Бесогон из Ольховки — страница 6 из 18

— А дальше?

— Женюсь,будут дети.

— А дальше?

— Состарюсь,выйду на пенсию, буду в саду цветы разводить.

— А дальше?

— Заболею иумру, и дети оплачут и похоронят.

— А чтодальше?

— Конец.Жизненный цикл прервется, и все.

— Нет, дорогоймой Иван Никифорович, это не конец. Это только начало. Вот, я вам скажу...

И онипроговорили всю ночь напролет.

Отблескиогонька керосиновой лампы, колеблясь, играли на многочисленных древних иконах,развешанных на стенах, и лики святых угодников Божиих, и Сам Христос, и БожияМатерь в игре света как бы кивали головами, подтверждая веские слова ГригорияЕфимовича, которые кирпичик за кирпичиком укладывались в душе молодого гостя, ив ней вырастало и укреплялось стройное здание веры.

Когда онвернулся в Ригу, ночной разговор со старым наставником не выходил у него изголовы. Старик открыл ему смысл в жизни. И он понял, что все, что он до сих порделал, было пустым и суетным занятием, что истинную цель жизни можно выразить втрех словах: жить — Богу служить!

Он уволился изюридической фирмы и устроился в русскую гимназию преподавать родной язык ирусскую литературу. Жизнь его наполнилась совершенно иным содержанием. Изтемного мира судейских дрязг, сутяжничества, преступной корысти, а иногда иуголовщины, он вошел в область чистых детских душ, в мир красоты русского языкаи литературы. Посещал он и старообрядческий храм, где простаивал длинныеслужбы, украшенные древним знаменным пением, однако очень сожалел об утраченнойБожественной Литургии и частной исповеди. Исповедь здесь была только общая.

СтарообрядческаяГребенщиковская община выделила помещение, где Иван Никифорович вместе сучениками создал музей русской народной культуры. Дети, покопавшись вбабушкиных сундуках, натащили старинные свадебные наряды, расшитые полотенца,резные солонки и хлебницы, разные предметы старого деревенского быта и дажеоружие времен стрелецкого войска.

Музейполучился на славу, и его охотно посещали рижане и гости города. После музеянеугомонный Иван Никифорович начал издавать очень интересный журнал длярусского зарубежья — “Родная старина”, который выходил лет десять, вплоть доприхода советских войск в Латвию в 1940 году. И завершением его бурнойдеятельности в 30-х годах было создание молодежного хора старинного церковногои русского народного пения. С этим хором Иван Никифорович объездил всю Европу,был в русских и украинских поселениях Канады и Америки. Везде их принимали срадостью и любовью, и их выступления пользовались неизменным успехом.

* * *

После приходав Латвию советских войск и свержения правительства Ульманиса наступили тяжелыевремена. Вскоре ночью Иван Никифорович был разбужен сильным стуком в дверь иокна своего дома. Когда он выглянул в окно, то увидел перед домом черную машинуи четырех сотрудников НКВД, ломящихся в двери. Войдя в дом, они учинилитщательный обыск, перевернув все вверх дном. Дрожащие от страха старая мать ибольная сестра стояли в ночных рубашках и смотрели, как из шкафов и комодавытряхивают на пол белье, с книжных полок швыряют книги, заглядывают в печь ишарят под кроватью. Через два часа, арестовав Ивана Никифоровича, энкавэдэшникиуехали. Вскоре “особая тройка НКВД” осудила его и дала десять лет лагерей какнационалисту и религиозному активисту. Перед этим на допросах его жестокоизбивали, добиваясь признания в шпионской деятельности, но он со своейбогатырской натурой выдержал этот ужасный конвейер, так как понимал, чтопринятие вины означало верную смерть. С эшелоном депортированных из Латвии егоповезли через всю страну на Дальний Восток. С маленького полустанка гналиэтапом по лесным дорогам в тайгу, где в совершенно пустынном месте был лагерь содноэтажными бараками, огражденный рядами колючей проволоки. Свирепые собаки;всегда хмельные, налитые мрачной злобой охранники, сотни одетых в ватникиуголовников — таков был теперь мир Ивана Никифоровича.

Не тоспециально, не то случайно его загнали в один барак с отчаянными уголовниками,которые, сразу распознав в нем “фраера” — личность, не причастную к уголовномумиру — отнеслись к нему крайне враждебно и даже не дали ему места на нарах, ауказали на грязный заплеванный пол. Лежа на грязных вонючих досках, онраздумывал: и как это случилось, что он, культурный, цивилизованный человек,которого с честью принимали во многих городах Европы, оказался в такомуничижении здесь, под нарами. Недаром Господь сказал, что первые будутпоследними. “Вероятно, Господь испытывает мою веру, смиряя меня подобно Иову нагноище”, — думал он. Иван Никифорович был обделен здесь во всем: в чистоте, веде, в сугреве и даже в родном языке. То, что он слышал здесь, был не русскийязык, а какая-то зловонная липкая грязь из выгребной ямы.

