493
Примечание к №485
И всё это действительно «того», какое-то междометие, схема, а вовсе не реальная любовь.
«Шинель» я прочёл лет в 9-10. И вполне понял и осмыслил там только одну бессмысленную фразу Акакия Акакиевича: «Вы это, того… этого… не того это»:
«Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: „Это, право, совершенно того…“, а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил».
Цепким детским чутьём я вполне понял основную идею гоголевского бреда, неожиданно легко совпавшего с моим реальным существованием. Это совпадение разрешило и определило мой мир. Бессмысленные слова были пролиты в реальность. (505) И это съёживающееся «того» с втягиванием рук в рукава школьного пиджачка «на вырост» – я захлебывался им. «Того этого» в значительной степени сформировало мою лексику. «Слово найдено». А следовательно, и сама жизнь.
494
Примечание к №474
Тут странное сочетание крайнего индивидуализма, анархизма и крайних форм зависимости.
Характерная реакция русского: «Ради Бога, не связывайся». (501) Это не покорность, а сломленность. Точнее, надломленность. Хитрая, скрытная. «Русский человек задним умом крепок». «За битого двух небитых дают».
Типичная ситуация во второй половине ХIХ века: «сын ушёл в нигилизм». Родители плачут… Но была – и не менее часто – и другая ситуация, тоже типично русская. Сын говорит:
– Что это за сморчки, которые указывают русскому народу, как жить, во что верить? А ну-ка, на ясно солнышко! Ты листки писал? Ну? Вот как надо!
А родители:
– Сыночек, миленький, ради Бога, не связывайся с НИМИ. Они царя убили, сколько сенаторов– губернаторов порезали. И здесь, у нас в городе, то одного, то другого. Не связывайся, мы люди простые. Пожалей нашу старость.
А у себя в гимназии или в университете ну-ка скажи что-нибудь «против советской власти». Ну-ка крикни на студенческом собрании или просто в аудитории: «А мне не нравится Чернышевский. Плевал я на это ничтожество». – "Смотри, проплюёшься. Можем и «проучить»". Сначала бойкотик-с. А что такое русский бойкот? Это травля дикая, подлая, «на смерть». Не утерпел кто-то и в гардеробе щипнул, с вывертом, да так, что кожа лопнула. Или «случайно» по дороге в университет в лужу толкнули. Или шинель ножиком перочинным изрезали. Или в прыжке пинком поддых. А все делают вид, что не замечают. И звериная злоба в глазах («что ни делаю, все мало!»). И девушка любимая, курсисточка, скажет: «Эх ты, а я-то думала, что ты личность». И пощечину.
Будешь кочевряжиться дальше – вторая фаза: «Это стукач». Центровые на сходке между собой посмеются: «Надо новичка обломать». И через месяц-другой уже последний гимназистик в городе знает: «Иванов – стукач. Ссучился». Он уже в чёрном списке, но ещё может «прижукнуться». (514) А если и это не помогает, следующая фаза: «Собаке – собачья смерть». Зверски изобьют, а потом и ножичком. Достаточно в каждом университете в пять лет одного студента резать (на самом деле было чаще), и все остальные будут по струнке ходить. В случае чего записочку: «Вспомни об Иванове».
Вот какая была обстановка. Круговая порука, страх. (522) А государство? И-и, ему бы своих защитить. Тут жандармский офицер без руки, этот, глядишь, согнулся весь – за недавно зашитый живот держится. А вот прокурор с выбитым глазом. «Наглядная агитация»! Это кто выжил.
Думаете, гипербола? Напрасно, речь идёт о конкретных людях.
Изгоев-Ланде писал в «Вехах» об отношении студентов к студентам же:
«Наша студенческая толпа стадна и нетерпима; её суждения упрощены и более опираются на страсть, чем на разум. Популярные ораторы студенческих сходок всегда поражают убожеством мыслей и скудостью, без-образностью своей речи. Они исходят из определенного канона, говорят афоризмами и догматическими положениями. Для образной речи необходимо общение с массой разнообразного люда, умение наблюдать жизнь, понимать чужую мысль, чужое чувство. Наши студенты-радикалы ничем этим не отличаются. Они живут в своем тесном замкнутом кружке, вечно поглощенные его мелкими интересами, мелкими интригами. Высокомерие, наблюдающееся уже у развитых гимназистов старших классов, у студентов достигает огромных размеров. Все товарищи, не разделяющие воззрений их кружка, клеймятся ими не только как тупицы, но и как бесчестные люди. Когда на их стороне большинство, они обращаются с меньшинством, как с рабами, исключают представителей его изо всех студенческих предприятий, даже из тех, которые преследуют исключительно цели материальной взаимопомощи».
Далее Ланде цитирует статью студента Левченко об учащейся молодежи. Левченко писал:
«Ужасно не думать так, как думает студенческая толпа! Вас сделают изгнанником, обвинят в измене, будут считать врагом … Роль административных высылок играет в студенческой среде так называемый бойкот. Того, кто является выразителем самостоятельной мысли, окружает и теснит глухая злоба. Непроверенных слухов, клеветнических обвинений достаточно бывает тогда для того, чтобы заклеймить человека, повинного в неугождении толпе».
