Бесогон из Ольховки — страница 7 из 18

их точил книжный червь и грызли мыши. На те небольшие деньги, которые емудавали люди, он посылал эти рукописи и книги в древлехранилище Пушкинского домав Ленинграде. Но особенной, заветной его мечтой было отыскать подлинникрукописи страдальца за веру — неукротимого и пламенного протопопа Аввакума.Много исходил северных дорог Иван Никифорович по приполярным селениямстарообрядцев, порой едва вытаскивая костыли из болотистой земли тундры. Сердцерадостно билось, когда он брал в руки пожелтевшие, ветхие листы стариннойрукописи, но это все были списки, а подлинник пока не давался. Да и был ли он?

В одном ихглухих таежных монашеских скитов он принял по обету иночество и верно служилГосподу Иисусу Христу, просвещая и неся Слово Христово в народ. ИванНикифорович был ровесником века, и время брало свое. Я получал от него письма сдороги. Он писал: “Мои дела неважные, усиливаются возрастные изменения”. Всечаще и чаще он зимовал в Риге. Иногда выезжал поработать в библиотеках Москвы иЛенинграда. Особенно он хвалил собрание книг в музее религии Казанского собора:“Неслыханные и редчайшие богатства духовной литературы”.

Многие журналыохотно помещали его историко-этнографические статьи. Тем он и жил последниегоды, да еще понемногу распродавал собственную библиотеку, А подлинник рукописи“Житие протопопа Аввакума” он нашел не в тундре, а в Москве, в однойстарообрядческой семье. Вот она, заветная толстая тетрадь, переплетенная воленью кожу. Ученые Пушкинского дома подтвердили подлинность рукописи,написанной рукой самого протопопа Аввакума и его духовного сына Епифания. Этовеликая национальная святыня русской культуры. Он подарил ее Пушкинскому дому.

Последние годыжизни он провел в своем домике в Риге на улице Межотес, принимая многочисленныхпосетителей, ехавших к нему со всей страны. Умер Иван Никифорович в началевосьмидесятых со словами: "Слава Богу за все".

Христова невеста

— Матренушка,принеси ведро воды.

— Ой,маменька, не могу, спинка болит.

— Ну, дай япосмотрю, где у тебя болит.

— Ничего невидно, вроде бы чисто.

— Ты смотрипосередь лопаток.

— Да, вроде быбугорок малый есть. Вот, давлю, больно?

— Немногобольно, а как ведро несу, так очень больно.

МатренаФедоровна Филиппова родилась в конце девятнадцатого века в деревне КриушиноУгличского уезда Ярославской губернии. Семья была достаточная, большая. Четырепоколения жили под одной крышей в просторной избе-пятистенке. Прадедушка — древнийветхий старичок, уже давно лежал на печи, слезая только по нужде, да покушатьчто, когда позволяла невестка. Большак, его сын, бородатый и лохматый, каклеший, вместе со старухой-большухой были еще в силе и командовали всемимолодыми.

Работы покрестьянству всегда было невпроворот, и никто хлеб даром не ел. И потомубольшак был огорчен и озадачен, когда невестка сказала ему про болезнь внучкиМатренушки — девочки разумной и шустрой. Большак почесал в бороде и сказал,чтобы Матрену не трогали, гусей пасти не посылали, воду носить не заставляли, апускай в избе сидит, за маленьким Санькой в люльке присматривает, да велелзвать бабушку Палагу — костоправку, искусную в заговорах, чтобы девочкуполечила...

Назавтра,опираясь на клюку, в больших лаптях и с корзинкой с корешками и травамипритащилась старая Палага. Она долго крестилась, молилась и клала поклоны передсвятыми образами, стоящими в деревянной со стеклами, засиженной мухами божнице.После поклоном отдала честь и хозяевам. Матренку повели в протопленную баню,чтобы распарить косточки, а старухе предложили чаю. Старуха жадно пилакитайскую травку, рассказывая о чудесах при мощах преподобного Серафима,перебегая мышиными глазками с одного слушателя на другого. Выпив несколькочашек дорогого заморского зелья, она перевернула чашку и положила наверхзамусоленный огрызок сахара в знак того, что уже напилась как следует иосталась довольна. Придя в баню, Палага разложила Матренку на лавке спинойвверх, достала из корзинки бутылку со святой водой, набрала в рот воды и началапрыскать через уголек на спину девчонке. Между прысканьем читала заговор отболезни нараспев с небольшим приплясом.

После этогодействия, Палага оставила корешки и травы, наказала как их настаивать и пить,и, получив мзду от большака, поплелась восвояси.

К осени горбику Матренки увеличился и по вечерам была легкая лихорадка. По первопутку большакрешил везти внучку к ученому доктору в Углич. Наклали в сани побольше сена,привязали к задку саней большого жирного борова и, достав из-за божницычетвертную, крепко закутанные, двинулись в путь. Большак около себя в сеноположил “тулку” на случай волков. На крыльцо вышла большуха и с поклономсказала большаку: “Читай, Кондратушка, молитву на путь шествующим!” Кондратснял треух, перекрестился и Прочитал “Отче Наш”.

