же штанах, из-под которых виднелись босые заскорузлые ступни. Он стоял исамозабвенно подпевал басом церковному хору. Крест был в таком жеполугоризонтальном положении — почерневший и засаленный от супов и жирныхподливок, однако черезвычайно чтимый народом. Между лопаток Кузьмы висел ржавыйамбарный замок, закрытый на веки вечные. После службы он сидел в церковномдворе на скамейке и блаженно улыбался. Женщины подходили к нему и благоговейноприкладывались ко кресту и совали ему в руку рублевки, которые он сразураздавал нищим. Дети не боялись его и, подойдя, охотно щупали крест и дергалиКузьму за бороду. Он не бранил их и только кротко улыбался. Я с ним заговорил,и он, не чинясь, охотно отвечал. Из церковного дома вышел псаломщик и окликнулКузьму, чтобы шел на обеденную трапезу. Кузьма встал, перекрестился и вынул изхолщовой торбы деревянную крестовую ложку с монастырской надписью: “Натрапезе благословенной кушать братии почтенной”, и направился к дому. Я потоммного о нем слышал от разных батюшек, которые запомнили посетившего их храмыКузьму. Его видели и в Тбилиси, и в Вильнюсе, и в Костроме, и в НижнемНовгороде, и на Урале, и в Сибири. Вот такой странный русский человек КузьмаКрестоноситель. Наверно, и сейчас где-то ходит по городкам и деревням и, войдяв дом, привычно кричит хозяевам: “Покайтесь, люди добрые, ибо приблизилосьЦарствие Небесное!”
Адский страх
Страхи бываютразные. Инфернальный страх является тяжелым страхом, от которого прыгают влестничный пролет, лезут в петлю, бросаются под колеса поезда, но это уже вфинале, а в начале, мертвецки напиваются, то есть испивают мертвую чашу, чтобыполностью отключиться от этого света и погрузиться в черную воронкубессознательного. И этот страх загоняет человека без видимых причин в инфернум— лютую преисподнюю. Короче говоря, адский страх это бесовское наваждение.Обычно страх возникает внезапно и нарастает в темпе крещендо, как смерч,охватывает душу человека, проникая до сокровенных глубин, и человек, теряяразум и ориентацию, не знает, куда спрятаться, куда бежать и как избыть этотужас.
Матушка Русь богатаэтим страхом, который затаился на пыльных чердаках, на пустынных унылыхболотах, на кладбищах, в больничных палатах, в подвалах заброшенных домов исерых городах-призраках, где извечно происходила массовая гибель людей. Ноособенно любит обитать адский страх в темных, неправедных душах, много и упорногрешивших. Мир, который лежит во зле, распространяется также на Русь, котораяуже с семнадцатого века начала терять свою святость и с нарастающей скоростьюустремилась к коммунизму, но пришла к алкоголизму.
Жило да было внашем мегаполисе одно тело. Оно было еще молодо, мужеского пола, весьмамногоплотно и зело волосато. Где-то в недрах этого тела была погребена едваживая, замешенная на советском соусе душа. Это тело было учено и понимало толкв искусстве и живописи. Жило оно весело и беззаботно, приятели-собутыльники непереводились, и свободное время в жратве и пьянке они проводили блистательно. Ивот однажды, это тело, которое было здоровенным 27-летним мужиком, по имениКлим, сдало.
Послеочередной пьянки, протрезвившисьч он почуял такую русскую тоску, чтохоть вешайся. Вставши, он пошел на кухню прополоскать горло и рот и сварить,что ли, кофе. Когда он входил в большую, по старым петербургским меркам, кухню,какая-то тень внезапно мелькнула и скрылась за шкафом. Он посмотрел за шкаф икроме серой пыльной паутины ничего там не увидел. Он взял веник и пошевелил зашкафом. Оттуда поднялись многолетние клубы пыли, и он, вдохнув ее, сильнораскашлялся. “Какая противная старая пыль, наверно, с блокадных времен никтотам не чистил”, — подумал он. А тоска не проходила и все сильнее давила грудь,И вот тут, внезапно, на него накатил такой ужас, что он похолодел и ослаб. “Чтоэто со мною? — пронеслось у него в мозгу, — ой, помираю”. Он опустился на пол,и его стал колотить озноб, дрожала челюсть и лязгали зубы. Со стоном, мыча ииздавая хриплые вопли, он пополз в комнату в поисках убежища, но убежища ненаходилось, все сильнее сдавливало грудь и перехватывало дыхание. В животномужасе он заполз под тахту и уперся лбом в деревянную ножку, вонявшую лаком ипылью. Как рыба, вытащенная из воды на берег, бился он в судорогах под тахтой,которая над ним дрожала и прыгала, как живая. Не зная что делать, он впилсякрепкими медвежьими зубами в деревянную ножку и стал ее грызть. Слышался хрустдерева, а он поминутно выплевывал мелкие щепки. Это его немного успокоило. Онвылез из-под тахты и посмотрел на себя в зеркало, которое отразило безумноперекошенное лицо с расширенными зрачками и окровавленным ртом. Несколько часовпосле этого он не мог прийти в себя, сотрясаемый дрожью и с помутненнымразумом. Утром он уходил на работу и в повседневной суете своих рутинныхзанятий как будто забывал о том страшном вечернем накате. Но по мереприближения очередного вечера растущее беспокойство начинало томить душу, ичтобы забыть, и чтобы заглушить это томление, он по дороге заходил в рюмочнуюи, морщась, заглатывал стакан водки. Но как только настенные часы били семь,страх опять накатывал холодной мерзкой волной, и он, как затравленный зверь,метался по квартире, пока, в конце концов, опять не залезал под тахту, гдеснова дрожал и грыз деревянную ножку. И так повторялось каждый вечер. Однажды,не выдержав, он побежал спасаться к соседу. Сосед — старый тучный пенсионердядя Вася, открыв дверь и мрачно посмотрев на него, сказал: “Пить надо меньше”— и захлопнул дверь.