Статья Левченко, появившаяся после 1905 года, это, так сказать, издержки свободы печати. Просочился, конечно, мизер. Сам Левченко был частью этой среды и понимал, что ему в конце концов грозит. Понимал и Ланде и начал, захлебываясь от верноподданнических чувств, оправдываться:
«До 17 октября 1905 года русское общество и русский народ могли и должны были всё прощать своему студенчеству за ту огромную положительную роль, которую оно играло в жизни страны … Студенчество будило общественную мысль, оно тревожило правительство, постоянно напоминало самодержавной бюрократии, что она не смогла и не сможет задушить всю страну. В этом была огромная заслуга, за которую многое простится».
Впрочем, тут у Александра Соломоновича не только страх, а и вполне понятный политический умысел. Дан приказ создать идеологию легальной оппозиции в случае возможного «наступления реакции». Всё это лицемерно. 10% правды сказали. И главное, не сказали про третий уровень, что людей РЕЗАЛИ. Не только избивали и доводили до сумасшествия и самоубийства, а резали. (530) Многонько, многонько студентов после 17-го показало себя в деле. Казалось бы, ум за разум зайти должен. А ничего, у них была дореволюционная закалочка.
И еще момент. Русский не дурак. Вот Ланде распинался, что у русской молодежи стремление к самопожертвованию, смерти героической. Подводил под эти построения даже философский базис (очень примитивный и поверхностный). Конечно, нигилизм русской души это особь статья, но здесь, на низменном уровне студенческой курилки, всё гораздо проще было. Никто там собой не жертвовал. А все или помалкивали («себе дороже»), или придуривались. Тот же Левченко писал:
«Лгут в полемическом раздражении, лгут, чтобы побить рекорд левизны, лгут, чтобы не утратить популярности. Вчерашний революционер, произносивший с кафедры на сходке агитационную речь, гремевший и проклинавший, сегодня идёт на экзамен и, чтобы „проскочить“ без знаний, прибегает к жалким, обманным приемам; отвечая на экзамене, бледнеет и чуть не дрожит; „проскочив“ – он снова самонадеян и горд».
Да как не понять: потому и «проскочил», что «гремел и проклинал». Надо знать русского человека, прирожденного циника и гениального придурка, чтобы раскусить весь этот механизм. Плохой студент, но секретарь комсомольской организации курса. Что он там лепит на комсомольском собрании – кажется дурак дураком. А он не дурак. У него есть цель. И вовсе не самоубийство и не покорение целины или освоение космического пространства. Ему зачёт сдать надо. (651) И наивняк Левченко сам ничего не понял, когда писал о случаях травли преподавателей со стороны студентов. Травили тех, кого НАДО. А кого НЕ НАДО, не травили. И как посмотришь, из кого состоит ЦК кадетской партии, этот мозг революции, – сплошные приват-доценты, профессора, деканы и ректоры университетов.
Это ещё на первом курсе русачок взбрыкнуть может (да ещё раньше, в гимназии, объяснят, что к чему). Русские народ понятливый или, вот слово, – смышлёный.
Мой отец в молодости хотел на фронт добровольцем пойти. Пришёл домой из института и объявил: «Мам, я добровольцем». Мать как услышала, сразу на колени и руки целовать: «Сыночек, миленький, на кого ж ты нас бросаешь». А он: «Не, мам. Я добровольцем. За Родину, за Сталина». Мать его две недели уговаривала, в ногах валялась. Отец эту историю мне несколько раз рассказывал и чуть не плакал при этом, считал, что ему тогда жизнь спасли. В армию его забрали гораздо позже. Попал он к Рокоссовскому (то есть сразу увидел штрафников и понял, КАК воюют); его очень скоро ранило, но легко. Осколок вырвал кусок мяса из, так сказать, бедра. Отца отвезли в госпиталь, и вот он там открыл глаза ночью после операции и, рыдая, вспомнил о мамочке.
Русское студенчество, по крайней мере его РУССКУЮ часть, по-моему сильно оклеветали. Все было гораздо проще и человечней.
495
Примечание к №489
история II мира заканчивается тем, что его создатель, Чердынцев, переосмысляет всё своё бытие в I мире как мир II, кем-то невидимо сотворённый
Чердынцев-Набоков оговаривается, оговаривается, но оговорки всё никак не могут охватить всё его бытие, не могут придать этому бытию закруглённость. Лишь под конец, в тотальной гармонизации любви и творчества, он делает последнюю заглушку, которая одновременно является и отдушиной, выходом в бесконечность. Чердынцев, встречаясь со своей невестой, рассказывает ей историю их взаимоотношений как некий сюжет – сложную цепь совпадений и повторов, совершенно нереальных в реальном мире и являющихся явно осуществлением чьей-то воли. Но здесь повествование не кончается, так как Чердынцев обещает написать