Батюшка Мефодий, когда я приходил к нему, все сидел, вернее, полулежал вглубоком кресле. Окно было раскрыто, через него доносился шум морского прибоя икрики чаек. Перед глазами батюшки расстилалась безграничная синева моря сплывущими в Босфор белыми кораблями и бездонное глубокое крымское небо.
Он сидел изадумчиво смотря в окно говорил; “Моя жизнь уже прожита, и я ухожу в путь всейземли, но Церковь живет, и Россия живет, и пока в храмах на Русской земле будетсовершаться Божественная Литургия, Русь не погибнет”. Он благословил меня, и яушел от него. Это была наша последняя встреча. Вскоре и мне пришлось уехать изэтого города. Стоя в вагоне у открытого окна, пока поезд набирал ход, я махалрукой и говорил: “Прощай, прощай, милая Феодосия...”
Жизнь Иоанна Заволоко
Почти все моирассказы посвящены неизвестным православным подвижникам XX века, века страшногои кровавого, в котором волею судеб нам пришлось - жить, ибо как сказал поэт:“Времена не выбирают, в них живут и умирают”. Я думаю, что не грешу противистины, рассказывая о жизни Ивана Никифоровича Заволоко, с которым я был знакоми общался в семидесятые годы.
О нем явпервые услышал в Пушкинском доме на берегу Невы. Его там знали все, и особеннов отделе древних рукописных и старопечатных книг. О нем говорили с уважением ивосхищением как о талантливом этнографе, знатоке древней русской культуры исобирателе древних рукописей и книг, которые он безвозмездно передавал вдревлехранилище Пушкинского дома. С Иваном Никифоровичем я познакомился всемидесятых годах в Риге, где он, потомственный житель Латвии, имел на улицеМежотес небольшой собственный домик, окруженный многоэтажными каменнымигромадинами. Ему неоднократно предлагали перебраться в эти многоэтажки, вквартиру со всеми удобствами, но он всегда отказывался. Лет ему тогда было навосьмой десяток, но выглядел он — богатырь богатырем — такой вот дед Гостомыслили Микула Селянинович. Зубы у него были все целые, крепкие, волосы русые,крупными кудрями спадавшие на уши и лоб, лицо чистое, румяное, и чуднаяокладистая борода. Он смотрел на мир добрым всепрощающим взглядом и, что редкобывает среди людей, никогда не жаловался и никого не осуждал. Но вот беда,левая нога у него отсутствовала. Ее ампутировал лагерный хирург ВладимирКарпенко в далеком таежном лагере.
* * *
ИванНикифоровнч родился вместе с новым двадцатым веком в культурной старообрядческойсемье донских казаков, которые еще при царе Алексее Михайловиче переселились вКурляндское Герцогство, где еще раньше в старой Ганзейской Риге обосновалисьстарообрядцы Поморского согласия, не признающие священства. Со временем тамобразовалась крепкая старообрядческая Гребенщиковская община со своим большимхрамом без алтаря, училищем, больницей и богадельней для стариков и инвалидов.И все эти учреждения занимали целый квартал, где кучно поселились старообрядцы,рослые, с породистыми русскими лицами, свято блюдущие древние православныетрадиции, сохраняющие иконы старого письма и другие предметы церковнойматериальной культуры. Особенно они берегли переплетенные в кожу, с литымимедными застежками, дониконовские рукописные древлепечатные книги. Книгипотемнели от времени и дыма, были закапаны воском, некоторые — источеныпрожорливым книжным червем, но несмотря на их ветхое состояние, их блюли пачезеницы ока, потому что этих книг не коснулись никонианские справщики.
С малолетстваВаню водили в моленную. Помещение было громадное, разделенное деревянной, врост человека, перегородкой, сплошь увешанной иконами. Одесную перегородкистановился на молитву мужской пол, а ошуюю — женский.
Каждый имелподручник — это вроде небольшого коврика, на котором отбивали земные поклоны, икожаную лестовку — ступенчатые старообрядческие четки. Впереди этого похожегона вокзал помещения было сооружено возвышение вроде эстрады, на котором стоялианалои, украшенные яркими искусственными цветами, с большими тяжелыми напрестольнымиЕвангелиями и Следованной Псалтырью. Отдельно на низеньком столике лежалатолстенная двухпудовая книга “Церковное око”, содержащая церковный Устав. Всястена за возвышением от пола до потолка была увешана большими храмовыми иконамив тяжелых серебряных окладах, сооруженных рачением благочестивых рижскихкупцов-староверов. И вся эта стена, закованная в металл, всей своей тяжестьюдавила на маленького Ваню, а ее тусклый блеск утомлял взор и клонил ко сну. Надва клироса знаменным распевом пел хор. Мужчины были в черных азямах (Мужскаяверхняя одежда со сборками сзади, с узкими рукавами), а женщины — в белыхпуховых шалях. Над головами висело гигантское бронзовое, с хрустальнымицацками, паникадило, утканное толстыми восковыми свечами, которое на блокахподнимали и опускали. В длинном, до пят, азяме, подстриженный “под горшок”, сбородой “лопатой”, среди молящихся ходил тучный старообрядческий наставник игусто кадил каждого ручным кадилом-кацеей. Это была упрямая, своенравная, несклонившая головы перед Патриархом Никоном, царем Алексеем Михайловичем иимператором Петром Великим, старая, кондовая Русь,
Долгие часыутомительной службыотбивая многочисленные земные поклоны, переминаясь сноги на ногу, выстаивал Ваня. Иногда в глазах у него темнело, и он опускался напол. Его поднимали, ладонями больно натирали уши и опять заставляли стоять.