Кнут заходилпо Савраске, и сани со стонущим боровом, Матренкой и большаком, скрипяполозьями по снегу, тронулись в путь. Путь был неблизкий, ехали лесной дорогой.Лес спал, заваленный снегом, громадными шапками снег громоздился на ветвяхтемно-зеленых елей. На полянах останавливались дать отдых лошади, дед вешал ейна морду торбу с овсом и накрывал потную спину попоной. Под рогожами стонал ихрюкал связанный боров. Иногда слышался голодный волчий вой. Савраскавздрагивала и настораживала уши, а дед с озабоченным видом доставал “тулку” идля острастки гулко палил в небо. Когда приехали в Углич, навстречу им попалсясам доктор — тучный господин с маленькой бородкой в каракулевой шапке пирожкоми лисьей шубе, ехавший в собственном экипаже. Дед соскочил с саней, подбежал кэкипажу, и, сняв треух с плешивой головы, начал что-то говорить доктору,показывая на закутанную Матренку. Доктор снял пенсне с багрового толстого носа,протер его платком и указал деду куда ехать к нему на прием.

Дворник вшироком тулупе колоколом открыл деду ворота, тот въехал во двор докторскогодома и поставил лошадь под навес, накрыв попоной. Дворник и дюжий работник нарогожке повезли по утоптанному снегу визжащего борова в сарай. В это время водвор въехал сам доктор и, одобрительно взглянув на влекомого борова, вошел вдом. Горничная раздела Матренку и на кухне дала ей чаю с белым ситником.

В кабинетедоктор внимательно осмотрел обнаженную Матренку, постучал согнутым пальцем погорбику и сказал деду, что дело плохо. У девочки бугорчатка позвоночника.Лечение может длиться годами. Конечно, хорошо бы ее устроить вкостнотуберкулезный санаторий в Давос или Каир, в крайнем случае — в Ялту, ноон, принимая во внимание их имущественное положение, считает это невозможным. Втаком случае, сказал доктор, он сделает Матренке гипсовую кроватку по форме ееспины вроде такого корытца, и девочка должна в ней лежать плашмя постоянно тригода, но по мере роста кроватку каждый год надо будет менять.

Короче говоря,девочка не помрет, но может остаться горбатой, дед в голос заплакал, ударилшапкой об пол и, достав из-за пазухи четвертную, отдал ее доктору. Доктор снялмерку с Матренкиной спины и отправил их на постоялый двор, пока сохнет гипсоваякроватка.

На постояломдворе дед покормил Матренку мясными щами. Себе же, кроме щей, взял косушкуводки и чайник крепкого чая. Упревший от щей, чая и косушки, дед уложилМатренку спать, а сам, вытирая глаза красным кумачовым платком, рассказывалкабацкому сидельцу о своей беде.

Через деньгипсовая кроватка была готова. Матренка легла в нее. Нигде не давило, и длягорбика была сделана выемка. Когда вернулись назад в Криушино, Вся деревнясбежалась посмотреть на гипсовую Матренкину кроватку. Щупали ее, щелкалиязыками, жалели Матренку, для которой поставили лежанку у окна, Положили на неегипсовую кроватку и на год уложили в нее разнесчастную девочку. Вставать можнобыло только по нужде, да если покушать что.

Все обитателиуходили на разные работы, и в избе оставались двое недвижимых да маленький Санька.Старому дедушке на печи поручено было караулить, чтобы Матренка не вставала. Нодедушка больше все спал, и когда не было надзорного глаза, Матренка вставала.Бегала по избе, играла с маленьким Санькой, с кошкой, укачивала тряпичную куклуи строила из щепочек дом. Ветхий старичок на печке, проснувшись, кричал на неефальцетом: “Опять ты, негодница, встала! Вот, погоди, ужо я скажу большаку протвои проказы”.

— Дедушка,миленький, не говори, а то меня будут бранить, а мне и так тошно лежать плашмя,как покойнице на погосте.

— Ну, уж,ладно, озорница, не скажу, не скажу.

Родственникипримечали, как у Матренки росли руки, ноги, голова, а туловище было какое-тобочковатое, да исправно рос горб. Пролежав без толку год, Матренка взмолилась кбольшаку, что больше нет мочи терпеть это мучение. И большак, видя что толку изэтого не выходит, отнес гипс на чердак избы, а Матренка на тонких высохшихножках стала выходить во двор. Деревенская молодежь уже ходила на посиделки иженихалась, а Матренка никуда не ходила, и старый дедушка, глядя на нее,вздыхал и жалел ее, говоря: “Эх, Матренушка, Матренушка... Молодость-то у всеходна, а красота разная. Не печалься, родная, зато ты — Христова невеста”.

Шли годы,старый печной жилец дедушка приказал долго жить. Умерла и большуха, котораястала тосковать и чахнуть после того, как продотряд коммунистов выгреб изсусеков и увез все до последнего зернышка. Деревня голодала. Хлеб пекли излебеды, мякины и молотой коры. Многих тогда снесли на погост, и изба опустела,но Матренка выжила. Отец ее погиб в Галиции еще в Германскую войну. Большакапосчитали кулаком и угнали в Сибирь. Малыши вымерли от голода и болезней. УМатренушки была одна отрада — это церковь, где она пела в хоре на клиросе. ОтецИоанн благоволил к ней, учил ее Закону Божиему, грамоте, немножко подкармливал,называл Христовой невестой, и это ее утешало.

Но вот однаждыприехали из Углича на машине в черных кожаных куртках с револьверами на поясекакие-то очень недобрые люди. Церковь опустошили. Иконы и церковные книги сложилив кучу и сожгли, а отца Иоанна увезли с собой. После этого и матушка куда-тоисчезла. Веселые деревенские комсомольцы подрылись под фундамент колокольни,