Порой Климчувствовал, что вот-вот умрет, и тогда кое-как одетый бежал в больницу, котораябыла напротив его дома и, дрожа, сидел в темном холодном вестибюле в надежде,что если уж совсем будет плохо, то его здесь спасут. Изредка мимо проходиливрачи и медсестры в белых халатах. Он жадно смотрел на них, и ему становилосьлегче.
Но дома онявственно ощущал присутствие какой-то темной злой силы, которая с нетерпениемподжидала его. Он уже начал изнемогать и перестал ходить на службу, мыться,читать и поднимать телефонную трубку. Томясь в тяжелом оцепенении, он сидел надиване и ждал наступления вечера.
Он решилосновательно приготовиться к вечеру для защиты. Снял со Стены охотничье ружье инабил патроны волчьей картечью. Опять сел на диван, положив ружье на колени. Ивот наступил вечер, часы натужно и глухо пробили семь. Он схватил ружье и,держа его наперевес, стал медленно прокрадываться на кухню. И когда за угломопять промелькнула тень, и он успел в нее выстрелить с обеих стволов. Послегрохота выстрелов из расходящегося порохового дыма кто-то махал ему чернойтощей рукой и отвратительно визгливо смеялся. Он отступил к дивану, переломилстволы, вложил еще два патрона. В двери квартиры ломился и кричал пенсионердядя Вася, но Клим ничего не слышал, ужас вновь захлестывал его волнами. Оноткинул голову назад и засунул ружейные стволы себе в рот. Снял правый ботинок,большим пальцем стопы стал нащупывать холодную сталь спускового крючка. На мигон представил, как выстрелом разнесет ему череп, разбросав мозги и кровь постене.
— Фу, какаягадость! — сказал он откинув ружье. — Нет, ты меня не возьмешь! — закричал он ивыбежал на улицу. Понурив голову он поплелся к психиатру. Психиатр — вертлявыйи смешливый еврей, которой делил весь мир на психиатров и сумасшедших, уложилКлима на холодную клеенчатую кушетку, сам сел в кресло в головах и повел беседупо Фрейду, сводя все на сексуальную неудовлетворенность клиента в раннемдетстве. Он придавал большое значение несбывшейся половой связи Клима скакой-то чернушкой из детского садика, толковал о каких-то каловых палочках изавирался еще о чем-то. К тому же, от него сильно пахло фаршированной щукой ичесноком. Он довел Клима до позывов к рвоте и тот, вскочив с кушетки, поднял ееи положил на поклонника Фрейда, с удовлетворением услышав пронзительный заячийвизг лекаря. Хлопнув дверью, он вышел на улицу и завалился в кабак, где напилсядо умопомрачения. Не помня как, добрался до своего дома и свалился попереккаменной лестницы, погрузившись в мертвецкий сон.
В это времяодна молодая одинокая и эмансипированная особа по имени Сонька возвращалась сконцерта, где давали сочинения модного композитора Шнитке. Наслушавшись в лихойаранжировке кошачьих воплей, скрипа старых дверей и урчания унитазныхводопадов, она пребывала в крайне раздражительном состоянии -— было жалко зряпотраченных денег. Она была худощавой миниатюрной дамочкой, но с крепкимсамостоятельным характером, как говорится: “маленькая птичка, но
100 коготоквостер”. На лестнице в парадной пахло мочой и было довольно темно — обычнаязакономерность ленинградских парадных, где электрические лампочки постояннокрали алкоголики и бомжи. Поднимаясь на ощупь по лестнице и размышляя о Шнитке,она натолкнулась на что-то большое и мягкое, лежащее поперек ступенек в явнойатмосфере винных паров.
— Вот, ещекакой-то боров разлегся, пройти невозможно! — завизжала Сонька. Она пнула егоногой в мягкий бок.
— Прошу меняне тревожить и не будить. Я очень хочу спать... — жалобным голосом проговорилолежащее тело.
— Вот ещеновость, нашел себе бесплатный отель. Вставай сейчас же, негодный мужичишка! —негодовала Сонька и еще раз пнула его ногой.
— Не надо меняпинать ногой. Во-первых, больно, во-вторых, я кандидат искусствоведения, а некакая-то там шалупень. К тому же я добрый и большой, и все меня битьостерегаются.
— Вот тебееще! — сказала, пнув его, Сонька.
— Ой, ой,мадам, вы угодили в очень чувствительное место.
-— Буду пинатьтуда же, пока не встанешь и не пропустишь меня домой.
— Встаю,встаю, прошу прощения. Помогите мне. Ой, какая вы маленькая, как птичка. Это янапился от страха. Я болен страхом и сегодня хотел застрелиться из ружья.
— Ах ты,негодный мальчишка, держись за перила. Вот и моя дверь. Застрелиться из ружья?Это уже серьезно. И похороны нынче дороги, да и гроб тебе нужен с нестандартнуюколоду. Ну что, встал? Проходи, проходи, потерянный ты человек. Вот, садисьсюда. Я сейчас сварю тебе крепкий кофе. А пока выпей средство для протрезвления.