«Царь убит среди бела дня, в своей столице, совершено самое гнусное, самое подлое, самое неслыханное злодеяние руками таких анафем, таких скверных дьяволов, что положительно не веришь тому, что почти видел и осязал; прошло с тех пор много дней, мы продолжаем ничего не делать, пьём, едим, спорим, ссоримся, миримся, всё как будто обстоит благополучно, и как будто ничего необыкновенного не произошло … Что сделано для успокоения общества? Ровно ничего … Знаете ли, что я Вам доложу: народ – Россия – за всё это спасибо не скажет, судьи чуть ли не три часа рассуждали в комнате, какое наказание назначить преступникам, будто менее повешения можно было что-нибудь сказать; да мы и этой казнью недовольны, измучить их следовало и главное допытаться, чтобы они сказали всё, что знают. По-нашему, все эти „балаганных дел мастера“ изменники: Кони, председатель, судивший Засулич, Александров, защищавший её, прокурор, столь осторожно обвинявший её, присяжные, оправдавшие её, Мровинский и все сопровождавшие его полицейские чины при осмотре сырной лавки на Садовой, сенатор Фуке и его товарищи, так утончённо и гостинно обращавшиеся с этими извергами, зверями бешеными, как юродивые или изменники, должны быть казнены, или сосланы на каторгу … Пора перестать робко открещиваться от этого зла, необходимо вступить с ним, сию же минуту, в жестокую, неумолимую, кровавою борьбу, не жалея на эту борьбу: ни денег, ни наград, ни казней, ни пыток, ни боярства своего, ни щепетильности, ни белых своих ручек, перещеголять в средствах борьбы с этим злом самих злодеев, помня, что Бог и совесть велят делать всё, что нужно для защиты: религии, царя, семьи его и семьи вообще, собственности, а значит и родины, и что тот слуга, который бережёт не только свою жизнь, но и репутацию свою, когда спасение царя и народа требует принести в жертву и то и другое – есть изменник и больше ничего … Социалисты не люди, они звери бешеные, следовательно они вне закона … а поэтому они, попавшись, должны пропадать без вести: пилюли, ради которых человек умирает без страданий, в этих случаях вещь необходимая… Скажу ещё следующее: главные деятели Драгоманов, Лавров и им подобные злодеи, даже известные иноземные социалисты, должны погибнуть, это необходимо для спокойствия не только русского царя и русского народа, но необходимо для спокойствия всего мира, избиение же их в Цюрихе, Париже, Лондоне и других местах может быть очень легко произведено деньгами и помощью искусных людей, преданных делу. За деньги в Италии и в Лондоне зарежут одновременно много злодеев; убиение же нескольких таких злодеев распространит ужас и деморализацию в их лагере… В глазах же Европы и всего мира это дело должно быть делом частной секретной компании, состоящей из богатых людей, неизвестных правительству, им разыскиваемых, и готовому строго наказать за столь преступное деяние…»
Что можно сказать на это? Только руками развести: верно, правильно, согласен полностью. Разногласия сейчас могут быть только в смысле масштаба: забирать надо было ещё глубже, серьёзней. Но стоит начать приближаться к тому времени, и всё постепенно рушится, переворачивается с ног на голову. Миф кругл, и старт с Земли превращается в падение на Луну.
820
Примечание к №723
Почему Розанов был столь увлечён темой секса
Собственно то же самое, но под несколько иным углом. Ещё в 90-х годах в работе «Красота в природе и её смысл», написанной по поводу эстетических воззрений Соловьёва, Розанов дал блестящую и исчерпывающую характеристику гениальной личности. То есть – себя. От разлетающейся асимметрии лица гения до выморочности его рода, или совсем пресекающегося или выбивающегося в женскую и бесплодную линию. Гения – ненавидят современники, забывает следующее поколение и вспоминают лишь потомки, но уже не как личность, ибо человек мёртв, а как совокупность идей, давящих индивидуальность новой генерации, загоняющих невысокую поросль самостоятельной мысли в громадный ствол. Но несомненно, что, по крайней мере полуосознанно, Розанов во вдохновенных строках об обречённом одиночестве гения говорил о себе. «О понимании» мог писать только человек с настроем гения. Отказ от этого труда вовсе не следствие внешнего неуспеха (когда же МЫСЛИТЕЛЯ он останавливал?), а интуитивный ужас перед заурядной гениальной судьбой, перед одиноким младенческим плачем среди звёзд… И в этом аспекте обращение Розанова к эротике, и даже просто к тяжёлому животному сексу, все эти писания о физиологической эстетике гениталий, есть гениальный ход конём. То есть программа стать СВЕРХГЕНИЕМ. Изменить свой рок нельзя, но наверное можно дополнить, изогнуть. И тогда исключительные преимущества осуществлённой гениальности (трагическое величие) будут дополнены радостями простой земной жизни. Жёнушкой, детишками, солнышком. И действительно, удалось. В конце крах, смерть, которой всегда, с ранних лет захвачен лунный гений, но в известный момент Розанову удалось создать почти полную иллюзию счастливого обывательского быта. Но зато рок неумолим, и оттянутая тетива бьёт по рукам – в конце исчезло всё. Сама страна на глазах умирающего Розанова исчезла.