Дома тоже недавали спуску. Много часов он провел сидя за дубовым столом и ворочаяСледованную Псалтырь и Прологи. Здесь главенствовала буква, и не дай Бог Ване вчем-то оступиться: в чтении, в пении или уставных поклонах — за это дед, лысыйначетчик в круглых железных очках, ходивший и дома в черном азяме, больностегал его твердой кожаной лестовкой. Когда Ваня в Риге окончил русскуюгимназию, на семейном совете его решили послать в Прагу, где в двадцатые годы вуниверситете преподавало много русских профессоров, бежавших из Петрограда иМосквы. Перед отъездом собрались все сродники и истово отслужили напутственныймолебен по беспоповскому чину.
В университетеязыки Ване давались легко, особенно родственный восточнославянским — чешский, нон успешно мог слушать лекции на чешском, хотя многие предметы читались нарусском. После некоторого раздумья он предпочел юридический факультет и судовольствием и интересом изучал римское право, латынь, логику и другиемудреные дисциплины. Старообрядцев в Праге не было, на каждом шагу толькоготика католических костелов, и Ваня первое время очень томился по привычномупоморскому богослужению, но с некоторых пор стал к нему остывать и утренние ивечерние молитвы произносил больше по привычке. Быстро пролетели студенческиегоды, и в Ригу он вернулся отшлифованным европейским франтом. Тогда в моде былабелая рубашка с черным галстуком “бабочкой”, джемпер, брюки с застежкой подколенями, гольфы и остроносые коричневые туфли. Дополняла наряд американскаяклетчатая кепка и, конечно, тросточка с затейливым набалдашником.
Аттестаты идипломы у него были просто блестящие, и его приняли в юридическую фирму братьевЦеллариус ходатаем по спорным вопросам гражданского права.
Однажды фирмапослала его разобраться с иском старообрядцев из деревни Раюши. Поскольку надобыло ехать на лошадях по деревенским дорогам, Иван Никифорович оделся вклетчатый шерстяной костюм, крепкие ботинки с рыжими крагами — это своего родаголенища с застежками, перед зеркалом примерил головной убор, модный вдвадцатых годах, который назывался “здравствуй-прощай”, с двумя козырьками —спереди и сзади, и прихватил тяжелую трость от собак. Когда он на коляске одвух лошадях приехал в Раюши, деревня казалась вымершей — жители всепопрятались по дворам, потому что по деревенской улице прохаживался громадныйчерный бык. Наклонив голову с короткими острыми рогами, он передними копытамирыл землю, пускал тягучую слюну и страшно ворочал налитыми кровью глазами. ИванНикифорович поспешил заехать в первый попавшийся двор, и хозяин быстро затворилза ним ворота.
— Вот, анафемакакая этот бугай, сорвался с цепи и на всех наводит страх, — проворчал хозяин,закладывая ворота тяжелым брусом. — Проходите в дом, сделайте милость. Хотя навас одежда модная, мирская, но по обличью вижу, что вы из наших, поморцев.
— Почему вытак решили, по обличью?
— Да потому,что у никониан другие лица, нет в них нашей поморской твердости.
— Ваша правда.Я — поморец. Ну, а костюм этот шутовской и скобленое рыло мое безбородое — этоуже дань времени и моему положению юриста.
— Да, дорогоймой, как вас величают?
— ИванНикифорович Заволоко.
— Заволокознаю, среди нас, старообрядцев. Известный казачий род. А меня звать ГригорийЕфимович Флоров. Так вот, любезный мой, это не дань времени, это называетсяпо-гречески — апостасия, то есть отступление от нашей веры, традиции, можносказать — обмирщение.
ГригорийЕфимович в своих кругах был личностью замечательной. Прежде всего он был —старопоморец, что означало пребывание его в иноческом чине. Он же былавторитетным наставником в своей общине, старообрядческим богословом и большимзнатоком Священного Писания и Предания — сиречь начетчиком. Но особенно онславился как искусный иконописец. Иконы его письма расходились не только водной Латвии и России, но и в Канаде, Америке, Австралии — везде, где были врассеянии старообрядцы. Он был красив не только духовно, но и внешне — особойстарческой здоровой и чистой красотой. Кто-то из великих писателей сказал: “Каксолдат выслуживает себе медаль, так и каждый к старости выслуживает себе рожу”.И по лицу Григория Ефимовича было видно, что жизнь он свою прожил благочестивои душа его переполнена добротою а любовию ко всему сущему.
— Так вы здесьпо нашей тяжбе? — обратился он к гостю.
— Да, по деламвашей общины.
За чаем у нихзавязался душевный разговор. Вначале поговорили о тяжбе, потом перешли навопросы веры. Больше спрашивал Григорий Ефимович:
— Вот, япогляжу, Иван Никифорович, вы еще совсем молодой человек, и как вы думаетепостроить свою жизнь?
— Какпостроить? Она уже строится. Буду работать в этой фирме. Соберу деньги иприобрету себе хороший дом.