566
Примечание к №540
при всём этом оттенок идиотизма по типу «я тебе добра хочу»
Однажды я уезжал из пионерского лагеря и нас перед посадкой в автобусы отпустили часа на два погулять. Делать было нечего, все слонялись по территории в белых рубашках с золотыми пуговичками– тарелочками. Было какое-то ощущение тоскливой приподнятости (12 лет). Внезапно я подошёл к одному мальчику и спокойно так говорю: «Вань, я тебе добра хочу». Он ошарашенно посмотрел на меня, мол: «Одиноков, ты чего?» А я опять: «Да, я тебе хочу добра». Он то ли возмутился, то ли не понял, подумал, что это розыгрыш какой-то, повернулся и пошёл от меня. Так просто, куда глаза глядят. А я тоже не понял ничего, но пошёл за ним: «Ваня, а Вань, ты пойми, я тебе добра хочу». И мне стало вдруг испуганно– радостно, я ощутил власть над ним, над миром, над языком (576). Мне так зло-весело стало, я иду и всё повторяю: «Я тебе добра хочу». Он: «Да понял я, понял, молодец». – «Нет, ты не понял. Нельзя так. Ты не того… этого… Я добра тебе хочу.» А он как-то испугался, уступил испуганно и уже не может удержаться. Растерялся, не знает, что говорить.
Тут осмысление тарелочно-пуговичной пионерской реальности. Я пионер, маленький добрый чиновник. Моральное изнасилование. Чопорная аморальность. (635) Это один из первых опытов овладения русским языком, понимание его сути.
567
Примечание к №554
реальная жизнь проявляется в кровавой ванне мозга злорадством
Все разрозненные факты моей жизни волшебно сливаются в единое целое из-за способности к ассоциации, к соотнесениям любого вида и сорта. В результате каждый день это отдельный рассказ, притча. А шире: глава романа – жизни. И кто я, живущий внутри пространства дня? – Не автор, а литературный персонаж. Уже в этом страшное глумление. Не я пишу книгу, а меня описывают. И я ничего не могу поделать. Я выдумываю реальность (ибо факты сами по себе никак не связаны и соотносятся только через меня, через мое воображение). Но реально-то реальность выдумывает меня. Персонажи-люди независимы от моей воли, и я сам становлюсь независим от самого себя.
Плюс чувство глубокой ущербности, пьяности. Это мучительное унижение. А никто не видит. Реальность не дешифруется для окружающих и не понимается, не прочитывается. Это высший тип глумления. Глумление происходит естественно, походя, даже неосознанно. Безлико.
Но почему именно глумление? Почему не счастье, не радость? Почему я не вижу красоты? Почему все неосознанно издеваются, а не восхищаются, скажем? А потому, что я тварь, но не творец. Я максимально приблизился к акту творения и потерял свою человеческую сущность. Потерял смысл жизни.
568
Примечание к №547
к власти пришли люди тёмные, озлобленные
Милюков писал буквально накануне второго открытия русской иконописи:
«Техника живописи настолько уже находилась в упадке в момент перехода в Россию, что и в этом направлении немного пришлось прибавить русскому варварству. В наиболее важных случаях до самого конца ХIX века приглашали писать иконы „мастера гречанина“. От него переняли его мастерство и русские художники, но чисто механически. Икона писалась по трафарету, по „переводу“ с готового „образца“, о правильности рисунка не было и речи, так же как и о свободной композиции его».
С русским искусством, да и вообще с русской культурой, Милюков не церемонился. Россия для него была отсталой окраиной цивилизованного мира. Но тут противоречие – развязный тон Милюкова, чрезвычайно довольного своим умом и образованием. Да, русский народ глуповат, но сам Милюков – умён до чрезвычайности. Тут бы и задуматься ему, тут бы и сделать хотя бы нехитрый силлогизм: если моя нация так некультурна и так неоригинальна, то не следует ли предположить, что и я, её представитель, тоже некультурен. И не является ли тогда мой собственный подход к культуре своего народа тоже достаточно некультурным, однобоким, поверхностным…
569
Примечание к №565
Учиться демократии надо, г. Набоков.
Набоков и был самым демократичным русским писателем. Его демократичность – в аристократизме, в постоянном подчеркивании элитарного характера художественного творчества. Рассматривая весь мир через призму этой элитарности, он одновременно подчёркивал ограниченность подобного подхода к миру. Набоков именно и посмотрел на Николая I как писатель. Он и был писателем. История его не интересовала, историей должны заниматься историки. Социологией – социологи. Философией – философы.
Набоков кажется ограниченным из-за незавершённости русского мира. Ведь историков нет. Философов – нет. А великий писатель Набоков есть. И поневоле обижаешься, почему так мало он занимался философией или историей. Русский мир в Набокове необыкновенно углубился. Но вообще русский мир не углубился. Соседние ячейки пусты, специализации не произошло, хотя глубина набоковского мира соответствует очень высокой степени специализации. Универсальную форму Набокова хочется дополнить универсальным содержанием. Соблазн неизбежный.
Характерно, что опять литературе повезло. «По-русски».
570
Примечание к №562
А это им Пётр Степанович Верховенский «подобрал».
Верховенский по способу своего поведения и мышления абсолютен. Это самый «удавшийся» герой Достоевского. Он абсолютно пуст, и его интимность, интимничание максимально неискренне и двулично. Он постоянно выговарива-ется, исповедуется, но исповедь его – лжеисповедь. Она самозамкнута и пуста. Каждое последующее предложение обессмысливает предложение предыдущее, является его оговоркой. Может быть, способ русского мышления тут наиболее нагляден, особенно чувствуется его «непростота», о которой писал Розанов:
«Русский, кроме того, что он прямо говорит или делает, вечно что-то ещё около этого думает. Это – народ, вечно оглядывающийся на себя… От этого он так неуклюж, связан в движениях; пьяный – вечно „ломается“».
Верховенский: "Я, конечно, решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, своё собственное лицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто не поверит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чем собственное лицо; но так как дурачок все-таки крайность, а крайность возбуждает любопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну-с, какое же моё собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли? … – А, вы согласны – очень рад; я знал вперед, что это ваши собственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе не для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы: «Нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны»… А, вы опять улыбаетесь?.. Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положим; я всё допускаю… и, в скобках, не сердитесь на моё многословие. Кстати, вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, и тороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, – не правда ли? Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать – большой талант и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать всё-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошёл от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были непоняты – все три выгоды разом! Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Да всякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. А я к тому же иногда рассмешу – а это уж драгоценно. Да они мне теперь всё простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.
Николай Всеволодович (Ставрогин – О.) вовсе, впрочем, не улыбался, а, напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.
– А? Что? Вы, кажется, сказали «все равно»? – затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). – Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и весёлою душой, а вы каждое моё словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
Николай Всеволодович упорно молчал.
– А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперёд отвечаю и – уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеётесь? А? Что? … Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось, что вы палку ищете?"
571
Примечание к №564
Славянофильская идея спасения Запада, сама по себе очень слабая и совсем не национальная