821
Примечание к №796
Конечно, Достоевский «залетел» неслучайно, но причины тут не столько политические, сколько психологические.
И мистические. Мережковский совершенно правильно говорил, что внутренней причиной фурьеризма Достоевского, как это ни парадоксально, послужила его религиозность. То есть «стремление пострадать», усугублённое вообще стремлением к крайностям.
Мережковский писал:
«Если кто-либо когда-нибудь был невинен в социализме, по крайней мере, в том социализме, за который преследовало тогдашнее русское правительство, – то это, конечно, Достоевский. Он сделался мучеником и едва не погиб за то, во что не только ни минуты не верил, но что ненавидел всеми силами души. Что же влекло его к этим людям? Не то же ль, что всю жизнь заставляло его искать самого трудного, бедственного, жестокого и страшного, как будто он чувствовал, что ему нужно „пострадать“, чтобы вырасти до полной меры сил своих? Или, он переходил за черту, играя опасностью среди политических заговорщиков, так же, как играл он ею всегда и везде, как впоследствии – в карточной игре, в сладострастии, в мистических ужасах?»
Да, но попал Достоевский на каторгу все-таки не из-за «карточной игры», не из-за «сладострастия» и даже не из-за «мистических ужасов». Всё проще. Он подумал, где-то мысль мелькнула, а добрые люди, сама Россия подхватила и «оформила». Все свои крайности Достоевский совершал в фантазии, то есть не совершал. Но в политической сфере хватило и фантазии. Тут мистические причины, но не только в Достоевском, а и в макрокосмичной ему среде России. Не только «готовность пострадать», но и чьё-то радостное принятие этих страданий, их ожидание и предвкушение.
822
Примечание к №793
Я бы мог стать монахом.
Леонтьев писал:
«Социализм, то есть глубокий и насильственный экономический и бытовой переворот, теперь видно неотвратим, по крайней мере ДЛЯ НЕКОТОРОЙ ЧАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может причинить побеждённым, сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя … (Возможно) законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительнее, даже СТРАШНЕЕ. В последнем случае, жизнь этих НОВЫХ ЛЮДЕЙ должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов (887) в строгих монастырях, например на Афоне. А эта жизнь, для знакомого с ней, очень тяжела (хотя имеет, разумеется и свои, совсем ОСОБЫЕ утешения). Постоянный тонкий страх, постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих … Но у афонского киновиата есть одна твёрдая и ясная, утешительная мысль, есть спасительная нить, выводящая его из лабиринта ежеминутной тонкой борьбы: ЗАГРОБНОЕ БЛАЖЕНСТВО. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий. Этого мы не знаем».
Зато мы узнали. Мы, победители. (А ведь действительно победители. Тот, кто остался жить после «пира богов», – победитель.)
823
Примечание к №804
Нет, до стилизованного православия тут ещё очень далеко.
Собственно идея Флоренского отличная, только объём «Столпа» должен был быть не в 800, а в 80 страниц. Идеи в логике, потом их иллюстративная связь с религией. И тут, может быть, косвенный выход на православие, но именно КОСВЕННЫЙ. А так у него 500 страниц риторики и настриженных церковнославянских текстов прицеплено. Ну и, конечно, стилизация о «погоде» это вообще пародия. Ему в личностное вообще соваться не надо было.
Впрочем, следует сделать две поправки. Во-первых, эклектизм был характерен уже для славянофильства. Ср., например, лингвистические выкладки Хомякова. Флоренский им прямо подражает. Дело тут вообще в противоречии русского рассудка и стиля. И, во-вторых, Флоренский жил к тому же в стилистически нелепой эпохе. Начало века «стильно». Но модернизм, в отличие от Запада, был в России лишь гранью. «Стильность» подчёркивала отсутствие стиля. Частность можно было в 900-х годах сделать стильно. Целое – наврядли. Розанова спас, как он сам говорил, «фетишизм мелочей», умение увидеть мировое в частном и дать отблеск мира через частное. Вот почему Розанов был великим стилистом.
824
Примечание к №733
Критика отвлечённых начал кончилась уже абсолютным отвлечением: третьей частью, которой не было.
Количественный символ «несбывания» философии Соловьёва легко перерастает в символ качественн