неясное, притягательное. Есть карты неинтересные (например Южной Америки), а карта Германской империи на 1871 год меня завораживает, как удав кролика. Я могу думать о её трансформациях неделями. Страшное возбуждение и под конец даже опустошение. Серая громада Пруссии и завитушки тюрингских государств, концентрическая рассыпанность Брауншвейга и массивная, неуравновешенная двоичность Баварии и Пфальца. Компактная разумность Южной Германии и растворённость в Пруссии Липпов-Детмольдов и Шварцбургов– Зондерхаузенов. А трогательная прислонённость Мекленбурга-Стрелица! А крохотные лоскутки дочерних колоний Бремена и Гамбурга на побережье только что окрашенного в прусский цвет Ганновера! А плотный треугольник Саксонского королевства! Да что там, об этом можно говорить и говорить. Не могу остановиться – хочется крикнуть напоследок об изменениях 1866 года, о желанной непрерывности Пруссии. А карта роста курфюршества Бранденбургского! Боже мой, да ни один абстракционист не выдумает столь динамичной и логичной композиции!
491
Примечание к №477
кривой ум Ленина давал гениальные предлоги
Ленин не был тираном. Формально, по схеме событий, – типичный тиран. Правда, тиран достаточно слабый («он слишком был смешон для ремесла такого»), но тиран. Однако по сути ничего тиранического в Ленине не было. Тиран убивает ближайших друзей, так как опасается захвата ими власти. Такие люди, как Ленин, делают то же самое, но из благих побуждений. Скажем, приходя к силлогизму: «Смерть бессмысленна. Человек смертен. Следовательно, и жизнь человека не имеет смысла. Отсутствие смысла – мучительно. Зачем же людям жить? Всех я спасти не смогу, а близких друзей – можно. Убью, пожалуй, Ваню!» И убивает. По простоте душевной.
В Октябре нет ничего особенного. Ещё Платон писал, что «неумеренную свободу сменяет неумеренное рабство». Но удивительная особенность в переходе. Именно как он происходил и кто его осуществлял. Как после почти 1000 лет христианской цивилизации получилось королевство вандалов. Само собой, без нашествия (нашествие одна из косвенных причин). Ведь не мог вдруг прийти тиран и с античной непосредственностью начать смертоубийство. Нет, должен был прийти какой-то странный, необыкновенный сумасшедший, который стал бы создавать жесточайшую тиранию, будучи ОДНОВРЕМЕННО АБСОЛЮТ-НО уверенным в том, что он создает величайшую демократию. Должен был прийти человек чрезвычайно хитрый, коварный и одновременно совершеннейший ребенок, дитя, Если бы Ленин был тираном, он бы не продержался у власти и одного месяца.
492
Примечание к №476
Чёртик Соловьёва ещё и в том, что он «чёрт нерусский».
Но Соловьёв как-то привязался к России и потом даже пророс в неё.
Вот стержень его философии – учение о Софии. В «Чтениях о богочеловечестве» Соловьёв пишет:
«В канонической книге „Притчей Соломоновых“ мы встречаем развитие идеи Софии под соответствующим еврейским названием Хохма».
Собственно, софиологию Соловьёва следовало бы назвать хохмологией, так как к Софии в православном значении этого слова его учение имеет мало отношения. Конечно, для человека, соединяющего христианские таинства с «либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ», нет ничего невозможного, и сам Соловьёв постоянно «доказывает» обратное. Но его доказательство является по сути примитивным передёргиванием, наиболее наглядно продемонстрированным в известной лекции об Огюсте Конте. В ней Соловьёв прямо заявил, что каббалистические фантазии позднего Конта о Великом Женственном Существе есть не что иное, как раскрытие внутреннего смысла русской иконописи, так что
«если бы Конту случилось приехать в старый заброшенный городок, который некогда был и Новым и Великим, то он мог бы своими глазами увидеть подлинное изображение своего Верховного Существа».
Таким образом, София Премудрость Божия есть, согласно соловьёвской хохмологии, контовское
«истинное, чистое и полное человечество, высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно поединенная и во временном процессе соединяющая с Божеством и соединяющая с ним всё, что есть».
Далее Соловьёв вообще заявляет; что «безбожника и нехристя Конта» следует объявить православным святым, а из святцев при этом кое-кого и вычеркнуть.
Увенчивается это неслыханное кощунство следующей издевательской репликой:
«Если я всё-таки полагаю, что Конт действительно заслужил себе место в святцах христианского человечества, то я разумею это в самом определённом смысле, в котором, право, нет ничего соблазнительного или оскорбительного для кого бы то ни было. „Святой“ не значит совершенный во всех отношениях, и даже не значит непременно совершенный в каком-нибудь одном отношении».
Конечно, ведь существует лишь один и притом универсальный критерий святости – свободное волеизъявление русского чиновника.
Надо сказать, что преклонение Соловьева перед Контом, совершенно бессмысленное в свете его философской карьеры, объясняется по крайней мере тремя причинами.
Во-первых, тут его привлекла позитивно-иудаистическая стилизация, столь свойственная контовскому мышлению. В своей речи Соловьев восторгается, например, следующими силлогизмами отца социологии:
«Целое первее своих частей и предполагается ими. Эта великая истина, очевидная в геометрии, сохраняет всю свою силу и в социологии. Соответствие здесь полное. Социологическая точка – единичное лицо, линия – семейство, площадь – народ, трёхмерная фигура, или геометрическое тело, – раса, но вполне действительное, физическое тело – только человечество. Нельзя отрицать действительности составных частей, но лишь в связи их с целым, – отдельно взятые, они лишь абстракции».