Работать егопоставили на лесоповал. Пилами валили ели и лиственницы, топорами обрубалисучья, обдирали кору. Как муравьи, облепив ствол, поднимали, если его можнобыло поднять, или волочили по земле к дороге. Как-то зимней порой по скользкойдороге усталые и голодные зеки несли на плечах длинное и тяжелое бревно. Ихбыло человек двадцать. В середине, согнувшись под тяжестью, брел и ИванНикифорович. Несли медленно, осторожно ступая по гололеду. Вдруг первый,оступившись, заскользил и бросился в сторону. Сбились с ноги и другие и, разомбросив бревно, шарахнулись в сторону. Бревно всей тяжестью упало на неуспевшего отскочить Ивана Никифоровича. Когда зеки, приподняв бревно, вытащилипострадавшего, у него оказалась раздроблена левая нога.

— Хана нашемуинтеллигенту, — сказал молодой вор, сморкаясь двумя пальцами и обтирая их оватник.

Очнулся ИванНикифорович в больничном бараке. Над ним склонился хирург Владимир Карпенко.

— Ты меняслышишь, Заволоко?

— Слышу, —простонал больной.

— Ногу твоюкое-как собрали, загипсовали, но переломы открытые и были изрядно загрязнены.Удачный исход пока не могу обещать. Посмотрим. К сожалению, из лекарств толькокрасный стрептоцид.

Боль в ногебыла невыносимая. Ночью поднялась температура. Днем больной потерял сознание.Взяли в перевязочную, сняли гипс. Положение было критическим. Началась газоваягангрена. На протяжении трех дней его еще два раза брали в операционную исовсем вылущили бедро из сустава. Но у Ивана Никифоровича душа была крепкосращена с телом, и на четвертый день он был еще жив.

Лежа нажесткой больничной койке головой к обледеневшему окну, больной пристальносмотрел в темный угол, где появлялось и пропадало видение. Он все не могпонять: кто это? Ангел жизни или смерти? Уста ангела были сомкнуты, он молчал.Тогда больной стал молить Бога, чтобы разрешил уста ангела. И вот глухой ночнойпорой ангел сказал: “Так говорит Господь: если всей душой предашься Богу, тоостанешься жить до времени в этом мире. И имя отныне тебе будет — Иоанн”.

— Я согласен.Я приму монашество, светлый Ангел.

* * *

Черезнесколько лет после окончания войны, ранней весной, в Риге на улице Межотесперед дверьми маленького домика стоял на костылях высокий одноногий старик встаром ватнике, шапке-ушанке, с вещмешком за спиной. Он нерешительно постучал вдверь. Маленькая старушка открыла дверь и, посмотрев на стучавшего, крикнулавглубь дома: “Катя, отрежь кусок хлеба! Здесь нищий какой-то пришел”.

С куском хлебапоявилась Катя. Она подала нищему хлеб и, вглядевшись в него, всплеснуларуками: “Мама, да ведь это наш Иван!”

Старушкавзглянула и, вскрикнув, повалилась на руки дочери.

— Ваня, да чтоже они с тобой сделали! — только и промолвила Катя.

— На все воляБожия, на все воля Божия, — шептал Иван Никифорович, проходя в комнаты.

Он сидел всвоем кабинете и был в глубоком раздумье. Латвия вошла в состав СССР. Чтоделать ему, безногому калеке с надорванным лагерями здоровьем, в новых условияхсоветского строя? Он совершенно не представлял себе, как и на что он будетжить.

В скромномкабинете в киоте под стеклом висела большая храмовая икона “Достойно есть”.Целый вечер, допоздна, опираясь на один костыль, он горячо молился перед ней,прося Божию Матерь вразумить и наставить его на верный путь. Ночью емуприснился сон, как будто он странствует по стране из города в город, из деревнив деревню, и не пешком, а легко переносимый приятным теплым ветром. В торбе унего хлеб, соль, кружка и книга Нового Завета, которую он раскрывает на каждойостановке и читает собравшемуся вокруг народу, потому что из ветра бысть глас кнему, глаголющий из пророчества Амоса: “Вот наступают дни, — говорит ГосподьБог, — когда Я пошлю на землю голод — не голод хлеба, не жажду воды, но жаждуслышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера квостоку, ища слова Господня, и не найдут его”.

И когда онутром проснулся, перекрестился с Иисусовой молитвой, чтобы отогнать беса -“предварителя”, который всегда с утра лезет с пакостными помыслами, то первое,о чем он подумал, это о Божием указании, которое получил во сне. Через неделюон вышел из дома, несмотря на плач матери и сестры, которые пытались удержатьего.

И с тех порего видели в Карелии, за Полярным кругом в Пустоозерске, на Кольскомполуострове, в Крыму, на Кубани и в Молдавии. И народ везде приветливо принималодноногого дедушку, который так интересно рассказывал о Христе, о Божией Материи святых угодниках земли Русской. У него не было денег, не было пенсии, не былокрепкой одежды, но народ взял его на свое “иждивение”. Зимой он нестранствовал, а останавливался у добрых странноприимных людей, обычно,где-нибудь в деревне. Праздно не сидел, а, чем мог, помогал по хозяйству. Ловкоорудуя ножом и скребком, резал деревянные ложки, подпершись костылем, кололдрова, топил русскую печь, задавал корм скоту. Но главное — он нес народу СловоБожие, По вечерам в избу, где он останавливался, приходили из деревни люди, иИван Никифорович учил их Закону Божию. Кроме этого, он везде разыскивал никомуне нужные старые рукописные и древлепечатные книги. Новое поколение читать поцерковно-славянски не умело, и книги эти обычно были свалены на чердаках, где